— Николь, я хотел бы снова увидеться с тобой, именно с тобой я хотел бы все уладить.

Она взглянула на него.

— Нечего улаживать, Филипп, — рассмеялась она. — Я все уладила много лет назад. Но если у тебя появилось такое желание — поговори с Дэвидом. Он рад любому проявлению твоего внимания.

Филипп протянул руку, чтобы помочь ей войти в вагон, затем задержал ее руку в своей. Когда она повернулась, чтобы пройти в тамбур, он сказал:

— Не замахивайся так высоко, Николь. — А после паузы добавил: — Я — лучший выбор для тебя.

Боже! Она надеялась, что нет. Каким проклятием это стало бы для нее. Она уставилась на Филиппа с выражением безразличия, ничего не понимая.

Он сказал:

— Человек, как Стокер... что же... — Филипп покачал головой. — Ты погубишь его, ты это знаешь.

У нее в груди все сжалось, ей стало трудно дышать, словно воздух на перроне стал холодным. Она спокойно взглянула на Филиппа, чтобы поставить его на место.

В то же мгновение он отвернулся, отпустив ее руку и при этом фыркнув, словно она его оскорбила. Разозлившись, как от удара палкой, он сказал:

— Вилли совсем плоха, клиника не приняла ее. Мне пришлось оставить ее в хосписе в Бате.

Николь поджала губы и нахмурилась.

— Ох, Филипп, почему же вы в таком случае не с ней?

Он слегка пожал плечами и стал похож на того Филиппа, которого она знала прежде. Он стоял с опущенными плечами, покинутый. Его глаза честно и открыто встретились с ее глазами и остекленели, когда он произнес:

— У нее нет ни малейшего представления о том, что я там присутствую.

— Мне так жаль, — сказала Николь, — о, Филипп, мне так жаль!

Он кивнул.

Она почувствовала напряженную беспомощность, когда поезд тронулся. Через оконное стекло она увидела Филиппа. Он неподвижно стоял на платформе, глядя, как она уезжает. Его рот был сжат, на лице появилось выражение безнадежности. Было видно, что у него большие неприятности.

Поезд двигался, слегка раскачиваясь из стороны в сторону, все быстрее и быстрее. Николь стояла, не решаясь сесть. Она держалась за поручень багажной полки, с трудом приходя в себя. Ей было очень жаль Филиппа. У нее сдавило горло, губы дрожали. Но как бы ни были сильны ее переживания, она не чувствовала себя обязанной ему: он был ее прошлым. Она была в безопасности, переживая за человека, который наделал в жизни много ошибок и чья жена теперь умирала. Она чувствовала к нему только жалость. И вовсе не он был причиной того, что она окаменела, у нее в горле стоял ком, и она даже не могла глотать.

Николь оставила Джеймса. Действительно оставила его и с ним вместе оставила все надежды на новую жизнь.

Она не намеревалась плакать, как и обещала. Это было необходимо, чтобы их разрыв был окончательным.

Потому что она прекрасно понимала, что в словах Филиппа была правда: она могла бы сломать жизнь молодому герою, если позволила бы их отношениям продлиться, если бы оставила Джеймсу надежду. Она не могли быть «только друзьями», хотя и пытались это сделать, потому что он был влюблен в нее. Это могло обернуться бедой для сэра Джеймса Стокера. Если она будет поощрять его, он может совершенно случайно совершить опрометчивый поступок и погубить свою жизнь. И все из-за нее.

На Николь нахлынули страхи из-за одной совершенно непреодолимой и слишком для нее приятной черты его характера: ее верный рыцарь не обладал необходимым в таком случае двуличием, для того чтобы поддерживать отношения с женщиной, имеющей дурную репутацию. Это было не в его характере — жить в вынужденном притворстве.

Она стояла так, оценивая дорогую ей жизнь под мерный, ритмичный стук колес поезда, сожалея о том, что все, что она могла бы сказать в письме, слишком быстро проносится у нее в голове, как проносится мимо нее в окне поезда сельский пейзаж. Николь знала, что большинство ее мыслей останутся невысказанными.

Обо всем этом она успела подумать, пока Лючия готовила ей место. Николь отпустила поручень, за который держалась, и присела, ощутив мягкий бархат сиденья. «Облегчение... Да, да, — говорила она себе, откинувшись на спинку сиденья, — у меня все будет хорошо». Она прикрыла глаза. Она всегда была одна, всегда шла своей дорогой. И не важно, что другие видели ее в лучшем случае в сомнительном свете. И не важно, что ее оставляли те, кем она восхищалась, кто удивительным образом понимал ее, знал ее с той же стороны, с какой она сама себя знала. Все было хорошо, пока она не встретила Джеймса. И без него все будет хорошо.

Огорченная, Николь долго сидела с сухими глазами и незаметно задремала. Это продолжалось до тех пор, пока она не почувствовала сквозь дремоту, что перед ее мысленным взором проносится образ того, кого она оставила: его взгляд, улыбка, его юмор... его сильное, теплое тело... его нежность, честность, его понимание, такое редкое и благородное.

О Боже! Во сне она вновь увидела мягкий взгляд его золотистых глаз, его вызывающие недоумение терпимость и всепрощение, его приятное одобрение, его открытое, незащищенное выражение любви.

Николь проснулась, почувствовав непонятный толчок. Поезд остановился. Пар клубами выбивался из-под вагона по обе стороны ее купе. Лондон... День клонился к закату. Лючия, стоя к ней спиной, доставала с верхней полки шляпные коробки, собирала вещи. Николь набрала полную грудь воздуха, затем медленно выдохнула. Боль, сжимавшая грудь, не отпускала всю дорогу. Дверь ее купе открылась, ворвался свежий воздух, и она ощутила на щеках прохладу и сырость. Господи! Она раздосадованно вытерла лицо тыльной стороной ладони, не зная, что же ей предпринять. Она не была уверена, что сможет совладать с теми чувствами, которые не испытывала с молодости. Ей было семнадцать лет, когда она плакала в последний раз. Ее ресницы были мокрыми от слез, а на щеках оставались мокрые дорожки.

Глава 16

В конце мая, почти через месяц, Джеймс сидел за своим рабочим столом в уставленном книгами кабинете в колледже Всех Святых. На коленях у него лежал потрепанный журнал, привезенный им из африканской экспедиции. Его переплет давно превратился в труху, а обложка покоробилась. Страницы покрылись бурыми пятнами. В конце концов Джеймсу пришлось связать их шнурком, чтобы они не рассыпались. Сегодня он сидел и пролистывал свой журнал, осторожно перебирая страницу за страницей. Записки заблудившегося человека. Это последнее обстоятельство оказалось просто отмечено и было самым интересным для Джеймса. Они вполне способны обходиться без всего, вернее, без ничего... Джеймс отмечал в своем журнале все: и важные события, и незначительные на первый взгляд подробности. Загадка, почему крокодил не ест гиппопотама, имеет большое практическое значение для выбора лучшего места для метания копья, для охоты на бородавочника. Это были страницы, написанные англичанином, вперемежку со страницами, написанными простым членом племени. Джеймс попытался вспомнить, когда именно он перестал воспринимать окружающий мир в привычном для него свете. Он любил Англию. Любил ее прежде, любил и теперь. Она была его сутью, основой его существования, но было что-то неправильное в ее позиции, ее правах по отношению к другому миру.

Мир сузился до угрожающе малых размеров. И для Джеймса он стал совершенно пустынным.

Он мечтал, чтобы Николь была с ним, чтобы можно было поговорить с ней о той суматохе, которую вызвали вот эти листы бумаги, что лежали сейчас у него на коленях. Однако он потерял ее. Прошло более трех недель со времени ее отъезда, а он не имел от нее никаких вестей.

Семестр подходил к концу, это означало приближение экзаменов, затем неделю студенческих каникул, затем заседание университетского совета и присуждение ученых степеней. Потом аудиенция у королевы и титул. День рождения ее величества. Хотя она родилась в мае, но официальное празднование приходилось на двенадцатое июня. О счастливый день!

Джеймс положил свой разобранный на страницы журнал на стол. Конечно же, счастливый день! Он отодвинул бумаги и образцы, которые лежали перед ним на столе, в поисках пера. Он никак не мог найти, чем бы можно было писать. Как не мог найти в себе ни одного радостного чувства. Казалось, что ему нечему было радоваться, ничто не могло сделать его счастливым. «Будь я проклят», — пробормотал он, пытаясь разобраться в дебрях на своем столе. Никогда еще он так не преуспевал и никогда еще не был так несчастен.

Ему не хотелось присутствовать ни на каких празднованиях. Письмо от Николь могло бы вызвать в нем ликование. Он был озадачен, почему до сих пор не получил от нее никаких вестей. Озадачен, огорчен и обижен. Он не мог представить, как ему найти ее. Ему пришло в голову разыскать Дэвида и спросить у него ее адрес, но это означало втянуть ее сына в их отношения. Во всяком случае, он продолжал спрашивать себя: почему Николь не написала ему сама? У нее был его адрес, он был в этом уверен. Почему она не сказала точно, где будет? Или она не желала получить о нем известие?

Джеймс не знал ответов на эти вопросы.

Он захлопнул журнал, повернулся на стуле, чтобы достать с полки книгу. Его собственный журнал. Часть того, к чему тянул свои руки Азерс в поисках африканского золота. Частные записки Джеймса. Он взял журнал, достал с полки несколько книг, затем поставил журнал позади них и поместил книги на место.

Глупец. Он ненавидел вещи, подобные этим. Это рассмешило бы Николь. Она помогла бы ему обдумать его положение. Она бы выслушала его. Они бы поговорили.

Если бы она только прислала свой адрес, прислала весточку... дала ему знать, как с ней связаться... Все его неприятности показались бы ему не такими тягостными. А его радости, разделенные с ней, ощущались бы вдесятеро сильнее.

Джеймсу было девять лет, когда Филипп Данн и его жена взяли его официально в свой дом. Большая заслуга в этом была Филиппа. Леди Данн, виконтесса Данн, жила в тумане непрестанной головной боли и ежедневного приема настойки опия. Большую часть времени она проводила в постели. Джеймс жил в доме Вильгельмины Данн десять лет и за это время видел ее считанные разы, они были едва знакомы. Более того, он считал, что все остальные знали ее не лучше, чем он сам. По этой единственной причине он симпатизировал ей. Супруги спали в разных комнатах. Виконтесса спала на первом этаже. Она боялась ступеней, так как с большим трудом преодолевала их. Подобный брак, без сомнения, устраивал их обоих.

Джеймс всегда был завален работой для Филиппа. Конечно, теперь он немного лучше понимал, что двигало Данном. Хотя не все было так просто: молодой Филипп позволял себе проводить время с Николь, чувствовал себя из-за этого отвратительно и поэтому заботился о Вилли. А может, он продолжал заботиться о жене из чувства долга? Во всяком случае, несомненно, что Филипп был очень сильно привязан к своей страдающей жене. Когда она была счастлива, его состояние духа заметно улучшалось.

Поэтому, когда Филипп как-то заехал в Кембридж по дороге в Бат и объявил, что снял для всей семьи на каникулы дом недалеко от Монте-Карло, Джеймс понял это так, что лечение пошло Вилли на пользу. Филипп был жизнерадостен. Он был уверен, что солнце, море и воздух Южной Франции — как раз то, что ей нужно. Он снял «романтический домик с прелестным садом, с видом на море, который понравится Вилли».

Джеймсу трудно было представить, что Вилли стало настолько лучше, что она в состоянии реагировать на что-нибудь, что ей что-то может понравиться, но кивнул головой. Затем Стокер был еще более удивлен, услышав приглашение Филиппа.

— Как в старые добрые времена, — сказал Филипп.

Он похлопал Джеймса по плечу.

Джеймс подумал, что это как раз то, что нужно. Поездка отвлечет его от постоянных попыток перехватить почтальона и не принесет ему никакого вреда.

Это было обычным делом, что Данн приглашал Джеймса провести с ним каникулы. Он был близок всей семье, хотя никогда никуда не выбирался с семейством Даннов на долгое время.

«Хорошо, хорошо», — повторял он себе.

В самом крайнем случае они с Филиппом могли отдохнуть сами, друг с другом. С тех пор как Джеймс вернулся, у него не оставалось времени для послеобеденной болтовни с Филиппом — без посторонних, с хорошей сигарой и бренди, — которую они некогда так любили. Это будет превосходно, уверял себя Джеймс.

Он прибыл в Монте-Карло на поезде, затем нанял экипаж и через двадцать минут очутился как раз во французской деревушке, что стояла на границе с Италией. Чтобы добраться до дома, ему нужно было дальше повернуть на запад, а затем расспросить о дороге. В действительности дом, который снял Филипп, хотя и был расположен в сотне ярдов, был неприступен. К нему можно было подъехать только кружным путем. Для того чтобы добраться туда, нужна была карта. Возничий Джеймса дважды сбивался с пути. С узкой, извилистой дороги, проходившей по горам, дом выглядел — да таким он, собственно, и был — неприступным.