Кейт Форсит - Старая сказка

Серебряный диск луны налился кровью, и на ее испещренный оспинами лик наползла черная тень. Казалось, будто какой-то неведомый гигант откусил здоровенную часть ночного светила. Охваченная ужасом, Маргерита смотрела, как пятно становилось все шире, а лик луны темнел, словно багровея от гнева. La Strega тоже наблюдала за происходящим расширенными от восторженного страха глазами.

— Какое сильное знамение, — прошептала она. — Оно наверняка сулит мне удачу, верно?

«А мне — горе», — подумала Маргерита и обеими ладошками прикрыла глаза. Ей не хотелось видеть, как луну пожирают заживо.

Аббатство Жерси-ан-Брие, Франция — апрель 1697 года

Сидя на корточках и слушая рассказ сестры Серафины, я вдруг почувствовала резкую боль, словно из глубины веков кто-то дотянулся до меня шипом розы и вонзил его мне в грудь. У меня ведь тоже отняли мать. Меня тоже заперли здесь против моей воли. Этой девочке, Петросинелле, было всего двенадцать, когда ее заточили в комнате башни. Когда меня лишили матери, мне тоже едва исполнилось двенадцать.

Этот огород, притаившийся в самом сердце монастыря, живо напомнил мне сад моей матери, разбитый в цитадели замка Шато де Казенев в Гаскони, где я родилась. Именно там я впервые встретила короля, и встреча эта положила начало цепи событий, которые и привели меня сюда, в аббатство Жерси-ан-Брие и садик сестры Серафины.

Замок Шато де Казенев, Гасконь, Франция — май 1660 года

Король остановился в замке Шато де Казенев весной того года, когда мне должно было исполниться десять. Он со своим двором неспешно направлялся в Испанию, где Людовику предстояло сочетаться браком с испанской инфантой, своей двоюродной сестрой во втором ряду родословной. Инфанта, Мария-Терезия, приходилась ему двоюродной сестрой и по материнской, и по отцовской линии: отец Людовика, Людовик XIII, был дядей Марии-Терезии, а ее отец приходился дядей уже самому Людовику.

Двор прибыл в Казенев из-за деда моей матери, Раймона де Викоза, который был двоюродным братом деда короля, Генриха IV, что делало мою мать троюродной кузиной короля. Шато де Казенев был охотничьим замком и любимой резиденцией Генриха IV, и он, став королем Франции, подарил ее своему кузену Раймону, а сам переехал в Париж.

Мальчишками Раймон и Генрих вместе охотились на диких кабанов и волочились за девицами. Став мужчинами, они сражались бок о бок во многих битвах, спасая друг другу жизнь. Оба уцелели в Варфоломеевскую ночь, которая стала следствием женитьбы Генриха на принцессе Марго.

Привязанность Генриха к своему кузену была столь сильной, что однажды, после особенно жестокой битвы, он сорвал с головы позолоченный шлем с высоким белым плюмажем и вручил его Раймону. А белое перо на его гребне с тех пор стало частью фамильного герба Раймона, а после того, как Генрих пожаловал ему Шато де Казенев, он приказал высечь плюмаж в камне над главными воротами.

Замок Шато де Казенев лежит примерно в двадцати пяти милях к югу от Бордо, на пути паломников из Сантьяго-де-Компостела в Везле.[83] Это был самый удобный путь для королевского двора в Испанию, где Его Величество должен был встретиться с инфантой.

Интересно, что подумал король, впервые увидев замок. Шато де Казенев ничуть не походил на изящные симметричные дворцы Парижа, поскольку строили его не для красоты, а для обороны. У него было тринадцать наружных стен разной высоты, стыкующихся под разными же углами, и две островерхие башенки, смотрящие в ущелье, по которому текла река Сирон. За крепостными стенами располагался заглубленный двор, в котором моя мать и разбила свой сад, защищенный от всех ветров высокими стенами. Любимое место матери во всем замке, он благоухал розмарином, лимонной мятой и чабрецом. Вдоль стен были рядами высажены фруктовые деревья, и пчелы с жужжанием вились над собачьей петрушкой, посеянной вдоль бордюров.

Он стал нашим детским раем на земле. У меня была собственная гнедая кобыла, которую звали Гарнет, и черно-белая пятнистая гончая по кличке Цезарь, спавшая в ногах моей кровати. Ну и, разумеется, у меня была Нанетта, которая нянчила меня, бранила и тайком приносила миску с теплым молоком и накрошенным в нее хлебом, посыпанным сахаром, когда меня в наказание отправляли в свою комнату без ужина.

Каждый день меня ждало новое приключение. Я обожала галопом носиться по парку, закрыв глаза и раскинув руки в стороны, когда в ушах у меня набатом гремел топот копыт моей кобылы. А еще у меня была маленькая лодочка, чтобы кататься по мельничному пруду. (Брать лодку на реку мне не разрешалось. «Это опасно», — говорила мама.) Но иногда мне позволяли пересечь пороги вместе с крестьянами на gabares,[84] когда они отвозили бочки с вином в порт Серонс. Во время сбора урожая мы с моей сестрой Мари возвращались домой на самом верху воза с сеном, вплетая в волосы полевые маки и распевая во все горло. Зимой мы отправлялись за добычей для нашего стола и останавливались в чаще леса, чтобы поджарить каштаны на огне. Я до сих помню, как они согревали наши озябшие руки.

А еще я очень любила пробираться по потайному ходу к реке Сирон и исследовать пещеры в известняковых скалах. По преданию им пользовалась и сама королева Марго, чтобы встречаться в одной из пещер со своими любовниками в те времена, когда супруг держал ее пленницей в замке. А однажды, когда Генрих обвинил ее в измене, она ответила: «Разве любить — это преступление? И можно ли наказывать меня за это? На вкус и цвет товарища нет. Красота открывается тем, кто умеет видеть, а тюрьма никогда не станет прибежищем красоты». Для пущего эффекта она приказала высечь эти слова в гостиной на каминной полке. Мне очень нравилась королева Марго.

По вечерам мать читала нам отрывок одной из своих многочисленных книг, а мы с сестрой, как завороженные, прижимались к ней в волшебном золотистом круге света лампы. По стенам плясали тени, превращаясь в храбрых рыцарей, прекрасных девиц, которым грозила опасность, и заколдованных зверей. Когда я не могла заснуть, мечтая о необычайных приключениях, то в одной ночной рубашке пробиралась тайком в библиотеку со свечой в руке, которую зажигала от углей в камине. Я сворачивалась клубочком на диване у окна, плотно задернув старые шторы, чтобы меня не было видно, и, низко склонившись над страницей и с трудом разбирая буквы в неверном тусклом свете, читала дальше с того места, на котором остановилась мать.

Она читала нам старинные поэмы о нимфах и золотых дождях, о забытых битвах и богах, превращавшихся в лебедей, о героях, что сражались с одноглазыми циклопами, и гигантах, которые плавали по морям в поисках любви и мудрости. Я обожала их все. Но самой любимой книгой, которую я чаще всего снимала с полки и которая неизменно приводила меня в восторг, был тяжелый иллюстрированный том «Амадис Гальский».[85] А моей любимой сценой из этой книги, которую я снова и снова перечитывала в крохотном кружке света, отбрасываемого свечой, была та, когда в лесу, на поляне, Амадис наконец-то возлег со своей единственной возлюбленной, принцессой Орианой. И там, «…на плаще, расстеленном поверх зеленой травы, благодаря, скорее, тихой кротости Орианы, нежели отчаянной смелости Амадиса, самая красивая девственница мира стала женщиной».

Я читала до тех пор, пока свеча моя не оплывала, превращаясь в лужицу воска, и тогда мне приходилось на цыпочках возвращаться в постель по темным коридорам и лестницам замка. Глаза у меня слипались, я зевала, а в голове крутились и сталкивались мечты и видения. Если я попадалась на том, что не сплю, а брожу по замку, то Нанетта бранила меня, грозя выпороть, а потом заботливо укладывала в постель, подложив под ноги горячий кирпич, завернутый во фланель. «Непослушная девчонка. А ну, как узнает ваша матушка? Марш в постель!»

Своего отца я не помнила. Он умер, когда я была совсем маленькой и, говоря по правде, я никогда особенно не скучала о нем. На кухне был месье Ален, всегда позволявший мне раскатывать тесто, и старый Виктуар на конюшне, учивший меня держать спину прямой, а голову — высоко поднятой, и Монтгомери, управляющий матери, который считал в уме быстрее всех, кого я знала, плюс добрая сотня прочих грумов, садовников и лакеев, потакающим моим шалостям и с любовью присматривающим за мной.

Когда к нам пожаловал король, в полях синели васильки и алели маки, а каштаны стояли в цвету. Я проснулась очень рано, снедаемая радостным возбуждением и, лежа в своей кровати под балдахином, предвкушала предстоящий спектакль. Король со своим двором должен был прибыть только через несколько часов, и мать наверняка заставит нас все утро заниматься приготовлениями.

К визиту августейшей особы мы начали готовиться загодя, за много недель. Лакеи скребли полы, выбивали ковры, штопали прохудившееся белье и развешивали его на кустах розмарина, чтобы отбелить на солнце. Слуги откармливали гусей и выкатывали из погребов наверх сотни бочек с вином, а охотники рыскали по лесам и полям в поисках диких кабанов и жирных фазанов. Это обошлось нам в огромные деньги, чего мы никак не могли себе позволить. Хотя моя мать была баронессой де Казенев, а отец — маркизом де Кастельморон, мы были бедны. Очень бедны. Все состояние нашей семьи было потрачено в эпоху Религиозных войн еще до моего рождения. Обычно мы ели бобовое рагу со свиными ножками, в которое для запаха добавляли немного окорока. Одежду мы носили простую и удобную, а игрушки для нас делали слуги: тряпичных кукол, обручи из ивовых прутьев да бабки,[86] позаимствованные у мясника.

По случаю приезда короля мать даже распорядилась сшить для нас обновки, выбрав, по своему обыкновению, практичную крепкую ткань строгих цветов. Мне досталось коричневое платье с простым белым воротником в тон моему белому льняному капору. Я бы, конечно, предпочла добавить отделку из кружев и лент, но мать не одобряла подобных излишеств и, кроме того, как она совершенно справедливо заметила, я бы сразу порвала их или залила супом.

Окинув взглядом свое новое платье с башмаками мягкой овечьей кожи в тон, я спрыгнула с кровати и подбежала к окну. Светало. Над пеленой тумана, поднимавшейся с земли, подобно дыханию утомленного зверя, едва виднелось бледно-голубое небо. В саду запели птицы. Цезарь положил пятнистые лапы на подоконник рядом со мной и умоляюще посмотрел на меня своими темно-коричневыми глазами. Я широко улыбнулась в ответ.

— Очень хорошо, мой Цезарь. Идем. До приезда короля у нас есть еще несколько часов.

Я влезла в старое серое платье, кое-как управившись с завязками на спине. Уверена, платья для девочек специально шьют такими, чтобы не давать нам развлекаться и вообще весело проводить время. Надевать их, снимать и поддерживать в чистоте невероятно трудно.

Я на цыпочках двинулась по длинной галерее, и толстый обюссонский[87] ковер заглушал звук моих шагов. Спустившись вниз по лестнице, я крадучись устремилась по коридору. Цезарь радостно шлепал вслед за мной, и лишь когти его тихонько цокали по старым терракотовым плитам пола. Из кухни уже доносился лязг и звон посуды. Месье Ален наверняка занят, готовя настоящее пиршество для придворной братии. Через боковую дверь я выскользнула в мягкий утренний туман.

Моя лошадка, Гарнет, дремала в своем стойле, свесив голову. Завидев меня, она радостно заржала, и я поспешила успокоить ее, накинула на нее уздечку и сняла недоуздок. Сама я не могла водрузить на спину Гарнет тяжелое дамское седло, поэтому, испытав прилив бесшабашной лихости, решила, что не стану седлать кобылку и поскачу так. Поначалу мне было очень непривычно: не хватало луки, через которую можно было перекинуть ногу, и планшетки, на которую можно было опереться ногой, но вскоре мы с Гарнет уже мчались рысью сквозь туман, а за нами гигантскими прыжками несся Цезарь.

Мне не хотелось отъезжать слишком уж далеко, и я свернула к пруду, где мельничное колесо взбивало темно-зеленую воду, придавая ей оттенок прозрачного изумруда. Дети мельника уже встали — двое мальчишек, Жан и Жак, и маленькая девочка по имени Мими. Я забросила поводья на спину Гарнет и отпустила ее пастись, а сама с Жаном, Жаком и Мими поплыла на лодке к острову, на котором этим летом мы возвели целый форт из плавника и старой парусины. Сначала мы немного поиграли в фрондеров, вооружившись палками и ржавыми кастрюлями, заменившими нам шлемы, а потом стали строить плотину на берегу.