Видимо, в какой-то момент Лахлан Синклер, герцог Кейтнесс, стал пародией на себя самого. Жизнь в Лондоне превратила его в ничтожество. В женоподобного слабака. И теперь у него болезненное, осунувшееся лицо, а в глазах неуверенность и тревога.

Александр знал, что Кейтнесс ему не понравится. Он только не знал насколько.

Лучше как можно скорее закончить этот разговор.

Он молча сунул счетные книги в руки герцогу.

Кейтнесс, похоже, слегка удивился, но отряхнул сахарную пудру с пальцев и стал перелистывать страницы, просматривая аккуратные столбцы, но так небрежно, что Александр засомневался, видит ли он что-нибудь.

Минуты через две он захлопнул книгу и вздохнул.

– Думаю, будет лучше, – сказал он с сильным английским акцентом, – если мы усовершенствуем эти земли.

Александр не верил своим ушам. Сердце колотилось в горле, кровь била в висках…

Не мог Кейтнесс сказать именно это! Слова были смертным приговором. Они означали конец всего, что было дорого для Александра. Всего.

– Ну, Даннет? Что скажете? Сколько времени вам потребуется, чтобы изгнать арендаторов?

Желчь кипела в глотке Александра. Глаза застлала красная пелена. Он скрипнул зубами и сжал губы.

В подобные моменты, когда им владела ярость или когда он терял голову, он совершенно утрачивал способность разговаривать. Как бы он ни пытался, не мог выговорить ни слова. Горло перехватывало. Язык примерзал к нёбу. Беспокойство терзало его. Перед глазами неизменно возникала картина: гороподобный человек навис над маленьким, дрожащим, заикающимся мальчиком и вопит так громко, что дрожат потолочные балки.

«Идиот! Болван! Ничтожный комок трясущейся плоти!» Дядя обзывал его именно так и прибавлял еще много ругательств, а потом размахивался мясистой лапой и бил мальчика с такой силой, что тот летел через всю комнату.

Глядя на герцога, Александр обвел пальцем длинный шрам на щеке. Жестокое напоминание, клеймо, навеки запечатленное на лице. Метка, оставшаяся с тех пор, когда удар едва его не убил. Тогда он и поклялся себе, что станет таким же гороподобным. Что заберет себе всю силу. И он использует каждую унцию этой силы, чтобы защитить тех, кого любит.

Такое время настало. Время постоять за свой клан. Именно сейчас и никогда больше.

Он глубоко вздохнул, чтобы успокоиться, и с максимальной отчетливостью произнес ответ:

– Нет.

– П-простите? – растерялся Кейтнесс.

Александр испытал мрачное удовольствие, слыша, как заикается великий лэрд Синклер. Видя, как его глаза раскрываются все шире. Как его взгляд падает на шрам Александра.

Герцог побледнел:

– Э… о чем вы?

О чем он? Ради всего святого! Неужели этот человек не слышит Александра или просто не хочет понять?

– Нет!

На этот раз громче. Увереннее. Яростнее. Никаких огораживаний. Никаких изгнаний. Никаких проклятых усовершенствований!

Александра затошнило. Даже обладай он серебряным языком и способностью склонять людей на свою сторону, этот… этот англичанин, которого не интересует ничего, кроме блеска золота, его не поймет. Герцога убедить невозможно. Он не видит ничего дальше своего изысканно завязанного галстука. Не видит подлости своего возмутительного требования. Не понимает, что это значит – быть шотландцем. Потому что сам он не шотландец.

Александр молча встал, поклонился герцогу Кейтнессу, собрал свои счетные книги и вышел из пыльного замка – реликта того времени, когда родство что-то означало, когда члены клана держались вместе и свирепо, подобно дикарям, защищали то, что им принадлежало. Даже если это означает его смерть или потерю всего, что ему дорого, он будет бороться с герцогом Кейтнессом и его усовершенствованиями. До последнего вздоха.


Ее разбудили грохот и проклятье. Ханна вскочила и всмотрелась в полумрак. После всех разговоров Ланы о призраках и тому подобном Ханна видела страшные сны, и неудивительно, что когда она проснулась, первая ее мысль была именно о призраках.

Чувствуя, как бешено колотится сердце, она смотрела на пляшущие в комнате тени и напрягала слух в попытке понять, что ее разбудило. Но все было тихо. Она уже решила, что все это следствие ее разыгравшегося воображения, когда Бруид неожиданно застучал хвостом по кровати. Раз, другой. Настоящий барабанный бой!

Дверь скрипнула, приоткрылась, и в щель ворвался свет свечи.

– Ханна, – прошептал кто-то.

Именно прошептал. Но у нее перехватило дыхание, а душа взлетела куда-то под потолок. Не призрак. Ее муж. Он дома!

– Я не сплю.

Александр вошел в комнату. Поднял свечу, и свет упал на его лицо. Ханна замерла, не сводя с него взгляда. Он был так прекрасен, что у нее заболело в груди. Он улыбнулся, и ее сердце перестало биться. Не успела она отбросить одеяло, спрыгнуть с кровати и подбежать к нему, как он оказался рядом. Быстро поставил свечу, сел и обнял ее.

– Как твоя поездка в Акерджил?

– Прекрасно, – сухо обронил он.

Она открыла рот, чтобы ответить, потребовать подробностей. Но он не позволил. Его рот был жадным. Теплым. Настойчивым. Ее обдало жаром, исходящим от его груди. Но больше всего ее заворожил его пыл.

Ханна так жаждала его все эти дни! Но очевидно, и он думал о ней. Думал об этом.

Он целовал ее с настойчивым отчаянием, покусывал шею, грудь, отчего по ее телу прошел восхитительный озноб. Откинув голову и глядя в потолок, она наслаждалась изысканной пыткой. Ах, он ласкал ее, мучил, дарил наслаждение.

Это сводило с ума. Это было ослепительно. Это было невероятно. Настолько, что все прозаические мысли должны были улетучиться у нее из головы, изгнанные, уничтоженные блаженством. Но это было не так.

Пока язык мужа путешествовал по ее телу, ей вдруг подумалось, что в мерцающем свете свечи стены ее комнаты еще больше напоминают навоз. Коричневый становится чуть темнее, а оттенок желтого еще тошнотворнее.

Она наморщила нос и склонила голову набок. Не просто навоз, а навоз больной коровы. Как это может быть…

– Ханна!

Она растерянно поняла, что Александр остановился. Разочарование было велико, но вместе с ним росла решимость. О, Ханна хотела продолжить начатое. Очень хотела. Но не здесь.

Она сжала его лицо ладонями и уставилась в удивительные глаза. Такие нежные. Такие искренние. Такие недоумевающие.

– Мы можем пойти в твою комнату?

– В… мою комнату? – Александр свел брови.

– О да. Пойдем.

Она выпуталась из одеял и вскочила с кровати, спеша уйти от этой оргии экскрементов, но Александр поймал ее за руку:

– Почему не… здесь?

Она пыталась не морщиться. Честно пыталась.

Он оглядел ее комнату и нахмурился.

– Тебе… не нравятся твои покои?

Она переплела пальцы.

– Здесь очень мило. Но твои комнаты больше.

Он встал, глядя на нее сверху вниз и стараясь что-то выговорить. Ей тяжело было видеть его несчастное лицо.

– Тебе не нравится… твоя… комната.

Ей хотелось сжаться в комочек под тяжестью его огорчения. Он заново обставил комнату. Ради нее.

О, она такая мелочная, пустая особа! Ей следовало бы обожать каждый предмет в этой комнате, несмотря на ужасающий цвет. Следовало попытаться.

Но она не может лгать. И поэтому сумела только пожать плечами.

– П-почему? – Его пальцы сложились в кулак.

– Она прелестна.

Но это не прозвучало убедительно даже для нее самой.

– Почему?

– О господи! – Она наморщила нос.

– Почему?

Его голос становился все сильнее и резче с каждым вопросом.

– Просто она настолько…

– Настолько… что?

Она заломила руки и бросила на него покаянный взор.

– Настолько коричневая…

– Но это прекрасный оттенок коричневого, – вскинулся он.

Как трудно не глазеть на него. Почему он вообразил, что это прекрасный оттенок? Он унылый, гнетущий, при виде него ей хочется выть…

– Это… цвет твоих глаз.

У Ханны подогнулись колени. Сейчас она упадет!

Стараясь сохранить равновесие, она молча смотрела на него. Не из-за произнесенных слов, хотя и они были удивительными, но из-за тона. В нем звучало… неужели обожание?

Но все же… Она схватила свечу и подбежала к зеркалу, изучая сначала свое отражение, потом уродливую ткань обоев и…

О господи! Так и есть! Именно тот самый цвет. Неудивительно, что она его ненавидит.

Александр встал за ее спиной и положил руки на ее плечи. Внимание Ханны привлек контраст: его длинные пальцы на ее хрупких ключицах, широкие ладони, обхватившие ее узкие плечи…

Его большой палец скользнул от ее шеи до челюсти. Погладил. И, удерживая ее взгляд в зеркале, он прошептал:

– Это самый чудесный в мире цвет.

Она едва не лишилась сознания. Потому что это были самые сладостные, самые романтичные слова, которые она когда-либо слышала. И он ни разу не споткнулся ни на одном из них.

Но теперь она влипла по-настоящему. Очевидно, он из кожи вон лез, чтобы угодить ей, показать свою преданность, свое почтение, а она искренне возненавидела этот цвет.

Тогда Ханна сделала единственное, что было в ее силах. Повернулась в его объятиях, сжала его лицо ладонями и поцеловала. А когда он совершенно потерял голову, повела его через гостиную в его спальню, где их ничто уже не могло отвлечь от взаимных ласк.

«Ей не нравится ее комната».

Александр, как ни пытался, не смог отделаться от этой мысли, заставившей забыть даже его тревогу из-за неприятной стычки с Кейтнессом, что было поистине невероятно. Вернувшись домой, он хотел лишь держать Ханну в объятиях, погружаться в нее, забывая беспокойство, ядовитой кислотой разливавшееся по венам. Но теперь… это.

«Ей не нравится ее комната».

Все время, пока он целовал ее, ласкал и осторожно снимал ночную сорочку, эта мысль звенела в мозгу церковным колоколом.

Ханна толкнула мужа на подушки и принялась расстегивать ремень. Он помог ей стащить с него сапоги и стянуть штаны. Но все это время думал только об одном. Ей не нравится ее комната.

Как бы он ни хотел Ханну, думал он только об одном. Ему следовало бы отвлечься, насладиться изгибом ее груди или ее стонами, когда он покусывал тугие соски. Шелк ее кожи или ее запах, или пыл, с которым она раздевала его – вот о чем следовало думать. Но он не мог.

Не мог вынести мысли о том, что разочаровал ее. Хуже того, он все это время был уверен, что она счастлива здесь, а это оказалось не так. Во время долгой поездки в Акерджил Александр только и думал, что о Ханне. Об их браке и о том, как они сблизились за такое короткое время. Думал, сколько радости и удовлетворения она ему принесла. Помимо всего прочего где-то на этой ухабистой дороге он понял, что хочет ее куда больше, чем позволял себе это признать.

Этот водоворот эмоций, это смятение чувств, возможно, и были любовью.

Он считал, что любовь вовсе не такая. Потому что это было скорее похоже на страх с оттенком отчаяния и неуместной надежды. Возможно, с примесью голода. Или больше, чем с примесью.

«Ей не нравится ее комната».

Что-то ныло у него в груди. Александр так хотел угодить Ханне даже в этом! И был уверен, что угодил.

Что он сделал не так? О, она определенно не любила коричневый, он узнал это, когда они играли в ту игру на пикнике. Но ее комната была не столько коричневой, сколько цвета дымчатого топаза с золотыми спиралями. Глубокий, насыщенный цвет, в который он хотел бы погрузиться.

С этой мыслью он поцеловал ее сомкнутые веки, осыпал поцелуями изогнутые брови. Поцеловал скулы и маленькую впадинку под носом, а потом подбородок.

Ханна открыла глаза, их взгляды скрестились, и что-то в нем дрогнуло. Он подтянул ее наверх, уложил на себя, замирая от удовольствия, которое ему доставляло ощущение прикосновения ее шелковистой кожи, и стал целовать в губы, доводя ее до безумия. Пытаясь сказать поцелуями те слова, что не мог произнести вслух.

Она мгновенно растаяла и стала, в свою очередь, нежно его ласкать.

Да, им действительно нужно поговорить о ее комнате. Александр действительно должен знать.

Но не сейчас. Только не сейчас. Сначала он будет обнимать ее. Впитывать всем существом. Наслаждаться ее присутствием и набираться храбрости.

Даже в самый хороший день связно выговорить слова было для него задачей нелегкой. И еще труднее было сделать это в присутствии Ханны, хотя по мере того, как он ее узнавал, навязчивый страх, что она обнаружит его проклятье и отшатнется, все уменьшался. Больше того, хотя они не обсуждали его нежелание разговаривать, Александр подозревал, что она уже знает правду о его недуге. Хотя он побаивался разговора об этом, все же было почти облегчением сознавать, что ей все известно.