Одетта, злобно сверкнув глазами, снова от него отодвинулась.

— Но как она на это пошла?

— Пошла, потому что сама этого хотела. Флорри до того меня хотела, что чуть из платья не выпрыгивала, а этот здоровенный болван ничего не замечал. Короче, когда он оставил меня на попечение Флорри и ушел к своим гостям, я осуществил свое намерение. Я, конечно, не стал ей говорить, что после этого пойду к себе и повешусь — к чему было расстраивать девушку? Тем более Флорри никакой вины за собой не чувствовала и, после того как мы переспали, стала рассуждать о том, как славно мы с ней вместе теперь заживем. Другими словами, она уже успела создать в своем воображении будущее — наше общее будущее. Я до такой степени из-за этого на нее разозлился, что, не говоря ни слова, поднялся с постели и ушел к себе в бунгало. Вешаться.

— Там тебя они и нашли…

— Верно. Когда Джимми проводил гостей, Флорри рассказала ему о своей измене, а также о том, что я, по ее мнению, нахожусь в ужасно подавленном состоянии. Джимми, хотя и был поражен в самое сердце известием об измене любимой, потащился тем не менее ко мне в бунгало и, как ты знаешь, вынул меня из петли. Удивительное дело: в том, что со мной случилось, Флорри обвинила Джимми. Она называла его тупым и бесчувственным и требовала, чтобы он приложил все усилия, чтобы мне помочь. Вот тогда-то Джимми и передал мне рисунки Пикассо — когда узнал, что я на грани разорения.

— Но как она могла позволить себе так обращаться с Джимми? — озадаченно спросила Одетта. — Ведь она, насколько я знаю, его любила?

— Любила, да разлюбила. Но, между прочим, Флорри успела дать Джимми довольно много. Без нее он стал бы таким же пьяницей и развратником, как и его папаша, на которого он до встречи с Флорри стремился походить, не отдавая себе в том отчета. Ну а потом еще эта страшная ночь… Она чрезвычайно сильно его изменила. Как, впрочем, и всех нас…

Одетта, едва сдерживая ярость, подвела итог.

— Значит, благодаря Джимми ты фактически обрел вторую жизнь, получил возможность спасти свой бизнес и к тому же уехал из Африки с воспоминаниями о приятно проведенной ночи с его возлюбленной? Правда, у тебя на шее остался след от веревки, но с этим, согласись, примириться можно — особенно принимая во внимание, что ты приобрел. Флорри, надо сказать, тоже повела себя по отношению к Джимми не лучшим образом…

— Замолчи, — сказал Калум. — Она умерла. Так что из всех нас она заплатила самую дорогую цену. Хорошо еще, она так никогда и не узнала, что полюбила недостойного ее человека. Да, Одетта, да, — с усмешкой добавил Калум. — Флорри считала, что меня любит. Попав в автокатастрофу и умирая, она думала обо мне, а не о Джимми.

— А ты? Ты ее любил? — прошептала Одетта.

— Во всяком случае, не так, как ее любил Джимми, — хмыкнув, сказал Калум. — Джимми-то ей все простил, но я на такое не способен. Если бы она мне хоть раз изменила, я схватил бы ее за красивую задницу и вышвырнул вон из дома.

Одетта широко размахнулась и отвесила Калуму сильнейшую пощечину. Поскольку она все еще держала в руке ключи, на щеке у Калума образовалась глубокая царапина, тут же ставшая наливаться алым.

— Благодарю тебя, — сказал он, дотрагиваясь до кровоточащей ранки. — Я это заслужил. Кроме того, я всегда знал, что ты на такое способна.

— На такое? Это на что же?

— На ненависть. Так что продолжай меня ненавидеть — хотя бы ради Джимми, которому, как ты, похоже, считаешь, я нанес непоправимый ущерб — во всех смыслах. Впрочем, господь свидетель, я себя тоже ненавижу. А вот Джимми меня любит — и я ничего не могу с этим поделать. Он сказал, что Флорри полюбила меня, потому что я куда больше достоин любви, чем он. По его словам, он не стал бы строить ей препоны, если бы она уехала в Англию, чтобы здесь со мной жить.

Теперь лучшего друга, чем он, у меня нет. Ради меня он готов на все. Поэтому я, хочешь не хочешь, должен думать о том, как отплатить ему добром за добро. Поскольку он готов был отдать мне самое дорогое, что у него было, — Флорри, я просто обязан сделать то же самое. То есть отдать ему то, что я больше всего люблю в этой жизни.

— И что же это? — спросила Одетта, глядя на то, как кровь, стекая с его щеки, капает на землю. — Деньги?

Он покачал головой:

— Нет, Одетта, это не деньги. Это — ты.

На землю упала еще одна капелька влаги, потом вторая, третья… К огромному своему удивлению, Одетта поняла, что это слезы.

— Ты хочешь сказать, что меня любишь? — не поверила Одетта.

Он ничего не ответил, опустил голову и стал смотреть себе под ноги. По его щекам текли слезы и, смешиваясь с кровью, капали на землю.

— Но ты не можешь по собственной прихоти дарить одного человека другому! — воскликнула Одетта, приходя в сильнейшее негодование. — Сейчас не Средние века, когда люди вступали в брак в соответствии с желаниями родителей или родственников.

— Никому я тебя не дарю, — буркнул Калум, доставая из кармана платок и прикладывая его к лицу. — Я лишь хочу сказать, что Джимми, приехав в Англию, очень скоро сильно переменился, и мне стало трудно с ним ладить. И произошло это потому, что он познакомился с тобой. Чтобы стать таким, как прежде, он должен заполучить тебя.

— Ты сразу пришел к этой мысли? Или поначалу хотел подобрать ему в качестве компенсации за Флорри какую-нибудь другую женщину? Скажем, Лидию?

— Ты права. Когда он приехал в Англию, я и впрямь планировал подсунуть ему Лидию, — признался Калум. — Тогда я был сильно увлечен ею, а в соответствии с моей теорией компенсации я должен был отдать ему самое для себя дорогое. К тому же Финли никогда не был бы с ней счастлив — он слишком слаб, чтобы держать под контролем такую непредсказуемую особу. Я решил, что Джимми — единственный человек, который способен ее приструнить. В том, что он ее полюбит, я не сомневался. Но его встреча с тобой на вечере открытия «РО» разрушила все мои планы. Он почти не обращал внимания на Лидию и думал только о тебе. Я злился как черт. Никак не мог понять, что он в тебе нашел…

— Спасибо за комплимент, — процедила сквозь зубы Одетта. — Не забывай только, что в тот самый вечер ты потребовал от меня некую интимную услугу.

— Ну и что? — удивился Калум. — Я просто решил убрать тебя с его пути, а для этого все средства были хороши. Я и гадости ему про тебя рассказывал исключительно по этой причине. Но он ничего не хотел слушать и все больше тобой увлекался. Надеюсь, ты заметила, что он очень упрям? А упрямые люди с удвоенной силой стремятся к тому, от чего их отговаривают. Короче говоря, ты, сама того не зная, вмешалась в затеянную мной игру, смешав мне карты и нарушив все установленные мной правила.

— Извини, — с сарказмом сказала Одетта. — Предупреждать надо. В следующий раз, когда тебе захочется поиграть, я уеду на полгода на Тибет. Быть может, в этом случае мне удастся избежать банкротства.

Калум, словно не слыша обращенных к нему слов, продолжал:

— Тогда я уже знал, что ты ко мне неравнодушна. Должен тебе заметить, это немало меня удивило. Я не знал только, что ты увлеклась мною всерьез, и понял это лишь после того, как ты по моему настоянию трахнулась с Флорианом. С той минуты меня словно подменили: я никак не мог об этом забыть и все время об этом думал.

Одетта ощутила во рту неприятную горечь. Она всегда ее испытывала, когда вспоминала о случившемся.

— Итак, ты доказала мне, что готова ради меня на все, — сказал Калум, сокрушенно покачав головой. — Другой бы обрадовался, но ты ничего, кроме сильнейшего раздражения, у меня не вызывала. Ни ты, ни твой клуб не были мне нужны. Так, во всяком случае, я тогда считал. С другой стороны, во мне словно что-то надломилось. Неожиданно выяснилось, что мне не нужна и Лидия. И тогда я стал думать, что, возможно, в той мешанине чувств, которые я к тебе испытывал, заключено нечто большее, нежели только неприятие и ненависть. Часть моего сознания хотела, чтобы ты меня разлюбила, но другая его часть, лучшая, как я сейчас понимаю, всячески этому противилась.

Одетта смотрела в его бегающие глаза, вслушивалась в путаную речь, пытаясь понять, что происходило и происходит в его изломанном сознании. Извращенные идеи Калума о справедливости, как, равным образом, его искаженное представление о морали, ее поражали.

— Неожиданно я понял, что испытываю к тебе сильное, но чрезвычайно противоречивое и сложное чувство: это была любовь, круто замешенная на ненависти. Я попытался вырвать это чувство из своего сердца, но у меня ничего не получалось, хотя я ради этого превратил свою и твою жизнь в ад. Когда я на Новый год застал у тебя Джимми, то решил, что ты наконец меня разлюбила. Я почувствовал облегчение, но одновременно меня стали терзать сильнейшие муки ревности. Но потом Джимми ушел, и я как-то сразу успокоился. Ты все еще меня любила и продолжала прощать мне все мои прегрешения… Вот тогда-то я понял, как это для меня важно, и окончательно убедился, что тоже тебя люблю.

— И решил отдать меня Джимми вместо Лидии — так, что ли? — хрипло рассмеялась Одетта. — Красивый жест, ничего не скажешь, но бессмысленный. Ничего-то из этого не получилось.

— Еще как получилось, — спокойно сказал Калум, отнимая от лица платок, складывая его и пряча в карман.

— Не получилось, потому что мы… потому что мы… — она запнулась, подыскивая нужное слово. — Потому что мы с Джимми еще не были вместе!

К ее удивлению, Калума это известие нисколько не огорчило. Казалось, он даже был этому рад.

— Неважно. Я знаю, что он тебя любит, хочет, чтобы ты полюбила его, и кое-какого прогресса в этом смысле добился. А будете вы вместе или нет — это уже не моя забота.

— Но откуда у тебя такая уверенность, что он меня любит?

— Ты очень похожа на Флорри — вот откуда. Ты даже много глубже и умнее ее, хотя, конечно, и не такая красавица. Можешь не сомневаться: Джимми тебя любит. И я тебя люблю. Так что поздравляю вас, мисс Филдинг. Раньше вас никто не любил, а сейчас любят аж целых двое. — Последнюю фразу, которую следовало расценивать как шутку, он произнес серьезным тоном.

Одетта подумала о Джимми. О том, в частности, что он сейчас в полном одиночестве собирает у себя на ферме вещи, чтобы ехать в Кению. Большой, упрямый и очень добрый Джимми Сильвиан, который спас Калуму жизнь, несмотря на то что он переспал с его любимой девушкой. А еще она подумала о том, что Джимми по ее, Одетты, милости пришлось много страдать. Впрочем, сейчас было не время вспоминать о выпавших на долю Джимми испытаниях. Уезжая, он попросил ее помочь Калуму в борьбе за Фермонсо, и ей прежде всего следовало подумать об этом.

Калум внимательно наблюдал за изменениями, которые претерпевало ее лицо. Наконец он произнес:

— А ведь ты тоже любишь Джимми, верно? Не тяни, Одетта, скажи мне, ты любишь его… или же нет?

Одетта всмотрелась в его небольшие серые глаза, в которых проступали злость, надежда и ревность. Прежде она и помыслить не могла, что Калум, признавшись ей в любви, спросит после этого, любит ли она его друга. На этот вопрос она отвечать не стала, зато сказала другое:

— Я согласна работать на тебя, Калум. Приступаю к делу с завтрашнего дня, если ты, конечно, не передумал.

Калум тяжело вздохнул. Он ждал от нее совсем других слов. Думал, возможно, что сейчас она скажет нечто такое, что решит его судьбу. Но она ничего подобного не сказала. Устало кивнув в знак того, что он принимает ее согласие к сведению, Калум повернулся на каблуках и, шаркая подошвами ботинок по гальке, побрел к ферме, где его поджидала Сид.

Одетта открыла наконец дверь, прошла к себе и, плюхнувшись в кресло, стала размышлять над своими достижениями. Да, она одержала победу. Калум ее любит. Во всяком случае, так он говорит. По идее, она должна быть наверху блаженства, но вместо этого испытывала только злость. Ведь Калум едва не разрушил две жизни — Джимми и ее собственную. Он выступал в роли купидона, чьи стрелы были напитаны смертоносным ядом.

Одетта встала с кресла, взяла Уинни на руки, прижала к груди и поднялась по лестнице на самый верх башни. Там было заветное окошко, откуда открывался вид на залитый огнями Фермонсо-холл. Где-то неподалеку от усадьбы в кромешной тьме скрывалась ферма, где жил Джимми. Ей захотелось сбежать по ступенькам, сесть на мопед и поехать на ферму, чтобы умолить Джимми остаться или, по крайней мере, пожелать ему доброго пути. Но она знала, что ехать сейчас к Джимми было бы неразумно. Он обязательно стал бы расспрашивать ее о встрече с Калумом, она не смогла бы смолчать и наговорила бы такого, о чем ему, возможно, знать вовсе не следовало.

— Наш Джимми уезжает в Африку, — прошептала она на ухо Уинни. — А пока его не будет, обещай мне храпеть каждую ночь как можно громче. Так мне будет легче себе представить, что он спит с нами в одной комнате.