Алексей Тарновицкий - Станцуем, красивая? (Один день Анны Денисовны)

— Ну, наконец-то! — говорит он, захлопывая за нею дверь. — Где ты ходишь?

Ноги отрываются от земли: он хватает ее на руки — и в комнату. Хлопает вторая дверь. Быстро, быстро, быстрее, еще быстрее… Боже, ну когда уже?! Губы впиваются в губы, одежда летит на пол, ну, где же ты?!. Вот!.. Она изгибается в острой, пронзающей позвоночник судороге… Затылок пульсирует фейерверком взрывов… Еще!.. Еще!..

Потом они лежат рядом, сблизив рты, дыша одним дыханием. Теперь можно не торопиться. Теперь можно снять оставшуюся одежду — ее на удивление много. Теперь можно забраться под одеяло и прижаться друг к другу, длинным нежным прижатием, отпечатком тела на теле, прижаться и так лежать, лежать вечно, не думая ни о чем. Зачем мысли, если есть запах? Зачем языку слова, если есть поцелуи?

— Где ты ходишь? — говорит он.

Ладони гуляют по спине, ходят парами, руки встречаются, сходятся, расходятся, как в старинном танце. Менуэт?.. Мазурка?.. Первый бал Наташи Ростовой… Теперь это можно сделать нежно, медленно, без спешки, то и дело нарочито придерживая чересчур норовистое желание. Теперь чувство не обрушивается одним ревущим махом, как бешеная гигантская волна, смывающая на своем пути все, чем ты была, все, о чем думала и что знала. Нет, теперь оно прирастает постепенно, затопляя этажи сознания наподобие неумолимого наводнения. Оно накапливается в животе и растет, зажимая сердце, подступая к горлу, сумрачной тенью поднимаясь в глазах. Оно еще сильнее, еще слаще первого, оно длится и длится, даже тогда, когда кажется, что дальше уже невозможно, просто не бывает, не бывает… Еще!.. Еще!..

Потом Анька плачет, спрятав лицо у него на груди. Он не спрашивает, о чем — знает, что она часто плачет после любви. Эти слезы — вода Кастальского ручья, текущего под Дельфами, рядом с пупом земли. В них нет тоски, сожаления, страдания, злобы — они чисты, как роса счастья, породившего этот мир.

Вот только на этот раз Анька всхлипывает по-другому, всерьез.

— Аня, что случилось?

Молча мотает головой, всхлипывания продолжаются.

— Анечка, ну что такое… Эй!

Он нежно берет ее голову в ладони, поднимает ее лицо к своему лицу. Глаза Аньки плотно зажмурены, слезы льются ручьем.

— Прости меня… прости…

— Да что такое произошло?

Он отстраняется, чтобы лучше рассмотреть ее. Похоже, и в самом деле есть повод для тревоги.

— Я такая… плохая… плохая…

— Аня, да скажи ты русским языком! — требует он. — Ничего ведь не понять! Ну?!

Она всхлипывает, промокает глаза углом простыни и садится на кровати.

— Я изменила тебе, граф. Можешь себе представить? Я! Тебе! Изменила! Как я могла? Боже, боже…

— Подожди, — растерянно бормочет рыжий. — Как… когда… зачем…

Анька горько качает головой:

— Сегодня ночью. С мужем. Сама не знаю, как это получилось. Наверно, от неожиданности. Мы ведь с ним уже больше полугода не… У меня с сентября, кроме тебя, никого не было. Никого, вообще. Мне на других мужиков в этом смысле даже смотреть противно.

Он встает и идет за сигаретами. Они в кармане куртки, а куртка на крючке, прибитом возле двери. Кроме крючка, из мебели в комнате кровать, стол, стул и одностворчатый шкаф. От кровати до двери четыре шага. До тебя мне дойти нелегко, а до двери четыре шага. По дороге граф поднимает с пола Анькину дубленку, шарф и шапку, аккуратно складывает на стул. Возвращается, закуривает.

— Ты сама слышишь, как это звучит? — говорит он. — «Я изменила тебе с мужем»… Слышишь?

— Как? — растерянно спрашивает она. — Плохо звучит, я знаю. Может, не надо было говорить, но я… Я не могу тебе врать, понимаешь? Иначе… иначе все это просто теряет всякий смысл.

— Ты живешь с ним в одной квартире, — он делает глубокую затяжку. — Ты готовишь ему еду, ты стираешь его трусы и носки. Ты расписана с ним в ЗАГСе. Ты спишь с ним в одной постели. И сейчас ты сообщаешь мне, как о чем-то из ряда вон выходящем, что сегодня ночью он еще и… и… и называешь это изменой. Как будто все остальное — не измена. Как будто все остальное не… эх!..

Он безнадежно машет рукой и давит сигарету в пепельнице. Какое-то время они сидят молча.

— Что же делать? — тихо произносит Анька. — Что с нами будет? Теперь ты меня бросишь, да? Бросишь и будешь прав. Я плохая. Таких, как я, камнями побивают… Таких, как я…

— Таких, как ты, больше нет, — перебивает ее рыжий. — Я без тебя жить не могу. Ты для меня всё, вся жизнь. Я хочу тебя в жены. Хочу засыпать с тобою рядом, просыпаться, завтракать, целовать, уходя на работу, целовать, возвращаясь с работы. Целовать, когда мне вздумается, и не думать о том, что у тебя где-то там есть совсем другая жизнь, где кто-то другой может сделать с тобой все, что вздумается.

— Милый, он больше не сделает, — шепчет Анька, прижимаясь к своему графу Толстому. — Это просто было очень неожиданно, и я растерялась. Но теперь я буду настороже, обещаю…

— Ты что, не слышала? — говорит он. — Я хочу, чтобы ты ушла ко мне. Чтобы ты развелась с мужем и вышла за меня. Слышишь?

Он берет ее за плечи, переворачивает на спину и наклоняется — нос к носу, глаза в глаза, губы к губам. Она видит его близко-близко, она чувствует его каждой порой своего тела, каждой клеточкой кожи. Он снаружи и внутри, он повсюду, как целый огромный мир. Есть ли на свете близость бо́льшая, чем эта? Нужна ли ей близость бо́льшая, чем эта? И Анька раскрывается навстречу этой близости, растворяется в ней, как в море.

— Да, — шепчет она, крепко обхватив его обеими руками, зажав в тисках своих сильных бедер, намертво сцепив лодыжки на его пояснице. — Да! Да! Да! Любимый мой… Да! Еще! Еще!

Потом она долго лежит, уткнув лицо в подушку и не чувствуя ног. Который час? Черт, уже четверть третьего! Эй, ноги, приходите в себя!

— Милый, боже мой, я опаздываю! У меня ведь в три… ну, неважно что, важно, что обещала…

Она стремглав бежит в ванную — быстро, быстро, быстрей! Вернувшись, поспешно влезает в одежду. Он смотрит, как она одевается, и улыбается.

— Что? — не понимает Анька.

— Ты такая красивая… иди ко мне…

— Не могу, граф. Девушке пора в избу, тятя заругает.

— Ты помнишь, о чем мы говорили?

— А? Что? — рассеянно переспрашивает она. — Да-да, конечно, все помню…

Уже надев дубленку, она подходит за последним поцелуем.

— Милый, послезавтра мне надо отмечаться в очереди за стенкой. Ночью. Ты понимаешь, что это значит? У нас с тобой будет целая ночь! Целая ночь!

— Подожди, — он пристально смотрит на нее. — Ты помнишь, о чем мы говорили? Ты должна сказать ему и подать на развод. Аня?

— Да-да, — она поспешно целует его, покрывая быстрыми влажными поцелуями лицо, глаза, волосы. — Прощай, рыжее мое счастье… Всё. Побежала.

Побежала, побежала — по Гатчинской, по Чкаловскому, быстрей, быстрей… — не опоздать бы, а то выйдет совсем неудобно. Зопа же специально просил: видимо, для него это очень важно. Свобода свободой, но надо и честь знать, не зарываться. Прав Робертино: этак можно разом всего лишиться — и свободы, и победившего коммунизма.

У мясного очередь: похоже, ждут завоза. Жаль, времени нет, а то можно было бы на неделю котлет нажарить. Павлик любит… Ой, да тут же Нина Заева! Хоть не в самой головке, но близко.

— Мама-Ниночка, привет! Давно ждешь?

— Не очень, чуть больше часа. Говорят, привезли, уже рубят.

Анька исподтишка зыркает по сторонам. Очередь взирает на нее враждебно, как соседка графа Толстого.

— А к этой все подходют и подходют… — слышится за спиной. — Ни стыда, ни совести у людей.

— Не журытесь, товарыш женшына, — басом, под вахтера Ивана Денисовича, отвечает Нина Заева. — Никто не подходит. Сами видели: передо мной две гражданки занимали, они и придут. А больше никого.

Она выразительно смотрит на Аньку и едва заметно качает головой. Нет, тут не обломится. Ладно, как-нибудь в другой раз. Анька бежит дальше. Вообще, покупка мяса — дело непростое, напоминающее военную операцию, а потому это мясо с полным основанием можно назвать пушечным. Прежде всего, как и на войне, необходима качественная разведка. Важно вовремя узнать, когда привезут, когда начнут рубить, когда выкинут и планируют ли рубить дальше до конца рабочего дня. Поэтому нет ничего ценнее своего агента внутри магазина — пусть даже грузчика или уборщицы.

Но подобной роскошью располагают далеко не все. Кроме того, грузчики и уборщицы не вполне надежны, а агентурная работа с ними и опасна, и трудна. Без материального поощрения, то есть без рубля с раннего утра, они тебя в упор не видят. С другой стороны, стакан портвейна начисто отшибает им память. Получается заколдованный круг: не дашь рубля — вообще говорить не о чем; дашь рубль — есть опасность, что агент потеряет дееспособность в самое неподходящее время.

По опыту, лучше всего совмещать работу в тылу противника со скрупулезной полевой разведкой. В отделе победившего коммунизма она организована в высшей степени эффективно. На театре военных действий постоянно находится кто-нибудь из сотрудников. В его боевую задачу входит быстрый обход возможных точек прорыва и сбор информации о намечающемся выбросе мяса, консервов, овощей, обуви, кур и прочего дефицита. Тут важны внимание и наблюдательность, а также тонкий слух, чтобы различить удары мясницкого топора, и острый нюх, поскольку временами завезенное мясо выдает себя специфическим запашком.

Обнаружив необходимые признаки, разведчик занимает очередь и опрометью бежит в ближайшую телефонную будку — доложить своим. Проходит минут пять-десять, и в хвост образовавшейся очереди уже пристраивается полностью отмобилизованная и готовая к бою колонна отдела. Впрочем, на этом этапе еще рано говорить о победе. Наступает время планирования и расчета. Тут уже каждый за себя, тут уже извини-подвинься: дружба дружбой, а военная добыча врозь.

Порубленные куски мяса навалены в витрине под стеклом. Само собой, их нельзя взять в руки, перевернуть, посмотреть, что там с другой стороны. Но в распоряжении хорошего боевого командира есть точный глазомер, расчет и интуиция. Помимо качества куска, следует оценить и его вес. В одну пару рук дают не больше двух килограммов, но продавцу, как правило, лень урезать кусок в случае небольшого перевеса. Зато если перевес велик, непременно начнет протестовать очередь, и тогда раздосадованный мясник отхватит от твоей добычи драгоценный шмат мякоти. Таким образом, задача состоит в том, чтобы выбрать кусок правильной величины — больше нормы, но не намного. И все это, напомню, на глазок!

Покончив с выбором куска, можно переходить к стадии стратегического планирования. Ты должна тщательно изучить расположенные перед тобой боевые единицы. Некогда друзья и союзники, теперь они представляют для тебя смертельную угрозу. И если бы только для тебя! Они угрожают непосредственно выбранному тобою куску! Да-да, вот этому, едва торчащему из-под двух других шматов лакомому куску, кусочку, кусочечку, с которым ты давно уже успела сродниться. Да что там сродниться! Мысленно ты уже принесла его домой, помыла, разделала, засунула в мясорубку, в кастрюлю, в латку… Ты уже почти поставила его на стол перед навострившим вилки и ножи семейством. Ты просто не перенесешь расставания с этой родной, этой бесценной ценностью!

Итак, сколько их? Три, четыре… девять… двенадцать! Двенадцать апостолов, включая потенциального Иуду. Так… кто что возьмет? Вот эта незнакомая дама в каракуле непременно схватит вон тот ломоть… боже, какой чудесный ломоть! Как в сказке! Но на него лучше не смотреть, тебе он все равно не достанется даже во сне. Дальше… эти три женщины из шестого отдела, как пить дать, схватят по лопатке и удерут во все лопатки. Ты бы тоже взяла, если бы была поближе, однако, увы. Дальше… это туда, это сюда, два, три, пять… вроде бы всем хватает, вроде бы никто не покусится: твой кусманчик хоть и хорош, этакий шалун, но по качеству явно не входит в первую дюжину. Значит, можно позволить себе робко надеяться. Надеяться и ждать, не выпуская кусок из виду, но и не пялясь на него в открытую, дабы не возбуждать у апостолов нездорового интереса.

Очередь движется медленно, и ты уже вся истомилась. Уже ушла довольная дама в каракуле, убежали тетки, унося вожделенные лопатки, мало-помалу тает гора кусков. Пока что твои расчеты точны. Перед тобой еще четверо… трое… двое… Еще немного, еще чуть-чуть… Но что это? В дверь магазина, запыхавшись, врывается какая-то кикимора. Да, черт побери, она и в самом деле занимала очередь перед тобой. Она истекает потом и дико извиняется. Задушить бы гадину. Потому что теперь… теперь… аа-а! Как больно, милая, как страшно! С кусочками не расставайтесь! Не зарастет на сердце рана! Аа-а!.. Все пропало! Жизнь прошла зря. Ох, кусочек мой, милый мой кусманчик…