– Имельда и Зита, пожалуйста, попробуйте петь чуть помедленнее. Пусть каждый звук воспарит, как птичка, прежде чем подняться выше. Перед этим наберите полную грудь воздуха. Ну, давайте попробуем. – Обе девочки старались изо всех сил спеть, как показала им Елена, голос которой лился совершенно естественно и безо всяких усилий. – Прекрасно! Давайте попробуем еще раз.

– Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя, – запели девочки, и голоса их то взлетали ввысь, то опускались.

Елена слушала, делая плавные движения руками, поднимая одну и плавно опуская другую. Звуки получались такими радостными, что они наполнили сердце Маргериты счастьем. На глаза навернулись слезы, но при этом ей хотелось громко смеяться. Судя по лицам девочек, они тоже испытывали экстаз. А потом Елена повернулась к Маргерите и сделала приглашающий жест рукой, и та, не успев опомниться, вскочила на ноги и запела от всего сердца:

– Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя.

Когда занятие закончилось, Елена знаком попросила Маргериту задержаться.

– Ты плакала. Это музыка так на тебя подействовала?

– Да, но…

– Что но?

– Я плакала еще и потому, что очень скучаю по своим родителям.

Елена кивнула.

– Я тоже, как и все, кто оказался здесь. Может быть, как раз поэтому мы и поем так красиво. В наших голосах слышна тень и солнечный свет.

Маргерита согласно кивнула, хотя и не была уверена, что поняла, о чем идет речь.

– Я хочу, чтобы ты присоединилась к нам и пела вместе со мной, – завила Елена. – Столь чистый звук исходит из такого маленького тела, и это очень необычно. Нам недостает нескольких сопрано, особенно учитывая, что ты вкладываешь в пение душу. Что скажешь? Хочешь научиться петь?

– Si, – застенчиво ответила Маргерита и покраснела от стыда за свою шепелявость.

Елена улыбнулась.

– Не волнуйся, передние зубы у тебя вырастут так быстро, что и оглянуться не успеешь. А жаль. Без них ты выглядишь такой славной. Сможешь прийти ко мне завтра, в это же время? Тебе придется пропустить молитву.

Маргерита кивнула и побежала вниз, к Димфне. В душе у нее все еще звучала музыка, и она запела про себя:

– Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя.

* * *

На свой двенадцатый день рождения Маргерита с подругами собрались на теплой кухне, чтобы полакомиться пирогом с корицей, который собственноручно испекла Димфна. Он получился кривобоким, а с одной стороны еще и подгорел, но никто не обращал на это внимания.

– А мне нравится, когда Пасха наступает рано, – Маргерита облизнулась. – Ужасно, когда мой день рождения выпадает на середину Великого поста.

– Тебе повезло, что вы вообще знаешь, когда у тебя день рождения. Большинство из нас не знает и этого. – В голосе Елены не было негодования или обиды. Она считала, что нет смысла оплакивать прошлое. Всех девочек в Пиете бросили родители. Причем многие страдали еще более тяжкими увечьями, нежели деформированная стопа.

– А вот я бы хотела знать, когда у меня день рождения, – с непривычным сожалением вздохнула вдруг Димфна.

– Можешь взять себе мой, и мы будем праздновать вдвоем, – предложила Маргерита, и круглое лицо Димфны засияло от удовольствия.

– Жаль, что мы не можем сделать тебе подарок, – сказала Елена. – Будь у меня собственные средства, я бы подарила тебе лютню.

– Это было бы здорово. – Любимый инструмент Маргериты лютня способна плакать или смеяться, звучать соло или в оркестре с другими инструментами, быть высокой и звонкой или низкой и напряженной.

– А я бы на неделю освободила тебя от чистки горшков и кастрюль, – заявила Сперенца. – Нет, не на неделю, а на месяц. Представляешь, целый месяц без единого горшка!

– При условии, что вместо нее их не буду чистить я, – вмешалась Агнесса, вторая кухонная служанка.

– А я бы подарила тебе разноцветное платье, – сказала Кармела. Чуткая и впечатлительная девушка с чудесным контральто, она во всем искала красоту и гармонию. – Я бы выбрала для тебя зеленый, или лиловый, или бирюзово-голубой. Или даже серый. Словом, тебе пойдет любой цвет, кроме красного.

Маргерита улыбнулась, но на мгновение ощутила необъяснимый укол болезненной тоски. Она вспомнила зеленое платье с широким поясом в тон ее волосам…

– Это был бы подарок не Маргерите, а тебе самой, – поддразнила подружку Зита. – А я бы подарила тебе прогулку на лодке по лагуне на целый день, с угощением, музыкой и танцами. Но только если ты возьмешь всех нас с собой.

– Во время карнавала[78], – подхватила Маргерита. – Мы бы поглазели на глотателей огня, акробатов и жонглеров, а вокруг были бы толпы людей в масках.

Девочки дружно вздохнули. Жизнь взаперти, в четырех стенах, была унылой и однообразной.

– Я подарила бы тебе коня, – сказала Агнесса. – Белого скакуна с серебряной уздечкой, как тот, что выткан на гобелене в трапезной. Представляешь, как здорово было бы промчаться на нем по лесу!

– А я подарила бы тебе верблюда, – сказала Димфна.

Все вокруг расхохотались, и Димфна не замедлила присоединиться к общему веселью. Смеясь, она широко открывала рот, а глаза ее превращались в щелочки.

– Но почему именно верблюда? – поинтересовалась Елена.

– А мне всегда хотелось посмотреть, какой он, – отозвалась Димфна. – Мне часто рассказывали о них. На верблюде можно путешествовать по пустыне, пить его молоко и не страдать от жажды, даже когда на много миль вокруг нет ни капли воды. Однажды я даже видела его изображение на фреске, и он показался мне просто невероятным зверем.

– Я бы тоже хотела посмотреть на верблюда, – вздохнула Маргерита. – А еще на львов, слонов и обезьян.

– И я тоже, – радостно подхватила Димфна.

– А еще мне хочется повидать мир, – призналась Маргерита. – Я бы хотела объездить его весь. Увидеть горы, подпирающие вершинами небеса, и океаны, которые водопадом переливаются за край мира.

– Я тоже хочу путешествовать, – сказала Елена, – и петь при дворе королей и королев, носить платья из шелка и бархата с нитками жемчуга в прическе. – Ее темно-карие глаза засверкали, когда она представила себе эту картину.

– Ничего не выйдет, – возразила Кармела. – Нам не разрешают петь на публике. Нас еще ни разу не выпускали отсюда.

– Если вообще когда-нибудь выпустят, – заметила Елена, все воодушевление которой моментально утихло. Ей исполнилось уже двадцать, а перспектива выйти замуж или найти себе место в какой-либо семье представлялась весьма призрачной. Скорее всего, она останется в Пиета до самой смерти.

Воцарилось долгое и тягостное молчание, а потом Сперенца встала и начала убирать со стола чашки и миски.

– Надо успеть вымыть их до того, как проснется Кристина.

Агнесса тоже поднялась на ноги, закатала рукава и стала качать насосом чистую воду. Маргерита поспешила присоединиться к подругам, но Сперенца покачала головой.

– Нет, мы сами управимся. Это – единственный подарок, который мы можем тебе сделать.

– Но это же нечестно. Я имею в виду, что вы не знаете, когда у вас дни рождения…

– Ты сможешь перемыть за нас всю посуду на Рождество, – откликнулась Сперенца, к которой постепенно возвращалось хорошее настроение.

Маргерита застонала.

– Но на Рождество бывает столько грязных кастрюль и сковородок!

– Что ж, зато сегодня, по крайней мере, ты сможешь отдохнуть, – заявила Агнесса, поднося ведро к огромному чайнику, который висел на крюке над очагом.

Димфна зевнула и отправилась взглянуть на свое масло. Маргерита вышла во двор вместе с Еленой, Зитой и Кармелой, своими лучшими подругами из figlie di coro.

– Это ты должна мечтать о том, чтобы петь при дворе, – дрожащим от сдерживаемого волнения голосом сказала Елена Маргерите. – У тебя самый красивый голос среди нас, и ты единственная можешь надеяться на то, что когда-нибудь уедешь отсюда. Это преступление, если ты станешь обычной служанкой у той женщины. Твой талант погибнет.

– Эй, поосторожнее, – испуганно зашептала Зита. – Я слыхала, что она – настоящая куртизанка и что она ходит по больницам, высматривая красивых молоденьких девочек, которых можно удочерить, а потом продает их девичью честь тому, кто больше заплатит.

Маргерита вздрогнула всем телом. Она потерла друг о дружку большой и безымянный пальцы левой руки, нащупав гладкий и старый зигзагообразный шрам. Неужели та женщина действительно откусила ей подушечку пальца? Или это был лишь страшный сон? Неужели ее похитили на самом деле, или она сама все это выдумала, чтобы объяснить, почему родители отказались от нее? Многие девочки здесь придумывали себе подобные истории и, как и Маргерита, не теряли надежды, что когда-нибудь родители заберут их отсюда. Сама она уже почти не помнила другой жизни, помимо Пиета. Ее воспоминания детства были смутными и выцветшими, как ткань, которая после многократной стирки утрачивает свой первоначальный цвет и превращается лишь в бледную тень себя самой.

Она знала только, что женщина по имени синьорина Леонелли привела ее сюда, заплатила за ее проживание и обучение, и что однажды она предложит ей место служанки в своем доме.

– У синьорины Леонелли тебе придется работать не покладая рук, – заметила однажды повариха, глядя, как Маргерита чистит кухонные ножи речным песком. – Она не терпит нерях и лентяев в отличие от меня.

Когда, закрыв глаза, Маргерита пыталась представить себе синьорину Леонелли, то на память ей, в первую очередь, приходили золотисто-рыжие волосы, глаза, как у львицы, да сладкий голос, говорящий:

– Я тебя съем.

– Может, она забыла обо мне. Все-таки прошло уже столько времени.

Елена ласково дернула ее за косичку.

– Она наверняка заплатила кругленькую сумму за то, чтобы тебе не стригли волосы, а заплетали их в косы. Всякий раз при виде тебя сестра Эугения недовольно кривится.

– Это все зрелище рыжих волос на красной форме, – заявила Кармела. – Я тоже морщусь, когда вижу их.

– Ах, если бы я могла убежать отсюда, – вскричала Маргерита. – Я бы уехала в Феррару или Флоренцию и постаралась бы спеть как можно лучше, когда мимо проезжал бы герцог. Разве не Фердинандо де Медичи услышал, как поет в Риме одиннадцатилетняя девочка, и взял ее с собой во Флоренцию для дальнейшего обучения? А ведь мне уже двенадцать, и меня долго учили музыке.

– Нет такого герцогства, которое не приняло бы тебя с распростертыми объятиями, – заверила ее Елена. – Сейчас это очень модно – иметь concerto delle donne[79]. Я слышала, даже в Риме есть такой, несмотря на все запреты папы.

Елена всегда знала все последние новости музыки за пределами их маленького унылого мирка; ее учил маэстро, три-четыре раза в неделю приходивший в лечебницу, чтобы давать уроки старшим девочкам.

– С виллы куртизанки сбежать гораздо легче, чем отсюда, – предположила Зита. – Тебе просто нужно постараться, чтобы она не продала тебя кому-нибудь раньше.

– Но мне всего двенадцать, – сказала Маргерита.

– Прекрасный возраст для некоторых, – заметила Зита.

– Не пугай ее раньше времени, – упрекнула подругу Елена. – Сестра Эугения никогда не допустит, чтобы девушек из Пиета продавали в бордели.

– Готова спорить на что угодно, она и не на это согласится, если заплатить ей хорошенько, – возразила Зита. – Сестра Эугения хочет построить в церкви новые хоры. Она безумно ревнует к новой церкви в больнице Инкурабили[80].

– Давайте больше не будем говорить об этом, – заявила Елена, одной рукой обнимая Маргериту за талию. – Эта женщина не была здесь уже пять лет. Я уверена, что она и думать забыла о Маргерите. С нею могло случиться все что угодно. Она сама могла угодить в больницу для неизлечимых пациентов!

При этих словах девушки захихикали, потому что в эту больницу попадали те, кто заболел сифилисом.

Две недели спустя Маргериту разбудило прикосновение чьей-то руки к плечу. Она проснулась, как от толчка, и села на постели, прижимая к груди тонкое одеяло. У кровати стояла высокая фигура в черном. Это была сестра Эугения. Позади нее на прикроватном столике тускло светила одинокая свеча.

– Вставай, дитя мое, – проговорила она холодным, лишенным каких бы то ни было эмоций, голосом.

Маргерита окинула спальню диким взглядом, и в животе у нее от ужаса образовался ледяной комок: за приоткрытой дверью спальни на стене она увидели две огромные тени, которые отбрасывали люди, ожидавшие в коридоре. Ведьма и гигант! Она открыла рот, чтобы закричать.

Но сестра Эугения ловко зажала ей рот ладонью.

– Мне не нужны неприятности. Веди себя тихо. Если ты закричишь или заплачешь, я спущу с тебя шкуру, поняла?

Маргерита дернула головой вверх и вниз. Сестра Эугения отняла руку, и девочка сделала глубокий вдох, готовясь закричать во всю силу легких, но монахиня ловко сунула в ее открытый рот бутылочку. Маргерита поперхнулась и закашлялась, но настоятельница запрокинула ей подбородок, зажав рукой рот и нос. Маргерита проглотила жидкость, и та обожгла ей язык и горло.