Когда мне исполнилось шестнадцать лет – как мы предполагали, не зная настоящей даты моего рождения, Елена Петровна начала усиленно искать мне жениха, который внезапно нашелся сам: Степан, сын управляющего Федота Игнатьевича Матвеева, вдруг явился просить моей руки. Я довольно хорошо знала Степу, который был уже вполне взрослым молодым человеком и имел приличную должность в одном из коммерческих банков. Так что, с какой стороны ни взгляни, партия очень достойная для такой девушки, как я. Он давно вздыхал и краснел при виде меня, но я держалась строго и никак его не поощряла. Елена Петровна поговорила со Степаном и позвала меня. Я, потупив глаза и дрожа от волнения, выслушала ее речь, а потом кинулась ей в ноги и со слезами принялась умолять не выдавать меня за Матвеева.

– Я лучше уйду в монастырь! – плакала я.

– В монастыре ты уже была, – отмахнулась Елена Петровна.

Тогда я не выдержала и призналась в том, что мы с Алешей любим друг друга, и я не могу выйти ни за кого другого, потому что поклялась ему в верности, и лучше уж в омут, чем жить с нелюбимым!

– Прямо так и любите? Ох, дети-дети…

Я любила Алешу так, что не передать словами, и клятвами мы обменялись, но никогда я не надеялась, что нам позволят обвенчаться! Безродная приживалка, взятая из милости, пусть даже и воспитанная, как барышня, – разве я ровня Алексею Несвицкому?! Я прекрасно осознавала свое положение и была готова к тому, чтобы вернуть Алеше слово и постричься в монахини, если бабушка заставит его жениться на достойной его положения невесте. Но никогда, никогда не приходило мне в голову, что я могу выйти за кого-то другого!

Елена Петровна мрачно задумалась, а я смотрела на нее с мольбой – волнение мешало мне понять, что она чувствует и о чем думает, а она, не выдержав моего напряженного взгляда, закрыла глаза. Не знаю, сколько длилось наше молчание, но вдруг что-то изменилось, как будто тонкая трещинка появилась на льду – одна, другая, третья! Неужели княгиня смягчится?! Неужели… благословит нас?! Елена Петровна тяжко вздохнула и взглянула на меня:

– Все равно Алеше еще рано жениться. Семнадцать лет, мыслимое ли дело!

– Мы подождем! – затрепетала я.

– Вот и подождите. До его совершеннолетия. А там видно будет.

Я радостно закивала, подозревая, что Елена Петровна рассчитывает за это время как-то охладить нашу привязанность и найти Алеше другую, более подходящую невесту. Но я была уверена в своем рыцаре. Всего-то года четыре подождать, подумаешь!

– К тому времени я помру, тогда и делайте что хотите, – устало сказала Елена Петровна, а потом добавила, усмехнувшись: – Если только ты меня раньше не отравишь.

Я вспыхнула и резко поднялась. Хотела что-то сказать, но горло сдавило спазмом. Наверно, лицо мое страшно изменилось, потому что я увидела испуг в глазах Елены Петровны, которая протянула ко мне руку и растерянно пробормотала:

– Что ты! Я ж пошутила!

Но я уже бежала к дверям. Выскочила на крыльцо и понеслась, не разбирая дороги. Слезы застилали мне глаза, и я ничего вокруг не видела. Остановил меня только внезапно грянувший колокольный звон – я остановилась и машинально перекрестилась на виднеющийся впереди золотой купол с крестом. Оглядевшись, я поняла, что оказалась на дороге, ведущей к монастырю: вокруг стройными рядами стояли корабельные сосны. Сзади раздался какой-то крик – я оглянулась: это была горничная Стеша, которая, видно, давно бежала за мной и совершенно запыхалась. Увидев ее, я снова сорвалась с места. Тут с боковой дороги выехала бричка с управляющим, и Стеша закричала, чтобы Федот Игнатьевич меня задержал. Он соскочил на землю и заступил мне дорогу:

– Куда это барышня направляется? – Но увидел мое лицо и уже другим тоном спросил: – Что случилось, Хиония Петровна? Кто вас обидел?

Я зарыдала с удвоенной силой, тогда он посадил меня в бричку и опустил откидной верх. Потом дал мне свой носовой платок и погладил по голове:

– Ну, отчего ж вы так убиваетесь, Онечка?

– Я не пойду за вашего сына! – выпалила я.

– А он что, посватался?

– Ни за что не пойду!

– Да и не надо, кто ж вас заставит? На нет и суда нет. Ишь, и с отцом не посоветовался, торопыга. Я бы ему сразу сказал, что напрасно старается.

– А Елена Петровна…

Тут я снова вспомнила ее слова и меня затрясло.

– Ах ты, Господи! Да что ж такое, деточка?

И я вывалила ему все: и про наши с Алешей клятвы, и про все прочее:

– Как она могла мне такое сказать?! Я же… всю жизнь! Я так старалась! Я никогда… Как она могла-а…

– Ну ладно, ладно! Она пошутила! Вы же знаете княгиню: иной раз что-нибудь эдакое скажет, а потом сама жалеет. Она же сейчас, поди, в обмороке! Вон, Стешу за вами послала! А далеко ли вы бежали-то, Хиония Петровна?

– В монасты-ырь…

– Да, беда. Поедем домой, деточка? Поедем, поедем, ничего! Все будет хорошо!

И мы поехали. По дороге подобрали бедную Стешу, которая сразу же принялась целовать мне руки и причитать:

– Ой, да что ж вы, барышня, удумали! Елена-то Петровна решила, что вы к пруду топиться побежали!

– Топиться?! – воскликнул Матвеев. – Ну нет, этого мы никак не можем позволить!

И надбавил ходу. Увидев меня, Елена Петровна поднялась с кресла и распахнула объятия, а я с рыданием кинулась к ней на шею:

– Простите меня, простите неблагодарную!

– Это ты меня прости, дитя мое, – дрожащим голосом сказала Елена Петровна. – Совсем я из ума выжила…

Вечером я написала письмо Алеше, но ни словечком не обмолвилась о нашей с Еленой Петровной размолвке, только сообщила, что бабушка велела нам ждать до его совершеннолетия. Нам казалось, это так недолго!

31 мая 1914 года Алеша окончил курс в гимназии Гуревича, получив аттестат зрелости, похвальный лист и золотую медаль лучшего ученика. Он начал готовиться к поступлению на юридический факультет Санкт-Петербургского университета, но 28 июня Гаврило Принцип застрелил в Сараево австрийского эрцгерцога Франца Фердинанда, а шестого августа Австро-Венгрия объявила войну России. Так началась великая война, названная впоследствии Первой мировой.

Конечно, наш рыцарь Алеша не мог остаться в стороне! Я проплакала все глаза, но отговаривать не стала, понимая, что бесполезно. Мы повторили нашу клятву и обменялись медальонами с фотографиями – шнурок к Алешиному медальону я связала из собственных волос. Бабушка, как водится, узнала обо всем последней, так что ей пришлось смириться. Я проводила вольноопределяющегося Алексея Несвицкого до вокзала и долго махала вслед уходящему поезду белым платочком. Елена Петровна простилась с внуком дома. Она сразу резко постарела и стала выглядеть на все свои восемь с лишним десятков лет – у нее даже начала трястись голова, чего раньше не наблюдалось.

– Скажи мне, душенька, – спросила она, глядя на меня глазами, полными слез. – Скажи, что ты чувствуешь своим сердечком: увидим ли мы еще нашего мальчика?

– Да! – ответила я твердо, потому что именно так и чувствовала.

После нашей дикой ссоры и последующего примирения Елена Петровна стала относиться ко мне гораздо нежнее, хотя по-прежнему лелеяла надежду пристроить за Алешу одну из кузин. Тут удача неожиданно оказалась на моей стороне: Надя, которую никто больше не называл детским прозвищем Нинишь, уже обручилась, а Зинь-Зинь была еще слишком юна для замужества и к тому же знала о нашей с Алешей любви и вполне нам сочувствовала.

Через пару недель зашел попрощаться Степан Матвеев – со дня его неудачного сватовства мы не виделись. Я знала, что отец устроил ему выволочку: зачем полез в воду, не зная броду? А Степа оправдывался тем, что Елена Петровна первая заговорила с ним о возможной женитьбе, выведала его чувства и так ловко подвела к предложению руки и сердца, что он и опомниться не успел. Сам он робел передо мной и только собирался с силами поведать о своей любви. Степан конфузился, разговаривая со мной, но я отвечала ему очень ласково, изо всех сил стараясь сдерживать слезы, потому что ясно видела у него за плечом ангела скорой смерти.

– Я знаю, Хиония Петровна, что вы помолвлены. Что ж, не повезло мне. Но все равно, вы и только вы – звезда моего сердца!

Он поцеловал мне руку и вышел, а я, постояв немного, побежала следом и в нарушение всех приличий схватила его за руки:

– Степочка! Дорогой мой, пожалуйста, пожалуйста, будьте осторожны! Не лезьте на рожон! Умоляю вас! Поберегите себя ради вашего отца! Ради меня!

Его глаза так и вспыхнули от радостной надежды, но тут же погасли. Он побледнел и отступил на шаг, вдруг поняв, что я хочу ему сказать. Некоторое время мы смотрели друг другу в глаза, потом он пожал плечами:

– Что ж, чему быть – того не миновать. Прощайте, Онечка. Не поминайте лихом.

И он повернулся, чтобы уйти, но я не выдержала, обняла его и поцеловала – как ни одна невеста не должна целовать никого, кроме своего жениха. Он глубоко вздохнул, постоял пару секунд с закрытыми глазами, а потом быстро ушел.

– Я буду молиться за вас! – крикнула я ему вслед и перекрестила: – Храни вас Господь…

Я получила от Степана несколько писем, в последнем были стихи Иннокентия Анненского: «Среди миров, в мерцании светил одной Звезды я повторяю имя…» Он погиб в середине апреля 1915 года во время Горлицкого прорыва. Федот Игнатьевич был безутешен – он рано овдовел и растил сына один. Так они и уходили, один за другим – наши женихи и мужья, наши братья, друзья и просто знакомые. А мы получали письма и переставляли флажки на картах военных действий, узнавая названия все новых и новых городов: Горлице, Тернополь, Брест-Литовск, Митава, Ковно…

Мы с Надей Несвицкой, тоже проводившей своего жениха на фронт, последовали примеру императрицы и ее дочерей, став сестрами милосердия в Англо-Русском госпитале. Работы было много, и мы сильно уставали. Я оказалась крепче Нади, и ни разу не упала в обморок, а брезгливости во мне никогда не бывало – сказывалось суровое монастырское детство. Но душа просто разрывалась от зрелища раненых солдат и офицеров, и я втихомолку плакала, вспоминая Алешу. Он писал так часто, как только мог, отдельно бабушке и гораздо более откровенно мне (насколько позволяла военная цензура). Письмо от 17 октября 1916 года оказалось последним. Только потом мы узнали, что Алеша был ранен и попал в плен к австриякам, откуда ему каким-то чудом удалось бежать и снова присоединиться к нашей армии. Его молчание сильно беспокоило нас с бабушкой, и мы неустанно молились за нашего мальчика. Но я чувствовала, что непосредственной опасности для Алеши пока нет, и успокаивала Елену Петровну, как могла.

Я стала совсем взрослой и, наконец, обрезала наполовину свои длинные волосы, которые потемнели со временем и больше не напоминали бледное золото. И Елена Петровна не сказала мне ни единого слова. Она вообще сильно изменилась и стала больше полагаться за меня, спрашивая моего мнения даже по тем вопросам, которые раньше легко решала сама – я осознала с некоторым удивлением, что мы с ней словно поменялись местами. Это сказывалась старость, и я начала бояться, что бабушка не дождется обожаемого внука. В один из ясных морозных дней января 1917 года, когда я только что вернулась из госпиталя, Елена Петровна призвала меня к себе. У нее был семейный поверенный, и я заволновалась.

– Сядь, душенька! У меня для тебя новости!

– Что-то с Алешей?! – вскрикнула я.

– Нет-нет! Вот послушай, что тебе Георгий Семенович скажет!

Георгий Семенович говорил долго, а я слушала, изумляясь все больше и больше: Елена Петровна решила меня… удочерить! И мало того, нас с Алешей она назначала главными наследниками! В госпитале, при виде гнойных ран и ампутированных конечностей я в обморок не падала, а тут потеряла сознание и свалилась со стула. Очнулась я на диване с мокрой салфеткой на лбу, а Елена Петровна, сама чуть не в обмороке, сидела рядом в кресле, держа наготове нюхательные соли. Чуть придя в себя, я кинулась целовать ей руки.

– Не говори ничего! – прошептала она. – Просто прими.

И я приняла. Мы действительно никогда не обсуждали ее решение, но осуществить его так и не удалось: дело двигалось медленно, а февральский переворот потряс основы всего общества, так что дело об удочерении пришлось отложить до лучших времен, которые так никогда и не наступили. Впрочем, в завещание Елена Петровна меня включила, отписав мне Усадьбу и довольно приличную сумму денег: «Как поженитесь с Алешей – все ваше будет!» – теперь она совсем не была против нашего союза. Но и богатое наследство развеялось в дыму и пламени грядущей революции.

В отличие от Елены Петровны, тяжело пережившей отречение от престола императора Николая II, ее демократически настроенный сын приветствовал завершение эпохи Романовых и даже щеголял с красным бантом, на что его более практичная супруга неодобрительно поджимала губы. Но эйфория Николая Львовича длилась недолго, а когда свершился Октябрьский переворот и последующая казнь царского семейства, он уже был настолько напуган, что решил увезти семью в Европу. Елена Петровна отказалась наотрез, как ее ни уговаривали Николай Львович, Ксения Кирилловна и Надя с Зиночкой. Даже Федот Игнатьевич подключился, но Елена Петровна была непреклонна: «Хочу умереть в России! Вон, Онечку заберите, а меня оставьте в покое». Я в уговорах не участвовала, потому что тоже ни в какую Европу не хотела: мне казалось, что в этом случае мы с Алешей совсем потеряемся. Так что они отбыли, а мы остались. Практичный Федот Игнатьевич уговорил нас переехать из особняка в его квартиру на Гороховой улице – недалеко от Мойки, а потом мы и вовсе перебрались в Усадьбу, где нам казалось безопаснее.