«Целый год… Удила… Фаллос…» — эти слова звенели у меня в ушах, когда нас пронесли через городские ворота в направлении рыночной площади.

Наше появление вновь вызвало всеобщее оживление в городке. Перед торговым помостом раздался призывный рев трубы, и толпа горожан начала стремительно собираться, на сей раз обступая нас куда теснее, хотя солдаты и велели им держаться подальше. К моим обнаженным рукам и ногам потянулись бесчисленные ладони, норовившие меня толкнуть и раскачать на шесте. Меня душили слезы.

Я все дивился, что мое понимание происходящего ничуть не снижает степени уничижения. «Но что дает мне это осознание? — размышлял я, вися на шесте. — Ну да, я знаю, что сам все это на себя навлек, что в этой игре как унижения, так и уступки неизбежны на любой стадии, вот только мне от этого понимания ни спокойствия, ни защиты». Сейчас руки городских зевак, что дергали и щипали меня за выпяченную грудь и хватали за волосы, эти руки могли пробиться сквозь самую продуманную мою внутреннюю оборону.

Корабль, султан, тайное подчинение себе Лексиуса — все это было отметено куда-то далеко прочь.

— В городской конюшне сейчас появятся два новых замечательных конька! — громко возвестил глашатай. — Два отличных пони будут за умеренную плату сдаваться напрокат, дабы возить роскошные экипажи горожан или же тяжело груженные повозки фермеров!

Солдаты подняли шесты повыше. Теперь мы с Тристаном болтались над целым морем лиц. Множество рук тянулись похлопать нас по члену, просовывались между ног, чтобы ущипнуть за зад. Полуденное солнце ярко вспыхивало в многочисленных окнах вокруг площади, отражалось на флюгерах, увенчивающих остроконечные крыши, высвечивая панораму пыльного и жаркого городка, в котором нам снова случилось оказаться.

Голос глашатая между тем не умолкал: он оповестил, что служить нам на конюшнях целый год и что следует возблагодарить ее всемилостивейшее величество за таких изумительных лошадок, которых любой сможет использовать для своих нужд за вполне приемлемую плату. Затем вновь взревела труба, шесты опустились, и мы оказались животами чуть ли не на самой мостовой. Горожане деловито вернулись к своим занятиям.

Внезапно по бокам от нас поплыли высокие стены домов: солдаты понесли нас по тихим улицам навстречу тайне нашего будущего существования.

ПЕРВЫЙ ДЕНЬ СРЕДИ «КОНЕЙ»

(Рассказ Лорана)


Мы оказались в огромной конюшне, совершенно такой же, как и многие другие, с той лишь разницей, что здесь никогда не держали ни одной настоящей лошади. Пол был повсюду присыпан сеном и соломой — для мягкости и вбирания грязи. На низких поперечных балках висела кожаная упряжь, более легкая и тонкая, нежели конская, специально предназначенная для людей. Также на неотесанных бревенчатых стенах имелись крюки, с которых свешивались многочисленные удила и поводья. А на открытом пространстве, залитом солнцем, что попадало в конюшню через распахнутые широкие двери, кружком стояли пустые в данный момент деревянные позорные столбы: достаточной высоты для стоящего на коленях человека и снабженные колодками. Едва взглянув на них, я подумал, что узнаю об их предназначении намного раньше, чем мне бы того хотелось.

Что заинтересовало меня гораздо больше, так это стойла справа, в дальнем конце конюшни. В каждом я разглядел по двое-трое обнаженных мужчин. Спины их были сплошь исполосованы ремнем; мускулистые, явно очень сильные ноги упирались в пол, в то время как туловища перевешивались через толстую деревянную перекладину; запястья были связаны у поясницы. За небольшим исключением все они были обуты в кожаные сапожки с приделанными к ним подковами. В двух стойлах трудились грумы — настоящие конюхи в домотканой и кожаной одежде. С обыденной деловитостью они старательно чистили и отирали своих подопечных, смазывали их маслами.

От всего этого зрелища у меня аж захватило дух. Оно казалось чудовищно прекрасным и совершенно сногсшибательным. Мгновенной вспышкой меня вдруг осенило, что нас тут ждет. Словами этого было бы ни за что не передать.

После белого мрамора и златотканых гобеленов султанского дворца, после золотистых умащенных тел и надушенных волос здесь представала шокирующая действительность — реальный мир во всей красе, где меня ждало то же, по сути, существование, что и до рейда охотников за рабами.

Нас с Тристаном ссадили с шестов на пол, перерезали нам путы. Тут же я увидел приближающегося к нам высокого конюха, крепко сложенного светловолосого юношу не старше двадцати лет со светлыми конопушками на загорелом лице и яркими, задорными зелеными глазами. С улыбкой он обошел нас кругом, уставив кулаки в бока. С облегчением расправив руки и ноги, больше шевелиться мы не отваживались.

— Еще двое, Гарет, — сказал ему один из доставивших нас солдат. — На целый год в ваше распоряжение. Чистите их, кормите, запрягайте — все как положено. Приказ капитана.

— Красавцы, сэр, настоящие красавцы! — обрадовался парень. — Ладно! Так, вы двое — поднимайтесь на ноги. Когда-нибудь уже бывали «коньками»? Словами отвечать не надо — либо кивнуть, либо помотать головой. — Когда я поднялся, конопатый прихлопнул меня по заду. — Руки сложить за спиной. Ага, вот так.

Он ущипнул Тристана за седалище. Принц по-прежнему ужасно дрожал всем телом. Склонив голову, он принял довольно странный вид: величественный и сраженный одновременно — зрелище душещипательное даже для меня.

— Ну, это что я вижу? — спросил парень и, вытянув из кармана чистый полотняный платок, утер слезы сперва Тристану, потом мне. У этого юноши было изумительно красивое лицо и широкая приятная улыбка. — Плачет пара славных скакунов? Теперь это просто недопустимо, ясно? Кони — гордые создания. Они плачут, только когда их наказывают. А в остальных случаях всегда ходят с гордо поднятой головой. Вот так, — поддал он мне ладонью по подбородку, заставив вскинуть лицо. Тристан уже сам как надо поднял голову.

Парень снова обошел нас кругом, оглядывая, и под его оценивающим взором в паху у меня запульсировало еще неистовей, чем прежде. На нас будто свалилась некая новая форма уничижения. Теперь на нас не станут любоваться ни придворные, ни горожане. Мы оказались всецело в руках этого грубого молоденького слуги. И меня приводил в волнение даже просто взгляд на его высокие бурые сапоги, на его сильные руки, все так же упертые в бока.

Внезапно чья-то массивная фигура заслонила падавший в конюшню свет, и я узнал моего старого друга, капитана стражи, решившего к нам заявиться в первый же день.

— Доброе утро, капитан, — приветствовал его конюх. — Поздравляю с успешным завершением миссии. Городок весь бурлит от восторга.

— Рад, что ты здесь, Гарет, — кивнул капитан. — Хочу, чтобы эти двое были под твоим особым присмотром. Ты ведь у нас лучший грум во всей округе.

— Вы мне льстите, капитан, — довольно усмехнулся конопатый. — Хотя не думаю, что здесь кто-нибудь больше меня любит свою работу. Какие великолепные скакуны — эта парочка! Только гляньте, как они стоят! В них точно кровь настоящих коней! Уж это я сразу вижу.

— При любой возможности запрягай их парой. — Я заметил, как капитан погладил Тристана по голове. Потом взял у парня белый платок и вновь утер принцу лицо. — Ты ж понимаешь, это лучшее наказание, что ты заслужил, Тристан, — сказал он вполголоса. — И ты знаешь, что оно самому тебе нужно.

— Да, капитан, — прошептал тот. — Только мне очень страшно.

— Не бойся, — хмыкнул капитан. — Очень скоро вы с Лораном станете гордостью конюшни! За вами тут запишется целая очередь!

Тристан содрогнулся.

— Мне не хватает мужества, капитан.

— Нет, Тристан, — без тени улыбки ответил тот. — Тебе, как и прежде, не хватает упряжи, удилов да суровой дисциплины. Ты должен кое-что уразуметь насчет своей службы лошадью. Это не просто всего лишь часть твоей рабской повинности — это образ жизни как таковой.

Вот так, поморщился я. «Образ жизни как таковой».

Капитан шагнул ко мне, и я почувствовал, как молодец мой окреп еще сильнее, если вообще сильнее возможно. Конюх, сложив на груди руки, отступил, с улыбкой наблюдая за нами. Его соломенного цвета волосы чуть спадали на лоб, веснушки под лучами солнца казались еще прелестнее, зубы блестели чудесной белизной.

— А ты, Лоран? Ты-то что плачешь? — утешающе спросил капитан и так же вытер лицо мне. — Только не говори, что тебе тоже страшно.

— Не знаю, капитан, — отозвался я.

Я хотел было сказать, что не узнаю этого, пока меня не оснастят удилами, сбруей да фаллосом, однако спохватился, что это могут счесть за просьбу. А просить чего-то я как-то не отваживался. В конце концов, скоро все само произойдет.

— А ведь ты с большой вероятностью мог здесь очутиться, — заметил капитан, — не случись того разбойного рейда от султана.

Он обнял меня рукой за плечи, и внезапно я как будто перенесся в ту пору, когда плыл с ним по морю на корабле, забавляясь с Лексиусом и Тристаном.

— Для тебя это самое что ни на есть лучшее, — уверил меня капитан. — В тебе гораздо больше воли, и в жилах пульсирует куда больше мощи, нежели у прочих рабов, за редким исключением. Это и имел в виду Гарет, говоря про «кровь настоящих коней». Твоя нынешняя «лошадиная» жизнь сделает для тебя все намного проще. Она и в буквальном, и в образном смысле обуздает твою силу.

— Да, капитан, — согласился я. И обреченно уставился на длинный ряд стойл, на видневшиеся в них зады «коньков», на их сапожки с подковами, перетаптывающиеся по сену на полу. — А вы… Скажите, капитан…

— Что, Лоран?

— Сможете ли вы время от времени мне сообщать, как там Лексиус? — Да, меня беспокоила судьба моего ненаглядного Лексиуса, которого вскоре должна была прибрать к рукам сама королева! — И как дела у Красавицы… Если вы что-то услышите о принцессе…

— У нас не принято говорить о тех, кто покидает наше королевство, — покачал головой капитан. — Но я дам тебе знать, если будут какие-то слухи о ней. — Лицо его сразу омрачилось грустью, безнадежным томлением по Красавице. — А что касается Лексиуса, то я буду держать тебя в курсе, как у него дела. И можешь не сомневаться — оба можете не сомневаться, — что я частенько буду с вами видеться. Если не найду трусящими по улицам, наведаюсь сюда.

И, развернув мое лицо к себе, крепко поцеловал в губы. Затем он точно так же поцеловал Тристана. Я глядел, как приникли друг к другу эти два щетинистых лица, как смешались светлые волосы обоих, как томно полуприкрылись веки… Поцелуй двух мужчин… Невыразимо прекрасная картина.

— Будь с ними построже, Гарет, — сказал капитан, отпуская от себя Тристана. — Хорошенько их объезжай. Если надо, выпори.

И он ушел, оставив нас наедине с этим молодым и крепким конюхом, который уже заставил мое сердце биться чаще.

— Ну что, мои резвые скакуны! — заговорил он все тем же задорным голосом. — Выше головы и топайте к самым дальним стойлам. Причем идите так, как и положено коням — проворно, подымая высоко колени. Руки сложите за спиной. И чтоб я больше вам об этом не напоминал. Так вы должны ходить всегда: с подковами или без, по улице или в конюшне — всегда и везде ваше тело должно излучать гордость и силу.

Мы послушно двинулись вдоль длинного ряда стойл и наконец зашли в последнее, оказавшееся как раз пустым. Внизу вдоль окна я увидел кормушки — миски с едой и чистой водой. Перед ними, поперек стойла, тянулись две широких доски, через которые, судя по всему, нам полагалось перевеситься, так чтобы одна поддерживала грудь, а другая шла под животом. Гарет распихал нас по сторонам стойла, оказавшись прямо посередине, и велел нам залечь на перекладины. Мы подчинились, непривычно пристроившись на доски, и головы у нас оказались аккурат над кормушками.

— А теперь лакайте воду, да поэнергичнее, — скомандовал конопатый. — И чтобы никакой брезгливости, никакого отвращения. Вы теперь всего лишь кони.

И никаких тебе мягких шелковистых пальцев, никаких душистых притираний! Никаких тебе воркующих голосов, говорящих на этом непостижимом арабском языке, который словно сам собою пробуждает чувственность.

Тут же мне на ягодицы опустилась жесткая мокрая щетка и яростно принялась за работу. По голым ногам щекочуще заструилась вода.

Меня окатило волной стыда, когда, лакая из миски воду, я отвратительно забрызгал себе все лицо. Однако я уже изнывал от жажды, к тому же послушно исполнял то, что велел мне грум: к собственному изумлению, я отчаянно желал, чтобы он остался мною доволен. Мне уже нравился запах его домотканой куртки, его обожженной солнцем кожи.