– Я буду приходить, пока тебе хочется меня видеть.

– Вовсе не обязательно читать Библию, если тебе неинтересно.

– Мне интересно, – сказал я.

Она улыбнулась:

– Ты хороший друг, Лэндон. Не знаю, что бы я без тебя делала.

Джейми пожала мою руку в ответ. Она буквально светилась.

– Я люблю тебя, Джейми, – повторил я, и на этот раз она не испугалась. Наши взгляды встретились; я увидел, как у нее начинают сиять глаза. Джейми вздохнула, потупилась, провела рукой по волосам, потом снова посмотрела на меня… Я поцеловал ей руку и улыбнулся.

– Я тоже тебя люблю, – прошептала она.

Это были слова, которых я так долго ждал.

* * *

Не знаю, призналась ли Джейми отцу в своих чувствах ко мне; я в этом сомневался, так как привычки Хегберта нимало не изменились. Он по-прежнему уходил из дому, когда я навещал Джейми после школы. Я стучал в дверь и слышал, как он говорит дочери, что вернется через пару часов. Джейми неизменно отвечала: «Хорошо, папа». Потом Хегберт отпирал. Впустив меня, священник открывал шкаф, в молчании надевал шляпу и пальто, застегивался до самого верха. Пальто было старомодное – черное и длинное, свободного покроя, какие носили до войны. Хегберт редко заговаривал со мной, даже когда узнал, что мы с Джейми вместе читаем Библию.

Хотя ему по-прежнему не нравилось то, что я нахожусь в доме без него, Хегберт тем не менее меня впускал. Отчасти причина крылась в том, что на крыльце Джейми могла простудиться, а Хегберт не мог оставаться дома все время, пока я сидел с его дочерью. Наверное, священнику тоже хотелось побыть одному. Он не объяснял мне правила поведения специально – они были написаны на его лице, когда Хегберт в первый раз оставил нас вдвоем, и гласили, что для меня открыта только гостиная.

Джейми по-прежнему неплохо справлялась с недугом, хотя зима выдалась суровая. В конце января целых полторы недели дул холодный ветер, а затем трое суток подряд лил дождь. В такую погоду Джейми не хотелось покидать дом, хотя мы порой выходили ненадолго на крыльцо, чтобы подышать свежим морским воздухом. И каждый раз я тревожился за нее.

По меньшей мере трижды в день кто-нибудь приходил проведать Джейми. Одни приносили угощение, другие просто заглядывали, чтобы поздороваться. Однажды пришли даже Эрик и Маргарет; Джейми нарушила отцовский запрет и впустила их в гостиную. Мы посидели и поболтали; оба избегали смотреть ей в глаза.

Эрик и Маргарет заметно нервничали; у них ушло несколько минут, чтобы изложить цель своего визита. Эрик сказал, что хочет извиниться; по его словам, он был просто не в силах вообразить, что это случилось именно с ней. Потом он дрожащими руками положил на стол конверт и сказал, что в нем кое-что для Джейми. У него то и дело перехватывало горло; я еще ни разу не слышал, чтобы Эрик говорил с таким искренним волнением.

– У тебя золотое сердце, – сказал он обрывающимся голосом. – Я не всегда был с тобой добр и теперь жалею об этом больше всего на свете. – Эрик помолчал и вытер глаза. – Ты лучшая из всех, кого я знаю.

Пока он боролся со слезами, Маргарет дала волю рыданиям и сидела на кушетке, не в силах говорить. Когда Эрик закончил, Джейми вытерла слезы, медленно встала, улыбнулась и самым недвусмысленным жестом раскрыла ему объятия. Эрик подошел и тут же разревелся в открытую; Джейми гладила его по голове и что-то шептала. Они долго стояли обнявшись; Эрик всхлипывал, пока окончательно не выбился из сил. Потом настала очередь Маргарет.

Надевая куртки, мои друзья смотрели на Джейми так, как будто старались запомнить ее в нынешнем облике на всю жизнь. Джейми казалась мне прекрасной; я знаю, что Эрик и Маргарет думали точно так же.

– Держись, – сказал Эрик на пороге. – Я буду за тебя молиться. И все остальные тоже.

Он похлопал меня по плечу.

– И ты держись, – сказал он.

Я провожал их взглядом и понимал, что никогда еще не испытывал такой гордости за друзей.

Потом мы открыли конверт. Ничего не сказав нам, Эрик собрал больше четырехсот долларов для приюта.

* * *

Я ждал чуда.

Чуда не произошло.

В начале февраля Джейми начала принимать все больше таблеток, чтобы приглушить усиливающуюся боль. От больших доз лекарства у нее кружилась голова; порой она падала в обморок, один раз даже ударилась головой о раковину в ванной. После этого Джейми настояла, чтобы дозу снизили, и врачи неохотно согласились. Хотя она еще могла ходить без посторонней помощи, боль возрастала; иногда она морщилась, всего лишь подняв руку. Лейкемия – это болезнь, которая поражает тело целиком. Спасения от нее нет до тех пор, пока у человека продолжает биться сердце.

Недуг ослабил Джейми так, что даже простые вещи сделались сложными. За одну неделю она похудела на шесть фунтов; вскоре ей стало трудно ходить, разве что на небольшие расстояния, и то в тех случаях, когда она могла преодолеть боль. Джейми снова начала принимать лекарства, предпочтя головокружение мукам.

Мы по-прежнему читали Библию.

Когда я приходил к Джейми, то заставал ее на кушетке с открытой книгой и понимал, что рано или поздно Хегберту придется приносить сюда дочь на руках. Хотя Джейми ничего не говорила, мы оба прекрасно знали, что это значит.

А сердце по-прежнему подсказывало мне, что можно сделать нечто большее.


Четырнадцатого февраля, в День святого Валентина, Джейми выбрала для чтения отрывок из Послания к коринфянам, который много для нее значил. Она призналась, именно его хотела слышать на своей свадьбе. Там говорилось:

«Любовь долго терпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а порадуется истине. Любовь все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит».

Джейми была живым воплощением этих слов.


Через три дня, когда наконец потеплело, я показал ей нечто особенное – то, чего Джейми никогда прежде не видела. Северная Каролина – удивительное по своему климату и природе место. И самое яркое тому подтверждение – Боуг-Бэнкс, остров неподалеку от берега, который тянется с востока на запад, как бы огибая сушу. Двадцать четыре мили в длину и примерно миля в ширину. Это настоящее чудо природы. Его обитатели круглый год наблюдают великолепные закаты и восходы на фоне Атлантического океана.

Прекрасным южным вечером Джейми, тепло укутанная, стояла рядом со мной на краю пирса. Я указал вдаль и велел подождать. Я видел, как часто она дышит – вдвое чаще меня. Мне приходилось поддерживать Джейми – она стала легче осеннего листа, – и все-таки я был уверен, что мы пришли сюда не зря.

Наконец сияющая, изрытая кратерами луна начала подниматься как будто из моря, озаряя светом темную воду и тысячекратно отражаясь в волнах. В то же мгновение солнце на противоположном краю неба коснулось горизонта, окрасив все вокруг красным, оранжевым и желтым, как будто внезапно распахнулись райские врата и божественная красота покинула свои пределы. Океан попеременно становился то золотым, то серебряным, вода искрилась и переливалась в меняющемся свете – это было потрясающее зрелище, точь-в-точь сотворение мира. Солнце садилось, распростирая свои лучи докуда хватало глаз, а потом медленно скрылось под водой. Луна же неторопливо поднималась и мерцала, сменяя тысячи оттенков, пока наконец не сделалась одного цвета со звездами.

Джейми смотрела молча, едва дыша. Когда небо потемнело и в вышине зажглись первые звезды, я крепко обнял ее, поцеловал в щеку и в губы.

– Такова, – сказал я, – и моя любовь.


Через неделю Джейми начала еще чаще ездить в больницу, хотя по-прежнему отказывалась там ночевать. «Я хочу умереть дома», – твердила она. Поскольку врачи ничего не могли поделать, им оставалось лишь подчиниться ее желанию.

По крайней мере пока.


– Я думал об этом все последнее время, – сказал я.

Мы сидели в гостиной и читали Библию, держась за руки. Джейми исхудала, ее волосы начали терять свой блеск. И только глаза, добрые синие глаза, были по-прежнему прекрасны. Никогда не видел человека красивее.

– Я тоже думала.

– Ты знала все с самого первого дня, когда я решил участвовать в пьесе, правда? Ты ведь не зря смотрела на меня и улыбалась.

Джейми кивнула:

– Да.

– А когда я пригласил тебя на бал, ты заставила меня пообещать, что я не влюблюсь, хотя знала, что так оно и случится.

В ее глазах появился лукавый огонек.

– Да.

– Откуда?..

Джейми пожала плечами; несколько мгновений мы сидели молча и смотрели, как по стеклам струится дождь.

– Когда я сказала, что молюсь за тебя… по-твоему, что я имела в виду? – наконец сказала она.


Болезнь продолжала прогрессировать; к марту процесс ускорился. Джейми принимала много лекарств и из-за расстройства желудка почти не могла есть. Она слабела; судя по всему, Джейми предстояло лечь в больницу, хотела она этого или нет.

И здесь на сцену выступили мои родители.

Отец спешно вернулся из Вашингтона, хотя сессия конгресса еще не окончилась. Видимо, мать позвонила ему и предупредила, что если он не приедет немедленно, то может оставаться в Вашингтоне навсегда. Узнав о случившемся, отец решил, что Хегберт никогда не примет от него помощи. Слишком глубоки были раны, слишком поздно что-либо исправлять.

– Твоя родня и все, что было в прошлом, здесь вообще ни при чем, – возразила мать. – Дело касается нашего сына. Он влюбился в девушку, которая нуждается в помощи. И ты найдешь способ ей помочь.

Не знаю, что отец сказал Хегберту, что пообещал и чего ему это стоило. Знаю лишь, что вскоре Джейми привезли все необходимые лекарства и дорогостоящее оборудование; за ней круглосуточно присматривали две сиделки, и несколько раз в день ее навещал врач. Она могла остаться дома.

В тот день я впервые в жизни плакал на плече у отца.


– Ты о чем-нибудь жалеешь? – спросил я. Джейми лежала в постели, по трубочке к ней в кровь поступало лекарство. Лицо у нее было бледное, тело – легче перышка. Она едва могла ходить, и то лишь с посторонней помощью.

– Все мы о чем-нибудь жалеем, Лэндон, – сказала Джейми. – Я прожила прекрасную жизнь.

– Как ты можешь так говорить? – воскликнул я, не в силах скрыть боль. – После всего, что с тобой случилось?!

Джейми легонько сжала мою руку и ласково улыбнулась.

– Да, – сказала она, обводя глазами комнату, – могло быть и лучше.

Я засмеялся сквозь слезы и немедленно ощутил укол совести: мне ведь надлежало ее поддерживать, а не наоборот. Джейми продолжала:

– Я счастлива, Лэндон. Честное слово. У меня необыкновенный отец, который рассказал мне о Боге. И я делала для людей все, что могла. – Она помолчала и взглянула мне в глаза: – Я даже успела влюбиться и испытать взаимность.

Я поцеловал ее руку и прижал к своей щеке.

– Это несправедливо.

Джейми промолчала.

– Ты по-прежнему боишься? – спросил я.

– Да.

– Я тоже.

– Знаю. Прости.

– Могу что-нибудь сделать? – в отчаянии спросил я.

– Почитай мне.

Я кивнул, хотя и сомневался, что мне удастся дочитать страницу до конца не разрыдавшись.

Господи, вразуми меня!

* * *

– Мама… – сказал я вечером.

– Да?

Мы сидели на кушетке в маленькой комнате у камина. Джейми заснула, пока я читал; зная, как она нуждается в отдыхе, я выскользнул из дома, а перед уходом осторожно поцеловал ее в щеку. В эту самую секунду вошел Хегберт; судя по глазам, в его душе боролись самые разные чувства. Он знал, что я люблю его дочь. Но я нарушил правило, пусть даже негласное. Если бы Джейми была здорова, священник никогда бы больше не впустил меня в свой дом. Я поспешил убраться.

Честное слово, я не мог его винить. Общение с Джейми настолько меня исчерпало, что уже недоставало сил возмущаться поведением Хегберта. Если мне и суждено было чему-нибудь научиться у Джейми за минувшее время, так это тому, что судить человека следует по его деяниям, а не мыслям или намерениям. Я понимал, что завтра Хегберт снова меня впустит. И думал об этом, сидя на диване рядом с матерью.

– Как ты думаешь, зачем живут люди?

Я впервые задал ей такой вопрос – но ведь и ситуация была необычной.

– Что ты имеешь в виду?

– Откуда человек знает, что ему нужно сделать в жизни?

– Ты говоришь о себе и Джейми?

Я кивнул, по-прежнему испытывая смущение.

– Ну да. Я понимаю, что поступаю правильно, но… чего-то не хватает. Мы вместе проводим время, разговариваем, читаем Библию, и все же…