Дороти Кумсон - Спокойной ночи, крошка

Мне нужно поблагодарить так много людей, а места на это отведено так мало. Но я постараюсь упомянуть всех. Итак…

Я благодарю свою семью — всех и каждого. Вы были и остаетесь для меня самыми лучшими.

Спасибо Джо, Кирстен, Эмме, Дженни и всем в «Литтл Браун». Спасибо вам за все. Спасибо — какое короткое словечко, но то, что вы сделали для меня, имеет огромное значение.

Спасибо Анту и Джеймсу — вы для меня не просто литературные агенты, вы мое сокровище. Да, кстати, хочу поблагодарить вас за то, что терпели все те невероятно до-о-о-олгие телефонные разговоры.

Спасибо моим друзьям — вы и сами знаете, кого я имею в виду. Я обожаю ваш оптимизм, вашу поддержку. Спасибо, что вы любите меня, несмотря на то что я, создавая персонажей своих романов, черпаю вдохновение в ваших жизненных историях.

И наконец, спасибо «детишкам» за то, что вы позволили мне пожить у вас целых полгода. Это было чудесное время!

Он все время плачет. Пусть я и не вижу слез, я замечаю, что в его глазах плещется печаль. Его слезы не видны миру, но в глубине души он рыдает.

Я хочу помочь ему, но он не подпускает меня к себе. Он плачет, оставаясь наедине с собой, запершись в комнате, которая должна была стать детской. Он спит, повернувшись ко мне спиной, и мне кажется, что в такие мгновения он словно стена, отделяющая меня от мира. Он говорит со мной, но его слова пусты, в его фразах больше нет особого смысла. Раньше, когда он говорил со мной, я чувствовала любовь в каждом его слове. Теперь же мы разговариваем лишь потому, что вынуждены это делать. Его слова стали тусклыми, в них не осталось смысла. Его горе столь велико, столь невероятно огромно, что он тонет в нем. Он плавает в этом штормовом море горя и не знает, где берег. Волны накрывают его одна за другой, и он не может выплыть на сушу. Каждый день его все больше затягивает в глубь, все дальше от поверхности. Все дальше от жизни. Все дальше от меня. Он цепляется за чувство утраты, как за спасательный круг, а все остальное не имеет больше значения. Я хочу взять его за руку, хочу, чтобы мы вместе добрались до берега. Чтобы он вновь стал собой. Хочу залечить его раны, помочь ему исцелиться.

Но он не желает принимать мою помощь. Он отстраняется от меня, предпочитая справляться с горем в одиночку. Понимаете, это меня он винит во всем. Он винит себя. И он винит меня.

Я тоже виню себя. А еще ее. Нову. Это ее вина. Это она натворила. Если бы не она, всего этого не случилось бы.

В первую очередь я виню себя. Больше всего мне хочется, чтобы он перестал плакать, чтобы ему не было так больно, чтобы его душу не разрывало на части от горя. Я не понимаю его утраты. Его и Новы. И сомневаюсь, что когда-либо пойму. Но я понимаю моего мужа. И знаю, что вскоре потеряю его. Случится то, что я пыталась предотвратить, делая то, что я сделала, говоря то, что я сказала. Но на этот раз я потеряю его не из-за другой женщины и ее нерожденного ребенка, не потому, что он уйдет к ней и ее ребенку. Я потеряю его, потому что он потеряет себя.

Я уже вижу, чем все обернется. Он будет тонуть в своем горе, его затянет в самые глубины, и он уже не сможет подняться на поверхность. Его затянет в серые, мрачные глубины, и он никогда не сможет вновь вернуться к привычной жизни. Но все, что мне остается, — это стоять на берегу и смотреть.

Она развязала ему шнурки, стянула ботинки. Он смотрел, как она скатывает его носок. А потом пальчикам стало холодно. Как в ванной, когда ты уже залез в нее, а воду еще не включил. Холодно.

Только здесь много воды.

Это большая-пребольшая ванна.

— Это пляж, — сказала мама.

— Пляз!

— А это море.

— Мо-е!

— Давай-ка намочим ножки.

— Нозки?

— Да. Намочим ножки в море.

Она взяла его за руку, ее ладонь была теплой, как и всегда. Ручкам тепло, ножкам холодно… Они пошли к морю.

— Будет немного холодно.

— Хоедно!

И пальчики исчезли. Море накрыло их. Нет пальчиков, только море.

— Ух ты! — закричала мамочка. Ее ноги тоже накрыло волной.

— Ух! — закричал он.

— Ух! — закричали они хором. — Ух!

Лео в возрасте полутора лет

— Привет, мамуль!

Ну вот, еще один такой день. Я поняла это, когда открыла глаза сегодня утром. Я чувствовала, что сегодня все будет наперекосяк. И мне придется терпеть целый день. Я надеялась, что ошиблась. Эта надежда еще теплилась во мне, пока я принимала душ, пока одевалась, пока включала радио, чтобы не так скучно было готовить кашу и нарезать фрукты. Но Лео только что подтвердил все мои опасения. Да, сегодня будет тот еще день. Все будет валиться из рук, меня будут преследовать неудачи, я буду взвинчена. А мой семилетний малыш будет трепать мне нервы. И стараться вывести меня из себя.

Он называет меня «мамуля», только когда хочет поддразнить меня. Он знает, как я ненавижу это слово, знает, что может даже назвать меня «Нова» вместо «мама», и все равно это будет лучше, чем «мамуля». Он нахватался этих словечек, глядя американские сериалы, произносит это «мамуль» с той же интонацией, что и герои этих дурацких шоу, и всякий раз это напоминает мне о том, что мой малыш может начать говорить с американским акцентом. Но мы же не в Штатах!

Я стою у мойки, заливая кастрюлю из-под овсянки мыльной водой, и смотрю на отражение Лео в окне. Мой сын проходит по кухне к большому дубовому столу, забирается на стул и усаживается перед своей тарелкой. Сегодня он точно выведет меня из себя. И не только потому, что назвал меня «мамуль». На нем костюм Зеленого из Младшей Лиги Героев. А ведь сегодня ему идти в школу.

Я закручиваю кран и отворачиваюсь от мойки. Я вижу его во всей красе: ярко-зеленый костюм с красным отстегивающимся капюшоном. Сейчас этот капюшон свисает под странным углом с его левого плеча, держась только на одной липучке. Он повязал свою красную маску, которая подчеркивает его огромные глазищи с длинными ресницами, закрывая верхнюю часть лица. Вот он, супергерой ростом метр двадцать с кепкой, семи лет от роду, с мощными бицепсами из зеленой пластмассы, бугристой грудью, квадратиками брюшного пресса и накачанным задом. «Глубоко вдохни, — думаю я. — А теперь выдохни». Я закрываю глаза. Считаю до десяти. Вызываю в памяти те мгновения, когда он радовал меня. Вот ему всего два дня, и он улыбается мне, когда я держу его у груди. Ему полтора годика, мы впервые пришли на пляж, мы смотрим, как морская пена накатывает на наши ноги. Ему пять лет, он сжимает мои руки своими ладошками и с серьезной мордашкой произносит: «Ты лучшая мамочка в мире». А все потому, что я приготовила ему гренки с сыром на день рождения.

Этот прием позволяет мне сохранять самообладание, когда я сталкиваюсь с проказами Лео. Только так я могу сдерживаться. Есть всего два человека в мире, которые способны пробить стену моего спокойствия и вывести меня из себя, всего два человека, на которых я способна накричать. И Лео один из них. Он частенько пользуется этим.

Я открываю глаза. Он все еще в костюме супергероя. Мне все еще нужно вести его в школу. Я все еще сохраняю самообладание.

— А что, мамуль, больше ничего на завтрак нету? — Поднеся ложку ко рту, Лео склоняет голову к плечу.

Кровь бурлит в моих венах, я чувствую, что краснею. Чувствую, как пылают мои щеки. Скоро я начну плакать. Если я накричу на него, мне будет стыдно. Я пойду в свою комнату и разрыдаюсь. А если не накричу… Придется как-то наказать его, запретить ему играть на приставке до конца недели. Тогда расплачется он. И, конечно, это доведет до слез и меня. Я спрячусь в своей комнате и тихонько поплачу. Потому что я не могу, когда мой малыш плачет. Как бы то ни было, сегодня меня ждет море слез, если я не сумею его урезонить.

— Лео, тебе пора собираться в школу. Надевай форму, — спокойно говорю я.

— Я уже готов.

— Нет, не готов.

— Готов. — Лео хмурится. — Я пойду в костюме.

— Я не хочу спорить с тобой. Надень форму. Немедленно!

— Я пойду в костюме. Я не могу надеть что-то другое.

— Лео! — Я чувствую, как скрипнули мои зубы. — Пожалу…

«Дин-дон!» — поет дверной звонок. У Лео загораются глаза, будто сегодня у него день рождения и он ждет подарки, которые принесет ему почтальон. Он вскакивает из-за стола и бежит к двери, прежде чем я успеваю понять, что он делает.

Я мчусь за ним.

— Лео, не смей…

Но он не слушает меня. Зная, что ему нельзя этого делать, он тянется к ручке и распахивает дверь.

Коридор заливает ярким светом. Невыносимо ярким белым светом. Я закрываю рукой глаза, пытаясь защититься от этого света, но он пропитывает все вокруг и коридор начинает сиять.

С другой стороны двери, в белом свете, стоит… Нет, это не почтальон. Это какой-то высокий, болезненно худой мужчина в белом костюме, белой рубашке, белых туфлях. Даже галстук у него белый. Он тоже сияет. Только волосы у него черные, они зачесаны на пробор, одна прядь падает ему на лоб. Бледная, залитая исходящим от него светом кожа подчеркивает огромные карие глаза. Мужчина приветливо улыбается мне, словно пытаясь подбодрить. Затем он поворачивается к Лео, и его улыбка становится еще шире.

— Ты готов, парень? — спрашивает он.

Да, он говорит, но его губы не шевелятся. Он произносит эти слова в моей голове, в моем сердце. Я знаю этого человека, а он знает меня, только я почему-то не могу вспомнить, кто он.

— Да. — Лео кивает, ухмыляясь. Его губы шевелятся. — Да, я готов.

— Что происходит? — спрашиваю я.

— Ты, похоже, и правда готов, — говорит мужчина, глядя на Лео.

— Вы никуда его не заберете! — кричу я.

Мужчина поднимает голову, смотрит на меня, тепло, понимающе. И в то же время решительно.

— Ему пора, Нова. — Он так и не открывает рта.

Лео подбегает ко мне, обнимает меня, обхватывая меня своими ручками, прячет лицо у меня на животе, а потом отстраняется.

— Я буду скучать по тебе, мам. — Он улыбается. — Я буду очень-очень скучать по тебе.

Я протягиваю руки, пытаясь удержать сына, но мои руки проходят сквозь него. Лео больше нет рядом со мной. Он держит за руку того мужчину. Они такие разные, но в то же время очень похожи друг на друга. Я знаю, что Лео будет в безопасности с ним. Но я не могу отпустить его. Как я могу отпустить его?

— Куда вы его уводите? Он ведь даже не одет. Куда вы его уводите?

— Все в порядке, мам, — говорит Лео. — Я хочу уйти. Я готов. Я же уже сказал тебе, что готов. И я пойду в костюме.

Я качаю головой. Нет. Он не готов. Как мой малыш может пойти куда-то без меня? Он не готов. Я не готова.

— Я пойду с тобой, — говорю я.

Лео улыбается. Он машет мне рукой.

— Пока, мам. Пока.

— Но…

Я открываю глаза, пытаясь понять, где я, лихорадочно вспоминая, что произошло. В комнате царит полумрак, через жалюзи проникает оранжевый свет фонаря, белый свет льется сквозь квадратики матового стекла в двери. Я спала, но не ложилась в постель. Я обвожу взглядом комнату. Все кажется таким незнакомым… А потом я слышу сигналы приборов. «Пи… пи… пи…» Эти сигналы напоминают мне о том, где я.

Я смотрю на кровать. Лео все еще там. Все еще в кровати. Я выпрямляюсь на стуле, охнув от боли в спине. Шея тоже затекла, каждое движение отдается вспышками судорог. Но я не обращаю внимания на боль, я смотрю на своего малыша, пытаясь понять, не двигался ли Лео, пока я спала.

Мой сын лежит на спине, его глаза закрыты. Сейчас он остается в междумирье — не тут, но и не за гранью. Я подаюсь вперед, рассматривая его лицо.

Сон был таким ярким. Лео ходил, говорил. Мой сын ведь будет вновь ходить и говорить, правда? Правда?

Его веки опущены, губы приоткрыты, лицо расслаблено. Оно никогда не было так расслаблено, когда он спал. Я помню, помню до мельчайших деталей, как менялось выражение его лица, пока он спал, как подергивались его мышцы, пока он переживал увлекательнейшие приключения в мире снов, мире, столь же ярком, как и явь. А этот, этот… сон… совсем не похож на прежние. Мой малыш не похож на себя. Он редко сидит смирно, всегда что-то происходит, и он хочет обсудить это, хочет побегать, поиграть. Он никогда не сидит смирно.