– И что? – без обиняков сказала я.

– Как мы уже знаем, он родился 5 января 1969 года. 28 января 1976 года его усыновили Андре и Гортензия Барле. Тогда ему было семь лет.

– Хорошо… Но, как вы сами сказали, мы уже все это знаем.

В телефонной рубке я услышала шелест переворачиваемой страницы, без сомнения, широкой и тяжелой, которая должна принадлежать увесистому реестру.

– 11 марта 1972 года, пожив некоторое время в «гостевых» семьях, Дэвид переехал в Сен Броладр.

– А есть сведения, как он там оказался?

– Нет. Об обстоятельствах смерти его родителей ничего не написано. Зато есть их фамилия.

– Фамилия? – взвизгнула я от нетерпения.

– Если верить записи в реестре, то их фамилия должна быть Лебурде. Это фамилия, которую Дэвид носил до усыновления.

Я прыжком вскочила с кровати, словно в меня ударила молния. Я знаю эту фамилию! Я знаю ее… но не могу вспомнить, откуда. Почему же она до боли знакомо звучит в ушах?

Я отчаянно обшаривала глазами темноту, заполнившую комнату, будто элемент интерьера смог бы натолкнуть меня на нужное воспоминание. Но в голову ничего не приходило.

– Лебурде? – повторила я наконец в сомнении.

– Да. А что, вам знакома эта фамилия?

– Я… я не знаю. Не уверена.

В телефонной трубке я услышала вздох.

– Эта фамилия вам о чем-то говорит, но вы не можете вспомнить, где ее слышали? Я ошибаюсь?

– Нет, не ошибаетесь. Именно так.

– Если это вам поможет, то знайте, что более восьмидесяти процентов наших воспоминаний принадлежит зрительной памяти. Таким образом, когда у вас не получается что-то вспомнить, проверьте все письменные источники, которые были у вас перед глазами в последнее время. Журналы, книги, рекламные буклеты, реклама по телевизору…

Многими качествами, а в особенности своей находчивостью, Маршадо напоминал мне моего усатого преподавателя Алена Бэрнардирни из Центра подготовки и переподготовки журналистов[4]. Мне стало интересно, знакомы ли они друг с другом. Наверняка пересекались несколько раз, мир печатной прессы очень тесен.

Пытаясь применить его мнемотехнический прием[5], я мысленно пробегала глазами по всем недавно виденным мною письменным источникам. Даже пыталась вспомнить рекламные буклеты, которые могла бы держать в руках или меню в пляжном кафе в Динаре.

– Это может быть даже что-то незначительное вроде рекламных щитов, табличек с названиями улиц, фамилии или адреса на конвертах, – продолжил он, пытаясь вдохновить меня.

– Письма! – тихо прошептала я.

– Письма? Какие письма?

– В «Отеле де Шарм»… была одна женщина, которая постоянно получала письма. Исиам, курьер, несколько раз по ошибке приносил мне их с почтой.

– Кто она, эта женщина?

– Не знаю. Но теперь я вспомнила ее имя. Женщину звали Эмили Лебурде.

– Эмили Лебурде, – повторил он вслед за мной. – Это не может быть совпадением. Фамилия-то не такая уж распространенная.

Мало-помалу мозаика начала складываться в единое целое. В моей памяти промелькнула белозубая улыбка Исиама в момент, когда он протягивал мне огромный конверт из крафт-бумаги, толстый от писем, которые в нем лежали, затем мое смущение, когда я поняла, что письма адресованы не мне. За те два раза, когда по ошибке мне доставляли эти конверты, я запомнила фамилию адресата. Эмили Лебурде. На одном из конвертов – как я сейчас вспоминаю – был уточнен юридический статус отеля: УАО[6] «Ле Шарм». Я уточнила эту деталь у Маршадо, который тут же извлек из нее пользу.

– Они не просто так указали юридический статус. Кто бы это ни был, он очень тесно связан со схемами организации предприятий. А у вашего Исиама нет идей насчет того, кем было послано это письмо?

– Нет. Он сказал, что ни разу не видел этого человека. Но в первый раз, когда Исиам по ошибке принес мне почту, он порылся в ящике для корреспонденции, за стойкой ресепшена.

– То есть там есть что-то вроде почтового ящика, – задумчиво произнес Маршадо. – Это навело меня на мысль.

– Какую же?

– Думаю, нам нужно провести как можно более полную и точную инвентаризацию недвижимости семьи Барле: кто чем владеет, в каких частях, кто от кого получил наследство…

– Учитывая размер их владений, это непростая задача.

– Вы правы. Но что-то мне подсказывает, что нужно копать с этой стороны. Смотрите: если Дэвид унаследовал Особняк Мадемуазель Марс, а не наоборот, то мы этих знаменитых видео не видели.

Перспектива казалась мне туманной, но я не могла ее опровергнуть и решила довериться интуиции бывалого журналиста.

– Да, я с вами согласен, – продолжил Маршадо, не переведя дыхание, возбужденный, как запыхавшаяся охотничья собака. – Конечно, нам предстоит столкнуться с очень малопонятными делами. Будет трудно заполучить общую картину.

– Почему вы так говорите?

– Потому что известное нам дело доказывает, что Барле имеют привычку к финансовым фокусам вроде дутых офшорных фирм.

То, насколько глубоко он погрузился в темные пучины империи Барле, служило свидетельством его готовности сорвать все завесы.

– Вы сказали все же, что самое интересное так и не нашли. Что вы имели в виду?

– Ну да, – вздохнул он с легкой улыбкой. – Отгадайте, чье дело я так и не нашел в реестре?

– Авроры?

– Именно. Авроры Дельбар. Для реестра департамента Иль-э-Вилэн ее не существует.

– Вы уверены? Даже под другой фамилией? Например, фамилией ее биологических родителей?

– Нет, это невозможно. Все дети регистрируются под фамилиями их приемных родителей. Например: Дэвид Барле, а не Лебурде. Тем не менее я уже искал, не было ли другой Авроры между 1975 и 1978 годами. Ничего не нашел.

Мне бы хотелось оказаться с ним в тот самый момент, когда он кропотливо просматривал все эти личные дела одно за другим. Поздний час, усталость… Эта Аврора могла ускользнуть от Маршадо, промелькнув перед глазами, глухая к его попыткам, готовая выгнать его из сокровенного леса сломанного детства.

Аврора Дельбар, выходит, существовала лишь на бумаге. Официально она никогда не была удочерена. Я долго не могла выйти из молчания, пытаясь найти причины, которые заставили бы людей со столь разными интересами – Луи и Дэвида Барле, Ребекку Сибони и Флоранс Дельбар – врать мне с таким единодушием.

В мою дверь вдруг несколько раз стукнули, и я резко оборвала разговор с Маршадо.

– Эль? Эль, ты спишь?

Соня.

Когда я наконец решилась открыть подруге, она тут же поведала, что навернула несколько кругов в этом квартале, прежде чем ей удалось найти мой шестиэтажный дом. Она беспокоилась обо мне. И, пользуясь своим заразительным хорошим настроением, словно бальзамом, каплющим на раны, пыталась вытащить меня из депрессии.

– Эх, не верится, что ты невеста!

– Ну да. И что?

– А то, что коли ты невеста, то выйдешь замуж, дорогая! На этот раз счастливо!

Нет ничего, в чем бы я была менее уверена. Мои шансы сочетаться законным браком с Луи теперь казались очень туманной перспективой, даже более сомнительной, чем год назад, когда я собиралась выйти замуж за Дэвида. Но у меня не было сил что-либо возразить. Этой ночью я простила Соню, зарядившись ее энергией и заразительной улыбкой.

– И что из этого следует?

– А вот что: мы все еще не отметили прощание с твоей незамужней жизнью!

Эта идея мне казалась такой же нелепой, как если бы мне предложили отпраздновать Рождество в июне. Но за следованием этой традиции угадывалось ее похвальное желание вытащить меня из океана забот, в которых она видела меня день ото дня. Почему бы не провести немного времени за бокалом вина или на дискотеке?

– Ты хочешь устроить девичник сейчас? – удивилась я.

– Да, прямо сейчас и до рассвета, как безумные, без всяких границ.

Я была подавлена, но все равно уступила, выжимая из себя показную веселость, и в конце концов убедила себя в том, что ее легкомысленная идея может излечить меня от бесконечных переживаний и размышлений, по крайней мере, этим вечером.

Соня всегда знала, какие новые модные клубы только что открылись и куда стоит пойти. В этом сезоне опять стало модно тусоваться в квартале красных фонарей, торчать в барах и клубах, где полно клиентов с определенной сексуальной ориентацией. Вот так мы и оказались в лесбийском ночном клубе на улице Фрошо, в двух шагах от Мулен Руж.

– Э… Соня, ты уверена, что это хорошая идея?

Возле входа толпились женщины всех возрастов, сгрудившиеся по парам и кучками и пьяные в стельку. Некоторые просвистели, когда мы вошли, и я даже услышала среди возгласов одно «Ням-ням!» и два «Ммм, мило!». Я чувствовала их взгляды, прикованные к нашим задницам, пока мы не исчезли из зоны видимости.

– Почему? – удивилась моя проводница. – Ты боишься, что к тебе будет приставать какая-нибудь баба?

Страх? Нет. Желание? Тем более нет, хотя я знала, что флирт со стороны женщины был бы более утонченным и лестным для такого больного эго, как у меня, нежели методы подката мужчин. В любом случае я не хотела, чтобы меня соблазнили этой ночью, какого пола бы ни был кандидат и какими качествами он бы ни обладал.

– Пойдем скорее, – увещевала меня подруга, таща в глубь заведения, – я изображу твою девушку. На крайний случай, если кто-то попытается к тебе подкатить, я тебя поцелую взасос!

Вот такой я любила Соню: естественной настолько, чтобы говорить такие вещи не краснея, непринужденно флиртуя в этой неуверенной зоне, где дружба на «ты» с желанием, но никогда не переходит к сексу.

Клуб «Каламити Джо», переделанный, закрытый и вновь открытый столько раз, что череда его закрытий и смена владельцев уже сделала его знаменитым, был заполнен элегантно одетыми тридцати- и сорокалетними женщинами. Большинство из них подчеркивали нарочитую женственность своими нарядами, прической и макияжем, иногда с помощью огромных каблуков, накладных волос и силиконовой груди. Они пустили в ход все средства, чтобы создать самый привлекательный вид, какой им могла позволить естественная красота.

Я направилась к барной стойке, но Соня потащила меня в противоположном направлении, как будто уже знала внутреннее расположение клуба – я не осмелилась спросить, была ли она здесь раньше, и уж тем более с кем.

Минуя череду лабиринтом идущих дверей и закутков, мы оказались в слабо освещенном коридоре перед множеством маленьких комнат, занятых и пустых. Чем дальше мы уходили в глубь коридора, тем более понятной мне становилось предназначение этих отгороженных комнат: в них совсем не было мебели, вместо этого на полу лежали многочисленные маты, поднятые до уровня пояса и покрытые широкими банными полотенцами. Там обнаженные женские пары, иногда в компании третьей участницы, предавались любви в симфонии жарких хрипов и сладких стонов. Не мы одни оказались невольными наблюдающими за этими сценами, поскольку, даже если любовницы запирались, можно было увидеть происходящее сквозь решетчатую деревянную дверку, по всей видимости, специально задуманную таким образом.

Озадаченная, я бросила взгляд в ближайшую комнатку, где три темноволосые нимфы со стройными телами собрались вместе по прихоти своих желаний. Мое внимание сразу же приковало то, как они меняли позы: очень плавно, так грациозно, словно танцевали балет. Кроме некоторых порнофильмов, которые я давным-давно смотрела с Фредом, я ни разу не видела женщин, занимающихся любовью. Нежность и дружелюбие, которые исходили от каждого их движения, так же очаровало меня, как и решительность, с которой они порвали с грубыми, можно сказать, жестокими отношениями, царящими в гетеросексуальных парах, за которыми мне доводилось наблюдать со стороны.

Среди них я заметила главную заводилу этого вальса. Самая старшая женщина лет пятидесяти подавала молчаливый сигнал перейти от одной позиции к другой. Она всегда брала на себя инициативу в проникновении, используя собственные пальцы, огромный фаллоимитатор или превращая в подходящий инструмент руки своих любовниц. Она решала, в какое отверстие, с какой силой и как долго.

Пока все втроем отдыхали, лежа на спине, она подвинулась, чтобы засунуть указательный и большой пальцы обеих рук в большие, раскрывшиеся вагины своих подруг, расположившихся по обе стороны от ее крупного, но удивительно худого для такого возраста тела. Лежа валетом, двое других могли, в свою очередь, соединить руки между ее ног, погружая по три пальца во влажную вагину их госпожи. Тела женщин пульсировали в сумерках в ритме их рождающегося наслаждения, и в течение нескольких долгих мгновений я была полностью поглощена этой зыбью дрожащей плоти.

Несмотря на то что я была одета, не отдавая себе в том отчета, я провела рукой между своих сжатых бедер, разрываемая желанием разделить с ними удовольствие и стыдом поддаться этому.

– Пойдем отсюда, выпьем.

Зачем Соня мне показала все это? На какой эффект она надеялась?

На мгновение я вновь увидела свою подругу в комнате для приватного танца ласкающей свою вульву у меня на глазах, после того как закончилось ее двадцатиминутное выступление.