Прежде чем он успел обдумать свои действия или попытаться обуздать гнев, Джордж ощутил, как его правая рука вырвалась из кармана и изо всех сил ударила Селину по лицу. Звук пощечины напомнил треск разрывающегося бумажного пакета. За ним последовало молчание, острой болью отозвавшееся у него в душе. Селина недоверчиво и одновременно на удивление спокойно смотрела, как Джордж потирает ноющую ладонь о джинсы. Он припомнил, что так и не нашел сигареты, и отправился за ними, отыскал пачку и закурил, с ужасом заметив, как сильно у него трясутся руки. Когда он обернулся, то с не меньшим ужасом осознал, что она изо всех сил старается удержаться от слез. Мысль о рыданиях, взаимных обвинениях и извинениях была ему невыносима. Кроме того, извиняться было слишком поздно. Он пробормотал нетерпеливо, но беззлобно: «Уйди же ты, бога ради!», — а когда она развернулась и кинулась обратно наверх, мелькая длинными голыми ногами и шелковыми оборками, бросил ей вслед: «Только не хлопай дверью», — но шутка прозвучала горько и вполне заслуженно осталась без ответа.

11

Джордж проснулся поздно. Он понял это по солнечным лучам, бликам от воды, танцевавшим на потолке, по мягким шаркающим звукам, означавшим, что Хуанита уже подметает террасу. В предчувствии неминуемого похмелья, он потянулся за часами: они показывали половину десятого. Так долго он не спал уже много лет.

Он осторожно пошевелил головой, ожидая прилива заслуженной головной боли. Ничего не произошло. Продолжая испытывать удачу, он поводил глазами туда-сюда, но боли так и не почувствовал. Он откинул красно-белое одеяло и медленно сел. Произошло чудо. Он чувствовал себя хорошо, собственно, просто прекрасно: бодрым, свежим и полным сил.

Подняв с пола одежду, Джордж отправился в ванную принять душ и побриться. Пока он соскребал щетину с лица, мелодия, досаждавшая ему прошлым вечером, снова зазвучала у него в голове, однако теперь у нее появились слова, и он понял — к сожалению, слишком поздно, — почему Фрэнсис так рассердилась на него за эту песенку:

Я привык видеть ее лицо.

С него начинается каждый мой день.

Гляди-ка, сказал он своему заспанному отражению в зеркале, кажется, мы становимся сентиментальными? Одевшись, Джордж пошел и откопал свой старенький проигрыватель, стер пыль с пластинки Фрэнка Синатры и включил музыку.

Хуанита закончила отскребать террасу и, заслышав песню, отложила щетки и вошла в дом — ее коричневые ноги оставляли на плитчатом полу мокрые следы.

— Сеньор, — поздоровалась она.

— Хуанита! Buenos días.

— Сеньор хорошо спал?

— Пожалуй, даже слишком.

Я привык слышать ее песенку.

Она насвистывает ее день и ночь.

— А где сеньорита?

— Она поплыла к яхте сеньора, хотела искупаться.

— Но на чем?

— Она взяла маленькую лодочку.

Слегка удивленный, Джордж поднял брови.

— Что же, ладно. Хуанита, а кофе у нас есть?

— Я сейчас сварю.

Она пошла достать из колодца ведерко воды, а Джордж понял, что созрел для первой сигареты. Он нашел пачку, закурил, а потом осторожно позвал:

— Хуанита?

— Sí, сеньор.

— Вчера в отеле Кала-Фуэрте ночевала американка?

— Нет, сеньор.

Он нахмурился.

— Ты знаешь, о чем идет речь?

Хуанита была на кухне, наливала воду в чайник.

— Знаю. Она не осталась, сеньор. Уехала назад, в Сан-Антонио. Не стала ночевать в отеле. Розита сказала Томеу, а Томеу сказал Марии, а…

— Знаю, Мария сказала тебе.

Слова Хуаниты принесли ему пускай и постыдное, но облегчение, хотя при мысли о том, как Фрэнсис катила ночью в Сан-Антонио на своем торпедоносце, у него по спине бежала дрожь. Он молился, чтобы с ней ничего не случилось, надеялся, что она не попала в аварию и не лежит где-нибудь в кювете, придавленная собственным автомобилем.

С задумчивым видом человека, зажатого в тиски суровыми жизненными обстоятельствами, Джордж почесал в затылке, а потом отправился на террасу в поисках другой своей головной боли. Он взял со стола бинокль и навел его на Эклипс, однако, хотя лодка мирно покачивалась у его кормы, Селины нигде не было видно.

Тем не менее день был чудесный. Такой же солнечный, как вчерашний, но чуть прохладнее; за устьем гавани виднелось спокойное море. Бриз колыхал пахучие кроны сосен, веселые волночки плескались под террасой на стапелях. Его переполняло ощущение счастливого довольства. Синее море, синее небо, Эклипс, безмятежно покоящийся на якорных канатах, белая терраса, красные герани — все казалось близким сердцу, знакомым и одновременно удивительно радостным и новым. Жемчужина сидела на краешке причала, поедая самостоятельно добытые аппетитные ошметки рыбы; Фрэнсис укатила в Сан-Антонио, Хуанита готовила ему кофе. Джордж уже не помнил, когда в последний раз чувствовал себя таким сильным, полным надежд и оптимизма. Казалось, будто он много месяцев жил в мрачном тумане, ожидая неминуемой бури, и вот теперь она миновала, напряжение спало и он снова мог свободно дышать.

Джордж говорил себе, что он последний мерзавец, что должен сейчас терзаться угрызениями совести и искренне раскаиваться, однако ощущение физического благополучия переполняло все его существо. Он стоял, опираясь на ограждение террасы, распластав ладони по беленой стене, а когда выпрямился, увидел на побелке отпечатки своих рук. Автоматическим жестом он потер ладони о джинсы, стирая краску, и тут его внимание привлекли хитросплетения линий, четко различимые на побелке, прорисованные во всех подробностях словно микроскопическая карта. Карта его личности, его жизни — жизни Джорджа Дайера, единственной и неповторимой.

Он никогда особенно не гордился собой. За прошедшие годы он причинил боль и обидел немало людей, а уж о прошлой ночи ему и вообще не хотелось вспоминать. Однако все это нисколько не умаляло нынешнего воодушевляющего чувства собственной цельности.

Я привык видеть ее лицо.

Пластинка закончилась; Джордж прошел в дом и выключил проигрыватель. Опуская крышку, он сказал:

— Хуанита!

Она ложкой насыпала в кофейник кофе.

— Сеньор?

— Хуанита, ты знала, что Пепе, муж Марии, вчера отвез сеньориту в аэропорт?

— Sí, сеньор, — ответила Хуанита, не глядя на него.

— А он рассказал тебе, что потом привез сеньориту обратно?

— Sí, сеньор. Вся деревня знает.

Это было неизбежно, поэтому Джордж вздохнул и продолжил свой допрос.

— Пепе сказал, что сеньорита потеряла паспорт?

— Он не знал, что она его потеряла. Сказал просто, что его у нее не оказалось.

— Но она обращалась в полицию в аэропорту?

— Я не знаю, сеньор. — Хуанита залила кофе кипятком.

— Хуанита…

Она не оглянулась, поэтому он прикоснулся к ее локтю, и тут Хуанита быстро повернула голову и, к своему величайшему удивлению, он увидел, что она смеется над ним, а в ее черных глазах пляшут озорные искорки.

— Хуанита, сеньорита не моя дочь.

— Да, сеньор, — коротко ответила Хуанита.

— Только не говори, что ты и это знала.

— Сеньор, — она пожала плечами, — Пепе сразу понял, что она ведет себя не так, как вела бы дочь.

— А как она себя вела?

— Она была очень грустная, сеньор.

— Хуанита, она не моя дочь, а дочь моего троюродного брата.

— Sí, сеньор.

— Ты расскажешь Марии? И скажи, чтобы она рассказала Томеу, а Томеу — Розите, а Розита пусть расскажет Рудольфо… — оба они расхохотались. — Я не обманывал, Хуанита. Но и правды я тоже не сказал.

— Сеньору не надо беспокоиться. Если она дочь вашего троюродного брата… — Хуанита пожала плечами, словно вопрос был слишком незначительным, чтобы рассматривать его всерьез. — Здесь, в Кала-Фуэрте, сеньора считают другом. Остальное не имеет значения.

Такая снисходительность не была характерна для Хуаниты, поэтому Джордж до того растрогался, что готов был ее поцеловать, однако, понимая, что это только смутит их обоих, он просто объявил, что ужасно проголодался, и, радуясь достигнутому взаимопониманию, прошел к ней на кухоньку в поисках хлеба, чтобы намазать на него масло и абрикосовый джем.

Как обычно, Хуанита пополнила глиняный горшок, в котором хранился хлеб, положив свежий поверх старого. Джордж с упреком заметил:

— Хуанита, так же нельзя! Хлеб внизу уже заплесневел.

Чтобы доказать свою правоту, он перевернул горшок и вытряхнул весь хлеб на пол. Последними полетели засохшие корки, за ними — лист белой бумаги, которым Хуанита проложила донышко горшка, а потом маленькая книжечка в темно-синей обложке.

Она лежала на полу между ними, и они с недоумением глядели друг на друга, гадая, откуда она там взялась.

— Что это такое?

Джордж поднял книжечку с пола и повертел ее в руках.

— Это паспорт. Британский паспорт.

— И чей же он?

— Похоже, сеньориты.


Он решил начать не с момента отплытия, а с середины путешествия — с той недели, когда зашел на Эклипсе в Делос. Потом вернуться к началу, описав в виде цикла коротких воспоминаний, как обдумывал будущее плавание, планировал и готовил его. Бумага была гладкой и упругой, каретка машины двигалась плавно, как хорошо отлаженный мотор. Селина все еще купалась, а Хуанита отправилась в прачечную: она ожесточенно терла мылом простыни, напевая какую-то местную песенку, поэтому, когда в дверь постучали, Джордж услышал не сразу.

Стук был негромким, еле различимым за стрекотаньем пишущей машинки; через несколько секунд дверь отворилась и Джордж, заметив какое-то движение, поднял глаза, не отрывая рук от клавиш.

В дверях стоял мужчина — молодой, высокий и очень привлекательный. На нем был деловой костюм и белая рубашка с галстуком; несмотря на жару он выглядел до невозможности подтянутым и свежим.

Мужчина заговорил:

— Извините за беспокойство. Я стучал, но мне никто не открыл. Это Каса Барко?

— Да.

— Тогда вы, должно быть, Джордж Дайер.

— Да, это я, — Джордж поднялся на ноги.

— Меня зовут Родни Экланд.

Для продолжения беседы ему определенно требовалось выполнить необходимый ритуал знакомства. Мужчина пересек комнату и протянул Джорджу руку.

— Здравствуйте, как поживаете?

Джордж отметил: Крепкое рукопожатие. Умный, смотрит прямо в глаза, наверняка очень надежный. А потом, не в силах сдержаться, уничижительно: Скучный, аж зубы сводит.

— Я полагаю, Селина Брюс остановилась у вас?

— Да. Она здесь.

Родни с вопросительным выражением обвел глазами дом.

— Она ушла купаться.

— Ясно. Что ж, в таком случае я, видимо, должен дать вам некоторые объяснения. Я адвокат Селины. — Джордж никак не прокомментировал его слова. — Боюсь, что именно я являюсь косвенным виновником ее визита в Сан-Антонио. Я подарил ей вашу книгу, она увидела фотографию на обложке и убедила себя в том, что вы ее отец. Она рассказала об этом мне, предлагала вместе ехать разыскивать вас, хотела, чтобы я ее сопровождал, однако мне, к несчастью, пришлось отправиться в Борнмут на встречу с важным клиентом, а когда я возвратился в Лондон, Селины уже не было. К тому времени она отсутствовала три или четыре дня. Поэтому я не мешкая сел на самолет до Сан-Антонио, и вот я здесь. Я немедленно увезу ее обратно.

Они посмотрели друг на друга. Родни сказал:

— Конечно, вы не ее отец.

— Нет. Ее отец умер.

— Хотя сходство, безусловно, налицо. Даже я это вижу.

— Джерри Доусон был моим троюродным братом.

— Надо же, какое невероятное совпадение.

— Да уж, — заметил Джордж. — Невероятное.

Впервые за время их беседы в голосе Родни послышалось некоторое замешательство.

— Мистер Дайер, я не осведомлен обо всех обстоятельствах этого довольно необдуманного визита Селины, равно как и о том, что она рассказала вам о себе. Однако у нее всегда было это желание… прямо-таки наваждение… иметь отца. Селину вырастила бабушка, и ее детство, мягко говоря, отличалось…

— Она мне говорила.

— Ну, раз вы все знаете, думаю, мы с вами на одной стороне.

— Видимо, так и есть.

Джордж ухмыльнулся и добавил:

— Из чистого любопытства позвольте задать вам один вопрос: что бы вы сказали, окажись я на самом деле отцом Селины?

— Ну… — Застигнутый врасплох, Родни не сразу нашелся, что ответить. — Ну… я, видимо… — а потом, решив все обратить в шутку, делано рассмеялся. — Думаю, что обратился бы к вам по всей форме и просил вашего благословения.