— С моим отцом разговаривать бесполезно. Он всегда стоит на своем до конца.

Я вздохнула.

— И что же мы будем делать?

— Нам придется дождаться, когда мне исполнится двадцать пять.

— И когда это будет, мой маленький? — насмешливо поинтересовалась я, хотя и сама прекрасно знала, когда это случится. Двенадцать лет разницы между нами не давали мне покоя, и я постоянно грызла себя, словно собака украденную сахарную косточку.

— Не раньше апреля, — угрюмо откликнулся он.

— О, это не очень долго. Я боялась, что ты скажешь: «Через пять лет!»

— Я не настолько юн!

— Зато у тебя такое милое детское личико, — ласково проворковала я.

Он зажал меня в углу портшеза и принялся тискать мои груди своими сильными руками.

— При первой же возможности я покажу тебе, что давно уже стал мужчиной!

— Жду не дождусь, — сказала я и поцеловала его в уголок губ, а потом медленно прошлась до уха.

Он тоскливо вздохнул и провел большим пальцем по моему корсажу. Я почувствовала, как напрягся и затвердел мой сосок даже сквозь несколько слоев ткани и китового уса. Он подставил мне губы, и я улыбнулась и обвила его руками за шею. Поцелуй получился долгим и страстным.

— Я рада, что ты не поехал домой на Рождество, — прошептала я. — Спасибо.

Портшез дернулся и замер. Шарль воспользовался моментом, чтобы еще раз поцеловать меня, прежде чем открыть дверцу и выпрыгнуть наружу. Обернувшись, он протянул мне руку. Я выпростала ногу в туфле на высоком каблуке, крепко придерживая юбки обеими руками, и только потом выставила вторую ногу и согнулась чуть ли не вдвое, чтобы вылезти наружу. Красиво садиться в портшез и вылезать из него в манто с пышным воротником и кружевном fontange было весьма затруднительно.

— Не обращай на меня внимания. Я счастлив любоваться видом твоих лодыжек в любое время дня и ночи, — заметил Шарль.

— Уверена, что и носильщики портшеза рады не меньше тебя, — парировала я.

Тусклое зимнее солнышко уже скрывалось за крышами высоких домов Версаля, и улицу освещал лишь фонарь над входом в замок. Пар от нашего дыхания клубами вился в прохладном воздухе. Шарль предложил мне руку, и мы зашагали к ступенькам, весело болтая на ходу.

И вдруг из-за стены выбежали двое мужчин в накидках с капюшонами, закрывавшими их лица. Схватив Шарля за руки, они поволокли его прочь от меня. Я пронзительно вскрикнула и вцепилась в плечо одного из нападавших, но он грубо оттолкнул меня.

Шарль рванулся, пытаясь освободиться, но они накинули ему мешок на голову и потащили к большому дорожному экипажу, наполовину скрытому стеной. Я набросилась на мужчин сзади, колотя их по спинам своей муфточкой и пиная по лодыжкам остроносыми туфлями.

И вновь меня оттолкнула столь грубо, что я споткнулась и едва не упала.

— Putain! — злобно выкрикнул мне в лицо один из них.

С трудом сохранив равновесие, я выпрямилась и вновь ринулась в атаку, пытаясь остановить их. На сей раз один из мужчин ударил меня в лицо с такой силой, что я упала. Мужчины тем временем затолкали Шарля в карету. До меня донесся его сдавленный стон и стук захлопнувшейся дверцы. Щелкнул кнут, и шестерка лошадей сорвала экипаж с места, переходя в галоп. Колеса гулко застучали по булыжнику. Карета наклонилась на бок, сворачивая за угол, с грохотом опустилась на четыре колеса и помчалась прочь, набирая скорость. Я побежала следом, но успела увидеть лишь черную точку, удаляющуюся по дороге, ведущей из города.

Я вернулась к дому, призывая на помощь. Из ворот уже выбегали люди, привлеченные шумом драки и криками носильщиков портшеза, которые видели все от начала и до конца.

— Почему вы не помогли мне? — в отчаянии вскричала я.

Один из носильщиков поднял руки, словно сдаваясь.

— Эти люди явно знали, что делают, мадемуазель. Так что мне не было резона искать неприятностей на свою шею.

Меня препроводили внутрь городского особняка. Я почти ничего не соображала от шока и страха. Мадам Моро, хозяйка дома, завела меня в маленькую гостиную и принесла смоченную холодной водой салфетку, которую я с благодарностью приложила к щеке, и нюхательной соли, чтобы успокоить нервы.

— Но кто мог решиться на такое? И почему? Куда они увезли его?

— Как мне представляется, их нанял месье де Бриу, мадемуазель, — сказала мне мадам Моро. — Я слышала: он крайне неодобрительно отнесся к союзу своего сына с вами и клянется, что не допустит его.

Я в изумлении уставилась на нее.

— Но не станет же он похищать собственного сына!

— Судя по всему, Клод де Бриу — человек суровый и властный. Он является председателем суда высшей инстанции, как вам должно быть известно, и правит им железной рукой.

— Но схватить Шарля подобным образом! Проявить… такое насилие… и грубость. — Глаза мои вновь наполнились слезами, и я крепче прижала влажную ткань к пылающей щеке.

— Полагаю, месье де Бриу уже несколько раз велел своему сыну разорвать помолвку с вами и уехать из Версаля, но Шарль неизменно отказывался. — Мадам Моро налила мне бокал розового вина. — Он имеет право, — добавила она. — Формально Шарль еще не достиг совершеннолетия.

— Ему исполнится двадцать пять в апреле!

— Что ж, в таком случае вам остается надеяться, что Шарль останется верен вам до этого срока. — Она вновь поднялась на ноги. — Прошу простить меня, дорогая. Я должна позаботиться о своих гостях. Заказать для вас портшез? По-моему, вам лучше вернуться к себе.

Я кивнула, сухо поджав губы. В душе у меня закипал гнев. Как смеет отец Шарля вести себя подобным образом? Похитить и лишить свободы собственного сына!

Я вернулась во дворец и принялась разыскивать кого-нибудь, кто, по моему мнению, мог бы хоть чем-нибудь помочь мне, но никто не смог — или не захотел — прийти мне на помощь. Клод де Бриу, барон де Сюрвилье, был человеком богатым и влиятельным, да и закон, как уверяли меня все, к кому я обращалась, на его стороне. Преступление совершил отнюдь не отец, а именно сын — настаивая на обручении, против которого решительно выступил его родитель.

— Он убежит, — сказала я. — Вот увидите, он скоро вернется.

Наступил и прошел Новый год, и я начала отчаиваться, вспоминая неудачную помолвку с маркизом де Неслем, и боясь, что жестокое обращение с Шарлем сведет его с ума или, хуже того, вынудит отказаться от меня. Я не могла ни есть, ни спать, как ни уговаривала меня Нанетта. Она приносила мне кушанья, которые я обожала с самого детства: тушеную утку, мясное ассорти с бобами в горшочке, вареную курицу, яблочный пирог с хрустящей корочкой и арманьяком, рождественский пудинг с каштанами и взбитыми сливками. Но, съев крохотный кусочек, я отодвигала угощение в сторону.

— Вы исхудали до неприличия, Бон-Бон, — укоряла она меня. — Мужчинам нравится мясо на костях.

— Ты судишь по собственному опыту? — отвечала я, что было жестоко с моей стороны, потому как Нанетта была костлява, как церковная мышь, и вдобавок, насколько мне известно, никогда не имела возлюбленного.

— Вы доведете себя до нервного срыва.

— Я не голодна, только и всего.

Нанетта скорбно поджимала губы и уносила очередной деликатес, чтобы отдать его какой-либо бедняцкой семье в городе, если только я хоть немного знала свою Нанетту. Я же плотнее запахивала шаль и садилась у камина, глядя на оранжевое пламя и всей душой тоскуя о Шарле.

В середине января Франсуаза принесла мне кое-какие известия.

— Его будут держать взаперти в башне фамильного замка в Сюрвилье до тех пор, пока он не отречется от вас, — с мрачным видом сообщила она. — Судя по всему, он упорствует в своем заблуждении, посему отец запер его в спальне. Ему не позволяют даже выйти в сад, чтобы исключить всякую возможность побега.

— Но это же сущее варварство! — вскричала я.

— Месье де Бриу поклялся, что не выпустит сына из заточения до тех пор, пока тот клятвенно не пообещает ему жениться с его согласия.

Я принялась в волнении расхаживать взад и вперед, шурша своими жестким юбками.

— Но это несправедливо. Мы любим друг друга!

— А когда это любовь имела какое-либо отношение к женитьбе? — утомленно отозвалась Франсуаза. — Вам не остается ничего иного, кроме как сдаться, Шарлотта-Роза. Напишите Шарлю, что разрываете помолвку.

— Ни за что! Его отец не имеет права так поступать!

— Он имеет полное право поступать так, как ему заблагорассудится, — возразила Франсуаза. — Или вы думаете, что вы — первые влюбленные на свете, которых разлучают помимо их воли? Боюсь, эта история стара, как мир. На первом месте должен стоять долг перед семьей и обществом.

Но я не стала ее слушать. Вернувшись к себе, я тут же позвала Нанетту. Старушка прибежала сразу же, и на лице ее была написана тревога.

— Соберите мои вещи, tout de suite! — распорядилась я. — Я еду в Сюрвилье.

— О, Бон-Бон! А стоит ли? Это очень далеко, моя кочерыжка. Как вы туда доберетесь?

— Найму экипаж, — ответила я. — Ты поедешь со мной, Нанетта. Не могу же я путешествовать одна!

— Но чем вы заплатите за дорогу? В этом квартале вы уже истратили все свое жалованье. — Она принялась в волнении заламывать худенькие ручки.

— Я заложу свои жемчуга, — вскричала я. — Шарль выкупит их для меня, когда вновь окажется на свободе.

— Ах, Бон-Бон, вы поступаете неблагоразумно. Нас могут ограбить бандиты. Экипаж может сломаться, и мы застрянем на полпути. И самое главное, что вы собираетесь делать, если мы доберемся до места?

— Я подумаю об этом по дороге!


Поездка в Сюрвилье оказалась ужасной.

Дорога между Парижем и Версалем поддерживалась в более-менее сносном состоянии, но, как только столица осталась позади, мы, такое впечатление, поехали по бездорожью. Нас с Нанеттой изрядно растрясло на ухабах и рытвинах. Дважды пришлось менять лошадей. Когда же мы наконец прибыли в крошечную деревушку Сюрвилье, у меня достало сил только на то, чтобы нетвердой походкой войти в придорожную гостиницу и потребовать ночлега.

На следующее утро ни свет ни заря меня разбудило бодрое кукареканье деревенских петухов. Я застонала, сунула голову под комковатую подушку, набитую гусиными перьями, и вновь попыталась заснуть, но непрерывное кудахтанье, кряканье, мычание и блеяние окончательно прогнали сон. Поэтому я встала и кликнула Нанетту, которая вскоре прибежала в мою комнату с простым завтраком — горячими круассанами и худшим кофе, который я когда-либо пробовала. Когда я поела, Нанетта помогла мне облачиться в самое лучшее зимнее платье — темно-бордовое, цвета выдержанного старого вина, отороченное дорогим черным мехом, — и мы вместе отправились на рекогносцировку местности.

Замок Сюрвилье правильнее было бы назвать крепостью. Это было мрачное, старое, серое здание со рвом, барбиканом, зубчатыми стенами, узкими бойницами, машикулями[180] и прочими оборонительными ухищрениями, какие только способен был измыслить средневековый архитектор, страдающий подозрительностью. Он мрачно высился над деревней, построенный на вершине единственного холма на многие мили вокруг, а по обеим сторонам его раскинулся темный и густой лес.

Я препоясала чресла, фигурально выражаясь, то есть собралась с духом и быстро зашагала по дороге, ведущей к замку. Нанетта послушно засеменила следом, вот только на лице ее читалось выражение крайнего беспокойства. Хотя я окинула окна внимательным взглядом, но ни в одном из них не заметила ни живой души. Представив себе Шарля, заточенного в каменной клетке, столь же промозглой и зловонной, как та камера, в которой я сама сидела в Бастилии, я ощутила, как в душе у меня вновь разгорается гнев.

Перейдя по подъемному мосту через ров, я обратила внимание, что он вовсе не был зеленым и зловонным, а, напротив, выглядел очень даже мило, и по воде в нем плавали лилии. В дальнем конце моста высилась огромная деревянная дверь, обитая массивными железными полосами и шляпками гвоздей, узор которых складывался в колеса и стрелы. В нее была врезана небольшая калитка, предназначавшаяся, очевидно, для простых смертных. Я постучала в нее тяжелым железным молотком, чувствуя, что изрядно подрастеряла мужество и решимость при виде столь внушительного средневекового величия.

Спустя некоторое время калитка отворилась, и на пороге появился отнюдь не заросший щетиной детина в кольчуге и боевым топором в руке, а молодой человек приятной городской наружности, который вопросительно приподнял брови, с любопытством глядя на меня.

— Чем могу служить? — Его остроконечная бородка была аккуратно подстрижена и выглядела несколько старомодно, зато в остальном он был одет вполне прилично. На нем был тяжелый завитый парик, бледно-лиловый атласный камзол, облегающие черные шелковые панталоны со стрелками на чулках и украшенный лентами галстук.