— Что-нибудь типа «Агдама»… Ты прямо как в ресторане, подруга. Это уж какое будет. Давай бабки.

— Пятерки хватит?

— Обижаешь. Во-первых, не одна пьешь, а с партнером. Во-вторых, надо и хозяев угостить. В-третьих, какую-никакую закусь тоже закупить придется. Хотя бы сырки и черняшку. Короче, давай червонец.

— Червонец? — с сомнением повторяет Ирочка.

— А ты как думала? — нажимает Анька. — Это счастье дешево обходится, а горевать всегда накладно. Давай, давай, не жмись.

Конечно, заломленная Анькой сумма представляет собой натуральный грабеж, учитывая, что сама Ирочка пьет, как птичка. Для намеченной цели, которая описывается малоаппетитной формулой «нажраться и поблевать», ей лично хватило бы и одного стакана. Но Анька знает, что ничто так не отвлекает от черных мыслей, чем другие черные мысли. Пусть лучше думает не о своем подлеце, а о том, что на ее несчастье наживаются лучшие друзья.

Она находит Роберта возле курилки в коридоре, прижатым к стене долговязым Валеркой Филатовым. Тот все никак не может отойти от проглоченного объема политинформации.

— Ну и не поедем, им же хуже! — горячится Валерка. — Сначала они нам Олимпиаду подпортили, теперь наша очередь! Все правильно!

Анька рада прийти другу на помощь:

— Роберт, можно тебя на минутку?

— Фу-у… — облегченно вздыхает Шпрыгин, выходя за Анькой на лестницу. — Спасибо, Анечка. У меня от этой ярузельской олимпиады в афгане уже уши трубочкой заворачиваются.

— У меня к тебе дело, — говорит Анька. — Ирочке нужно срочно выпить. Я бы с ней и сама посидела, но не могу. Ты сможешь?

Робертино заметно оживляется:

— Отчего же нет? Выпить — это мы завсегда. Только у меня… — сама понимаешь…

— Ирочка башляет, — успокаивает его Анька, показывая Ирочкину банкноту.

— Ого! — удивляется Шпрыгин. — Неужели все настолько серьезно? На целый червонец?

— В общем, план такой, — серьезно говорит Анька. — Нужно сесть с нею, чтоб она напилась и выговорилась. Чтобы сильно напилась. Бормотухой, для большей тошности. Кабак не подходит, нужно что-то более домашнее.

— Где ж я тебе хату найду в такое время?

— Нет-нет, — мотает головой Анька. — Хата не годится, ассоциации не те.

— В смысле?

— Робертино, не придуривайся, — сердится Анька. — На хату женщина и мужчина ходят не для того, чтобы выпить.

— Ах, ты об этом…

— Об этом, об этом.

— Кстати, — говорит Роберт, искоса поглядывая на Аньку. — А почему ты сама не можешь?

— Не твое дело. Не могу, и все.

Шпрыгин сокрушенно качает головой.

— Ох, погубишь ты себя, Соболева. Как пить дать…

— Вот и пей, пока дают! — перебивает его Анька. — А я со своими проблемами сама разберусь!

Какое-то время они молчат, затем Анька смущенно гладит приятеля по плечу.

— Извини, Робертино, я не хотела. Ты же знаешь, как я тебя…

— Так и ты знаешь, — отзывается Роберт и машет рукой: — Ладно, проехали. На чем мы остановились?

— На том, что не годится ни хата, ни кабак.

— Что же тогда? Садик? В парке на скамейке?

— Координатографы.

— Координатографы? — переспрашивает Шпрыгин и тут же расцветает: — Анька, ты гений! Самое то. А Димыч пустит?

— Пустит. Я вас сама туда заведу.

— Ну, тогда-то ой… — Робертино довольно потирает руки.

— В общем, так, — деловито говорит Анька. — Бери червонец, бери портфель и беги затариваться бормотухой. Тут как раз хватит на четыре пузыря и на закусь. Когда будешь готов, позвонишь мне с улицы из автомата. Двушка-то у тебя найдется?

— Ну, не такие уж мы и нищие, — надменно распрямляется Роберт. — Чай, при коммунизме живем. Вот гляжу я на тебя, Соболева, и думаю: ну почему я такой старый? Почему я не родился хотя бы на десять лет позже?

— Робертинушка, милый, я ж тебе сто раз говорила: ты не в моем вкусе, — улыбается Анька.

— Знаю, знаю, — уныло кивает он. — Я красавец, а тебе нравятся уроды. Ну хочешь, я себе морду шрамами исполосую?

Анька смеется:

— Вот когда исполосуешь, тогда и поговорим. А пока дуй в гастроном, время не ждет.

9

Станция «Координатографы»

Время не ждет — ждет Ирочка, и Анька поспешно возвращается в комнату.

— Потерпи еще немножечко, Ируня, скоро пойдем.

— Пойдем? Куда? — равнодушно отзывается дюймовочка.

— Пить, — коротко отвечает Анька. — Как ты заказывала. Не передумала?

— Нет.

Теперь надо позаботиться о прикрытии. Дисциплину в отделе победившего коммунизма не блюдут, поскольку известно, что этот самый передовой общественный строй зиждется не на страхе наказания, а исключительно на сознательной любви к труду. Тем не менее определенной грани приличий еще никто не отменял. В отделе она формулируется следующим образом: в каждый момент времени каждый начальник имеет право получить пусть и не всегда правдивый, но по крайней мере внятный и логичный ответ на вопрос, где находится тот или иной вверенный ему сотрудник.

Дабы не смущать начальников, эту информацию обычно сообщают не им, а Нине Заевой. Поэтому, проведав Ирочку и убедившись, что та по-прежнему пребывает в состоянии скорбного бесчувствия, Анька направляется в женскую курилку, где Мама-Нина, склонившись над подоконником и зажав в зубах сигарету, сосредоточенно перерисовывает очередную выкройку.

— Мамочка-Ниночка, мы с Ируней уходим.

— Совсем? — не оборачиваясь, интересуется Нина.

— Ты что, какое «совсем»… — почти обижается Анька. — Рабочий день еще не закончился. Надо сходить на ЗПС, отнести перфоленты на координатограф. Ну, и проверить заодно, что там как.

— Ясно, — гудит Нина. — Стряхни.

— Что?

— Стряхни! Скорее! Сейчас упадет!

Поняв наконец, что от нее требуется, Анька осторожно вынимает из маминого рта сигарету и, стряхнув в раковину столбик пепла, водворяет ее на прежнюю позицию.

— Если Зопа будет спрашивать, скажи, что к трем я обязательно вернусь. Так и скажи: просила передать, что обязательно вернется, пусть не волнуется.

— А чего ему волноваться… — искренне удивляется Мама-Нина. — Вы же не развлекаться идете, а работать.

Что ж, можно сказать и так. Глушить бормотуху в компании со скорбящей Ирочкой, попеременно переходящей от апатии к истерике и назад, — не слишком большое развлечение.

Корпус ЗПС — завода печатных схем — расположен в пятнадцати минутах ходьбы от конструкторского бюро. Это чисто территориальное разделение проектирования и производства является главным залогом творческой свободы сотрудников отдела. Как утверждает Робертино, на данном примере даже малый ребенок может понять глубинную связь между пространством и временем.

— Пространство между двумя этими зданиями, — говорит он, — самым прямым образом трансформируется в наше свободное время.

Так оно и есть. Желающие выскочить с работы на часик-другой всегда найдут для того вполне законную причину. К примеру, Анька и Ирочка носят на ЗПС бумажные перфоленты, где закодирован рабочий чертеж печатных схем. Эти ленты заправляются в огромные, пять на пять метров, столы, на которых цветные самописцы рисуют картину полупроводникового слоя для дальнейшего производства. Столы называются координатографами. Их на заводе два, но из-за частых поломок работает в лучшем случае один.

От исправности координатографов впрямую зависит выполнение плана всего предприятия по новым изделиям, а, следовательно, прогрессивка и все такое прочее. Неудивительно, что начальство не надышится на эти капризные махины. Считается, что вывести их из строя может даже случайный чих не вовремя пролетевшей мухи. Поэтому координатографный зал объявлен стерильной зоной, дабы никто не мог помешать жизненно важному процессу. Ведущая туда дверь постоянно заперта, и даже генеральный директор не может войти в эти запретные врата без предварительного согласования с инженером Дмитрием Александровичем Купцовым, который и заправляет всем координатографным хозяйством.

А согласовать что-либо с инженером Купцовым или, в просторечии, Димычем, весьма и весьма нелегко, ибо Димыч — алкаш, зашитый-распоротый, чей организм давно уже не усваивает ничего, кроме бормотухи. Звонки от начальства плохо действуют Димычу на печень, вернее, на память о печени. А ведь каждый знает, что память — это самое дорогое, что есть у человека, разменявшего пятый десяток. Хуже начальственных звонков в этом смысле только начальственные визиты, поэтому, во избежание осложнений с координатографами, дирекция старается по возможности воздерживаться и от того, и от другого.

Оборудование на заводе японское, установлено не так давно, и время от времени по еще не истекшему договору о гарантийном обслуживании сюда наезжают аккуратные японские специалисты. Обращаться с заграничной техникой на заводе худо-бедно научились, а вот с заграничными техниками — нет. Никто толком не знает, что с ними делать и куда их приспособить. При этом одна из главных забот заключается в том, чтобы уберечь японцев от Димыча. Дело в том, что Димыч приехал в Ленинград с Колымы, и ненавидит японцев лютой ненавистью человека, поклявшегося до последней капли крови защищать от самураев исконно русские острова Южно-Курильской гряды. Поэтому доступ японцев к координатографам возможен лишь в его отсутствие.

Но как выманить доблестного защитника наших национальных интересов из его заповедной крепости? С этой целью проводится специальная операция под руководством самого начальника первого отдела. Прежде всего, надо подкараулить в коридоре помощника Димыча, техника Мишку Дынина — патлатого двадцатилетнего парня. Мишка — единственный, помимо самого Димыча, обладатель неограниченного доступа в координатографный зал. Как и положено настоящему подмастерью, он исполняет не только профессиональные, но и хозяйственные обязанности. Главная среди них — обеспечение Димыча жизненно необходимым продуктом.

Ежедневно без десяти одиннадцать Мишка отправляется в поход по близлежащим гастрономам, по дороге опрашивая знающих людей, куда что завезли. Минут через сорок он возвращается с потяжелевшей сумкой, и Димыч получает наконец возможность расслабиться и мирно позавтракать бормотухой. Но в день визита японцев Мишку заранее перехватывают в коридоре под каким-либо срочным предлогом и усылают куда-нибудь подальше в расчете на то, что отсутствие подмастерья вынудит мастера отправиться на промысел самому. Так оно обычно и происходит; как только раздраженный донельзя Димыч, хлопнув дверью координатографного зала, проносится в направлении проходной, начальник первого отдела дает отмашку на запуск японских визитеров.

Нельзя сказать, что зарубежные гости вовсе не замечают этих непонятных с их точки зрения ухищрений. Замечают, но вопросов не задают, лишь задирают еще выше на лоб свои японские, и без того высоко прочерченные брови. Хотя, казалось бы, за время действия договора должны были бы привыкнуть и не к такому. По мнению Роберта, эта заторможенность восприятия говорит о непроходимой тупости и ограниченности зарубежного человека.

— Посмотрите на этих человекообразных роботов, дорогие чуваки и чувихи, — говорит он, тыча указующим перстом в потолок, как будто высокобровые японцы засели где-то на люстре. — Они же могут жить только по инструкции. Их общество бесчеловечно. Для них алкоголизм — болезнь! Это же подумать только! А для нас? Для нас это всего лишь образ жизни, один из нескольких возможных, причем отнюдь не самый худший. Таких людей, как Димыч, там называют «джанки», от слова «джанк», мусор, никому не потребный обломок. А у нас? А у нас он потребен даже в самом непотребном своем состоянии. У нас он уважаемый человек, важное звено в цепи общественного производства.

Где он, кстати, этот Робертино? Анька смотрит на часы: без двадцати двенадцать, скоро обеденный перерыв. Скоро, уже совсем скоро… Она вприпрыжку возвращается в комнату к Ирочке.

— Шпрыгин не звонил?

— Звонил… — апатично откликается дюймовочка.

— Ну? Да не молчи ты! Что он сказал?

— Говорит, выходите…

— Ну, тогда надевай сапоги, чего ты расселась? Давай, Ируня, давай, пошевеливайся…

Анька вытаскивает из сапог влажные газетные жгуты; внутри еще чувствуется неприятная сырость. Хорошо хоть носки успели просохнуть на батарее. Ох, надо бы новые, надо бы, надо бы… А вот дубленочки стыдиться не приходится. Она встает перед зеркалом, поворачивается боком, потом другим — красота! Ему понравится. Хотя, похоже, она нравится ему в любом виде, а больше всего — вообще без одежды.

«Наверно, он уже проснулся, ждет… — Анька глубоко вздыхает. — Ничего, подождет чуть-чуть. Крюк невелик — вот только сдам Димычу с рук на руки Ирочку и Роберта, и сразу туда, на Гатчинскую. Слово-то какое красивое: Гатчинская… Гатчинская…»