Меня вновь кинуло в слезы, однако, подавив всхлипы, я стиснул зубами удила, наслаждаясь, как и предсказывал Гарет, этим ощущением. И, заиграв мускулами, я даже получил удовольствие от туго натянутой сбруи, дававшей уверенность, что я достаточно надежно связан и даже при всем желании не смогу взбунтоваться.

Довольно скоро к воротам конюшни пригромыхала тяжело груженная повозка мэра, загородив собою всю дорогу. Она была доверху завалена рулонами холста, мебелью и прочим скарбом, вероятно, только что купленным на рынке для загородного имения мэра. Еще несколько конюхов споро выпрягли из повозки шестерых грязных и взлохмаченных «коньков». Из стойл вывели четверых свежих «скакунов» и быстро их снарядили, поставив попарно. Нам с Тристаном оставалось только ждать.

Интересно, испытывал ли я когда-нибудь такое напряженное ожидание кошмара, такое ощущение ужаса и собственного бессилия? Разумеется, подобное настигало меня тысячу раз: но что из того? Опыт прошлого не мог мне помочь, я находился на острой кромке настоящего.

Гарет положил ладонь мне на плечо. Еще один конюх вызвался ему помочь. Нас с Тристаном с торопливой небрежностью воткнули в хвост упряжки, позади второй пары «коньков». Тут же по запястьям скользнули кожаные ремешки, привязывая их к кольцу на фаллосе. Сзади подняли поводья.

И не успел я примериться к новому состоянию, собраться как-то с духом — поводья резко натянулись, сбруя напряглась, фаллос, дернувшись, чуть не свалил меня с ног, и вся упряжка неожиданно резвым галопом рванула по дороге.

Ни секунды, чтобы просить о снисхождении, о передышке, о последнем напутственном прикосновении Гарета! Мгновение — и мы уже, лихо вскидывая колени, неслись что было сил по булыжной мостовой, вливаясь в общий суматошный дорожный поток, постигая его с ужасом и нехорошими опасениями. И в эти-то мучительные минуты я понял, что все нацепленные на меня поводья, удила, фаллос, подкованные сапожки мало что имеют общего со всеми причиндалами, которыми меня когда-либо уснащали. Здесь все снаряжение имело исключительно полезное предназначение! Они вовсе не призваны были истязать нас, подвергать еще большему унижению, делать нас более податливыми для чьего-то услаждения. Они были придуманы только для того, чтобы быстрее и легче катать под дорогам экипажи. Здесь мы были, как говаривала королева, всего лишь «ездовыми лошадками».

Уж не знаю, было ли для нас большим или меньшим унижением то, что нами так рационально пользовались, что наши рабские склонности так умно были направлены в полезное русло. Трудно сказать. Знаю только, что, когда мы с громким цокотом помчались посреди дороги, я аж взмок от стыда, и с каждым шагом это состояние позора лишь усиливалось. Хотя я и чувствовал, как и всегда в самый разгар экзекуции: вот-вот я обрету покорную безмятежность, словно выберусь на тихий островок посреди всеобщего сумасшествия, где и смогу всем своим существом предаться наказанию.

Ремень в руках правившего нами возничего с громкими щелчками прохаживался по моим ногам. Бегущие впереди «пони» просто обескураживали меня своим видом: их пушистые черные хвосты мерно раскачивались и подскакивали под покрасневшими задами, ноги ритмично топали по мостовой, откинутые на плечи волосы блестели на солнце.

Мы с Тристаном, надо думать, являли похожую картинку, с той лишь разницей, что кучер неустанно, снова и снова, со всех сил нахлестывал нас своим широким и длинным ремнем. И это были далеко не те мелкие раздражающие укусы, что оставляли по себе убогие султанские плеточки — тут каждый удар был крепок и весом.

И вот мы во всю прыть мчались по мостовой, громко цокая «копытами», пропуская мимо десятки других повозок и колясок, и солнце бесстрастно сияло с небес, как и в тысячи других, точно таких же ясных, теплых летних дней.


Едва ли можно сказать, что бежать по загородной дороге нам было легче, нежели по мощеным улицам. Даже напротив, движение там было еще оживленнее. Постоянно встречались работавшие в полях рабы, громыхали мимо тележки. Попались нам привязанные рядком к забору невольники, которых с громким посвистом порол их чем-то рассерженный хозяин.

Когда мы добрались до места и нас завели на ферму, то краткий отдых в упряжи ни на мгновение не избавил нас от нового статуса «пони». Голые и грязные рабы, трудившиеся на ферме, безразлично сновали мимо нас, торопливо разгружая повозку, затем с таким же равнодушным видом наполняли ее овощами и фруктами, предназначенными на рынок. Из кухонных дверей за нами лениво наблюдала то ли судомойка, то ли горничная.

Опытные «коньки» старательно «били копытом» в пыльную дорогу, то и дело встряхивали головами, отмахиваясь от подлетавших насекомых, и постоянно играли мускулами, как будто красуясь и наслаждаясь собственной наготой.

Мы же с Тристаном стояли неподвижно. Казалось, каждое малейшее изменение в этой сельской картине снимало с моей души новую тонкую оболочку, все больше углубляя мое ощущение презренности. Даже гусь, кормившийся чем-то у самых наших ног, казался частью того мира, что приговорил нас к роли скота и намерен держать нас здесь исключительно в этом качестве.

Если кто-то и получал удовольствие, лицезрея наши возбужденные члены и мучимые грузиками соски, нам это осталось неизвестным. Возница наш, прохаживаясь туда-сюда, то и дело ударял нас сложенным вдвое ремнем, причем скорее от скуки, нежели в назидание.

Когда же двое «коньков» перед нами стали тереться друг о друга, кучер наказал их со всей суровостью.

— Эй там, без нежностей! — крикнул он.

И судомойка, оторвавшись от дверей, медленно и лениво подошла к нему подать деревянную лопатку.

Отступив к нам, дабы было побольше места для хорошего замаха, он принялся поочередно лупить нарушителей порядка, шустро поворачиваясь между их кормами, правой рукой тяжело опуская лопатку на бедра и ягодицы, а левой поддергивая за кольцо фаллос.

Мы с Тристаном, оцепенев, наблюдали, как стонут под нещадными ударами «коньки», как беспомощно сжимаются и расслабляются мускулы на их рдеющих задах. И я понял, что никогда не допущу такой оплошности, притершись к соседу по упряжке… Хотя в глубине души чувствовал, что однажды, возможно, и не удержусь.

Наконец нас снова быстрой рысью погнали по дороге. Мышцы с непривычки уже изрядно покалывало, ягодицы горели от ремня, уздечки резко дергали голову назад, да и темп оказался для нас все же чересчур скорым, так что вскоре мы уже снова роняли бессильные слезы.

По прибытии на рынок нам опять позволили немного отдохнуть. Бродившие по площади полуденные толпы горожан обращали на нас едва ли больше внимания, нежели рабы на ферме. Кто-то мимоходом шлепал кого-нибудь из нас по заду, кто-то останавливался похлопать «лошадку» по налитому органу. «Коньки», которых возничий застукал за ласками, при каждом таком прикосновении энергично потряхивали головами и топали ногой, как заправские лошади, явно получая удовольствие от происходящего. И тут я понял, что, когда какой-нибудь прохожий решит потрогать и меня, я поведу себя точно так же. Внезапно эта моя мысль реализовалась: молоденький парнишка с перекинутым через плечо мешком остановился передо мной, назвав нас «славными скакунами», и поиграл привешенными к моей груди грузиками, я тут же резко взметнул волосами, стукнул подковой в мостовую и вцепился зубами в удила.

«Эк оно нами завладевает, — отметил я про себя. — Похоже, скоро станет нашей второй натурой».

И когда весь остаток дня прошел в нескончаемой череде поездок между фермой и рынком, я не столько привык к своему новому воплощению, сколько успел глубоко смириться с ним. Хотя было ясно, что полнейшее понимание и истинная оценка моего существования в роли «пони» придет намного позднее, по прошествии нескольких дней, а то и недель.

Сейчас я и представить не мог, каким станет мой образ мыслей спустя каких-нибудь полгода. Это было бы для меня весьма любопытным открытием.


Уже в сумерках мы совершили последнюю пробежку, впряженные уже не в повозку мэра, а в мусорку, которая колесила по опустевшей рыночной площади, подбирая оставшиеся после базарного дня отбросы. Когда тележка наконец наполнилась, мы вяло и неспешно потянули ее по улицам, голые, усталые рабы, погоняемые злыми и нетерпеливыми надсмотрщиками.

Принарядившиеся по-вечернему горожане тянулись мимо опустевших лавок и лотков к находившейся совсем неподалеку Позорищной площади. Мы даже слышали отсюда звучную работу шлепалок и ремней, крики и одобрительные возгласы толпившихся там зрителей, общий гул многолюдного празднества. К радости или наоборот, но эти развлечения также были не для нас.

Нам же были уготованы стойла и поджидавшие нас дружелюбные молодые конюхи, которые тут же принялись распрягать нас, ласково приговаривая:

— Давай-ка не спеши… замри-ка… голову выше… Вот, хороший мальчик!

Потом нас, легонько прихлестнув, разогнали по стойлам, велев улечься на перекладины, чтобы мы могли наесться и напиться.

Это поистине волшебное ощущение, когда наконец избавляешься от сапог! Когда можешь опустить стоптанные за день подушечки пальцев на мягкий, слегка влажный пол! Когда тебя всего натирают мыльной щеткой! Руки мне развязали и позволили ненадолго вытянуть перед собой, прежде чем снова велели убрать за спину.

На сей раз не было надобности подгонять нас, чтобы мы ели и пили «с воодушевлением». Мы были страшно голодны! Однако, кроме голода, нас еще и томило желание. Когда я, быстро покончив с ужином, лежал, отдыхая, на досках, мальчишка-конюх, подняв мне голову, принялся умывать мне лицо и чистить зубы. Оставшийся голодным, мой приятель тут же возделся набухшим крепким стержнем, но далеко от конюха, как раз возле поддерживавшей меня грубой деревяшки… Они очень хорошо все продумали. К тому же я успел уяснить, что бывает с теми, кто пытается ласкаться к другим.

Я так надеялся на какое-то утешение, и, разумеется, оно нам полагалось. Но, когда миски с едой и водой были убраны, на корыто передо мной опустилась огромная пуховая подушка, и меня мягко ткнули в нее головой отдыхать. Признаться, это меня очень порадовало. Я понял, что спать мы будем таким непривычным способом — головой покоясь на подушке, а тяжесть тела отдав доскам. При желании можно вытянуть ноги или расслабленно опустить их на землю. Нам предлагалось очень удобное, но в то же время весьма оскорбительное для человека положение для отдыха.

Я повернул голову к Тристану. Принц внимательно смотрел на меня. Разве кто увидит, если я протяну руку и коснусь его интимных мест? Я вполне мог бы это сделать… Его глаза поблескивали в полумраке двумя черными влажными впадинами.

Между тем одних «коньков» приводили в конюшню, других выводили из стойл. Судя по звукам, кого-то из них взнуздывали, с кого-то, наоборот, снимали сбрую. Со двора доносились голоса горожан, спрашивавших напрокат того или иного «скакуна». В конюшне в этот час было намного темнее, чем утром, хотя нисколько не спокойнее. Конюхи, негромко насвистывая, занимались своими обыденными делами. То и дело слышалось, как с громкими ласковыми речами они обихаживают очередного питомца.

Я все глядел и глядел на Тристана, не различая, впрочем, из-за широкой доски его чресел. Хватало, что я видел на подушке его прекрасное лицо. Интересно, как скоро меня застигнут на том, что я его возьму, проникну в его жаркую глубь… У них, должно быть, имеются в арсенале такие способы наказания, о каких я даже не подозревал.

Неожиданно в нашем стойле появился Гарет. Его голос я услышал одновременно с ласковым поглаживанием по своему испоротому заду.

— Да, возницы, я вижу, славненько над вами потрудились, — сказал он. — По всем отзывам, вы отличные лошадки! Я вами горжусь!

Его похвала вызвала во мне вспышку радости, что, несомненно, говорило о новой ступени моего невероятного падения.

— А теперь подымайтесь-ка оба! Руки за спину, головы выше, словно вас взнуздали. И давайте выходите, поживее!

Мы прошагали мимо распахнутого проема, ведущего во двор, где обычно оставлялись коляски, и в торце конюшни я заметил еще одну пару раскрытых дверей. Поперек, как раз посередине, точно засов, проход перегораживала поперечная доска. Чтобы пробраться через нее, надо было либо проползать, либо перелезать сверху, причем первый вариант явно был намного проще.

— Это дворик для отдыха, — объяснил Гарет. — Здесь вы пробудете час. А теперь давайте-ка на четвереньки и не вздумайте тут подыматься. «Лошадкам» запрещено ходить прямо, если об этом специально не распорядился господин или они не впряжены в повозку. Ослушаетесь — и я прикую вам локти к коленям, чтобы вообще не могли встать. Лучше не заставляйте меня это делать.