И вновь мне пришлось долго ждать в одиночестве, и я опять почувствовала, как в душе у меня разгорается гнев. Но тут дверь отворилась, и в комнату вошли несколько монахинь. Под черными апостольниками бледными пятнами светились их суровые и строгие лица. Одна из них держала в руках оловянную миску, другая – кувшин, над которым поднимался пар, третья – корзину.

– Добро пожаловать в аббатство Жерси-ан-Брие, мадемуазель де ля Форс, – приветствовала меня старшая монахиня. Она была невысокой и согбенной, с грустным лицом маленькой обезьянки. – Я – аббатиса, мать настоятельница. Вы можете называть меня Metre Notre[15]. Это – наставница послушниц, сестра Эммануэль; вот это – наш казначей, сестра Тереза; заведующая трапезной, сестра Берта; врачевательница и аптекарь, сестра Серафина.

Во время представления монахини по очереди наклоняли головы. Первая оказалась высокой, аристократического вида женщиной, немного сутулящейся, с суровым белым лицом. Вторая выглядела усталой и изможденной. Третья была круглолицей, пухленькой и улыбающейся, со свежей кожей ирландской крестьянки.

А вот четвертая, сестра Серафина, сразу же произвела на меня неизгладимое впечатление. Некогда она без сомнения была настоящей красавицей. У нее было овальное личико безупречной формы и прямой и тонкий нос. Хотя золотистые брови и ресницы изрядно поредели, они лишь подчеркивали блеск ее глаз цвета свежего меда. Кожа походила на поношенный муслин, усеянный коричневыми пятнышками возраста. Она обеспокоенно смотрела на меня, обводя внимательным взглядом мое роскошное платье, кружевной фонтанж[16] на голове высотой в добрый фут и обильный макияж.

– Вам было велено найти пристанище в аббатстве Жерси-ан-Брие по приказу нашего христианнейшего Его Величества короля. Вправе ли мы полагать, что вы по своей воле входите в наш монастырь? – осведомилась мать аббатиса.

Я не знала, что отвечать. Вряд ли нашлась бы другая послушница, столь же неохотно вступающая под своды монастыря, как я, но противление королевской воле означало государственную измену. Мне оставалось лишь надеяться, что, если я повинуюсь, он вскоре смягчится и позволит мне вернуться обратно ко двору. Поэтому я сдержанно ответила:

– Да, матушка.

– Но разве де ля Форсы – не… гугеноты? – поинтересовалась сестра Эммануэль, гневно раздувая ноздри.

– Уже нет. – Я изо всех сил старалась не дать волю своему гневу и стыду, но они, тем не менее явственно прозвучали в моем голосе.

– Вы отреклись от своей веры? – спросила она.

Я небрежно повела плечом.

– Естественно.

Но вопрос болью отозвался в моей душе. Мой дед выжил в страшную ночь Варфоломеевской резни гугенотов только потому, что раненый упал на землю и притворился мертвым. А вот его отцу и брату повезло отнюдь не так сильно: обоих кололи ножами до тех пор, пока они не испустили дух. Мой дед всю жизнь оставался гордым и истинным гугенотом, как и вся моя семья, по крайней мере до той поры, пока король не отменил Нантский эдикт[17], вследствие чего вы уже не могли молиться в соответствии со своей совестью.

После отмены эдикта многие гугеноты предпочли покинуть Францию, а не обращаться в католическую веру. Мой дядя, Жак-Номпар, четвертый герцог де ля Форс, отказался и уезжать, и принимать новую веру. За это его самого бросили в Бастилию, его дочерей заточили в монастырях, а его сын получил католическое образование. В конце концов мой дядя скончался, а его сын, мой кузен Анри-Жак, отрекся от веры предков и принес присягу на верность Его католическому величеству, вследствие чего получил позволение стать пятым герцогом де ля Форсом.

Я тоже прошла через отречение. А что еще мне оставалось делать? Последовать за остальными гугенотами в ссылку и нищету? Или позволить сжечь себя на костре, подобно многим моим соплеменникам-реформаторам[18]? За отречение король предложил мне пансион в тысячу серебряных луидоров, и я решила, что такие деньги стоят мессы или даже двух. Кроме того, я ведь была не одинока. Двадцать четыре тысячи гугенотов отреклись от своей веры.

– В этот монастырь вы должны вступить по доброй воле, повинуясь зову сердца, ma fille[19], – сказала мать аббатиса. – Вы действительно желаете повиноваться нашему Уставу?

– Да, матушка, – сжав губы, с трудом выговорила я.

На лице настоятельницы отразились сомнения.

– Вы ведь отдаете себе отчет в том, что от вас требуется, мадемуазель? Быть может, сестра Эммануэль возьмет на себя труд прочесть наставления нашей послушнице?

Та устремила на меня исполненный презрения взгляд темных глаз.

– Вы должны дать клятву соблюдать Устав нашего монастыря, быть покорной, верной и проявлять смирение во всем. Первая ступень смирения состоит в том, чтобы всегда видеть перед собой лик Господа нашего. Помните, что Он всегда наблюдает за вами.

– Да, конечно, – ответила я.

– Вторая ступень смирения заключается в том, чтобы любить и удовлетворять не свои желания, а выполнять лишь волю Господа.

Не желая, словно идиотка, повторять одно и то же, я лишь молча наклонила голову.

Сестра Эммануэль продолжала без остановки.

– Третья ступень смирения означает, что вы должны во всем повиноваться тем, кто выше вас по своему положению… четвертая – смиренно сносить вся тяготы и лишения… не скрывать неугодные мысли и порывы, а признаваться в них на исповеди… довольствоваться скудными крохами и ничтожными малостями…

Когда она дошла до этой, шестой по счету, ступени смирения, я уже не кивала, а лишь с негодованием смотрела на нее. Но сестра Эммануэль невозмутимо продолжала:

– Вы не просто должны называть себя недостойной и нечистой по сравнению с остальными, но и искренне верить в это.

– Должно быть, вы шутите, – воскликнула я, хотя и понимала, что она говорит серьезно.

Не делать того, что запрещено. Не заговаривать первой. Не смеяться. Не повышать голоса. Не отрывать глаз от земли. Каждый час помнить о том, что я виновна в своих грехах.

– Последнее – с превеликим удовольствием, – съязвила я.

По лицам монахинь пробежала легкая рябь, а сестра Берта покраснела.

– Мы должны быть честны с вами, мадемуазель де ля Форс, – сообщила мне мать настоятельница. – Принимать в наш дом придворных дам – против наших правил. Они очень редко проявляют подлинное смирение. Кроме того, они вносят смятение в умы сестер и нарушают спокойствие монастыря. Однако же мы обратились к Его величеству королю с покорнейшей просьбой о помощи, поскольку недавние беспорядки оказались поистине губительными для нас. В ответ он прислал нам вас.

– Дар Божий, – отозвалась я, складывая руки и воздевая очи горе. Уголком глаза я отметила, что сестра Серафина предостерегающе покачала головой.

На сморщенном личике матери настоятельности отразилось нешуточное беспокойство.

– Боюсь, Его Величество совершил ошибку. Хотя мы нуждаемся в вашем приданом, я не могу с чистой совестью принять послушницу, которая…

– Матушка, – сестра Тереза принялась заламывать руки. – Крыша! Алтарная плита!

Настоятельница заколебалась. А меня вдруг охватила тревога. Что будет со мною, если мне не дадут приют в этом монастыре? Ничто не приводило короля в такую ярость, как неисполнение его повелений.

– Прошу простить меня, матушка, я не хотела показаться вам непочтительной. Я слишком долго пробыла при дворе Короля-Солнце, где скорый и легкомысленный ответ неизменно предпочитают взвешенной и хорошо обдуманной реакции. Умоляю вас дать мне время поближе познакомиться с вашими правилами и обычаями.

Настоятельница склонила голову под вуалью.

– Очень хорошо. Мы принимаем вас в послушницы. Вам пока нет необходимости давать вечный обет. Если выяснится, что ваше обращение к Богу ошибочно, и вы не чувствуете в этом своего призвания, то всегда сможете вернуться в мир, который покинули.

Я покорно склонила голову, уже прикидывая про себя, как лучше составить письмо королю, чтобы он смилостивился надо мной и позволил вернуться обратно. Подобные мольбы были при дворе не в диковинку.

– Святой Бенедикт завещал нам не принимать новичков с распростертыми объятиями, а испытывать их дух, чтобы понять, являются ли они истинными посланцами Господа нашего. Поэтому мы дадим вам время привыкнуть к нашему образу жизни здесь, в монастыре, хотя я полагаю, что лучше начать наставления на путь послушницы немедленно. Чем скорее вы оставите позади прежнюю жизнь, тем лучше. – Настоятельница благословила меня и медленно вышла из комнаты. Она была такой маленькой и согбенной, что походила на горбатого ребенка.

Едва дверь закрылась за нею, как остальные монахини обступили меня.

– Итак, – удовлетворенно заявила сестра Эммануэль, – настало время сбросить оковы мирских благ. Давайте начнем с приданого.

– Четыре тысячи ливров, – сказала сестра Тереза, – плюс двести ливров на проживание, триста ливров – на одежду, и еще девяносто – на еду.

– Но это неслыханно! За комнату во дворце я и то платила меньше.

– Как только вы принесете обет, то останетесь с нами до конца своей земной жизни, – сообщила мне сестра Эммануэль.

Я стиснула зубы.

– А что будет, если я передумаю и не стану приносить обет?

– Ваше приданое будет выплачено только после того, как вы станете одной из нас, – пояснила сестра Тереза. – Но в любом случае Его Величество король был так любезен, что согласился покрыть ваши расходы до того дня.

Я испытала невыразимое облегчение. Только представьте – влезть в долги, чтобы платить за келью в этом холодном и продуваемом всеми ветрами склепе!

– Однако мы хотим, чтобы вы оплатили свое проживание и питание у нас немедленно, – и сестра Тереза протянула руку.

Закусив губу, я порылась в своей сумке, нашла кошелек и отсчитала монахине чуть больше шестисот ливров, почти две трети моего годового пансиона.

– Теперь вы должны отдать всю свою одежду, всю, до последней нитки. Подобная распутная роскошь вам здесь не понадобится, – заявила сестра Эммануэль.

Я уставилась на нее, не веря своим ушам.

– Прошу прощения?

– Вы не можете оставить себе даже булавку. Раздевайтесь и передайте всю одежду мне. Мы принесли вам платье послушницы. – И она показала на небольшую кучку грубой домотканой одежды, которую заведующая трапезной, сестра Берта, положила на приставной столик.

– Ни за что. Вы хотя бы представляете себе, сколько стоит вот это платье?

– Оно принесет нам изрядную сумму, – согласилась сестра Тереза. – Ее, быть может, даже хватит на то, чтобы починить крышу церкви.

– Это грабеж среди бела дня. Вы не имеет права продавать мою одежду.

– Мы продадим ее только после того, как вы принесете обет. Тогда ваши вещи будут принадлежать аббатству.

– К тому времени она безнадежно выйдет из моды.

– Только не в Варенне, – возразила сестра Тереза. – Собственно, я даже жалею, что мать настоятельница предоставила вам испытательный срок. Если бы вы принесли свой обет незамедлительно, мы бы потребовали ваше приданое у Его Величества короля и продали бы ваши драгоценности и одежду, а на вырученные деньги починили бы крышу. И тогда во время полуночной службы[20] снег не падал бы прямо нам на головы.

– Мне очень жаль. – Я из последних сил старалась сохранить спокойствие. – Боюсь, что не могу позволить вам произвести свой ремонт под заклад моих личных вещей. Я нахожусь здесь по повелению Его Величества короля, но я уверена, что пройдет совсем немного времени, мое отсутствие станет заметным, и меня призовут обратно. Поэтому, сами видите, драгоценности и одежда нужны мне самой.

Сестра Эммануэль презрительно фыркнула.

– Никогда не слышала, чтобы Его Величество король отменял собственные решения.

– Вы настолько хорошо знакомы с королем, что знаете его привычки? Вы, очевидно, провели много времени при дворе? Если так, то очень странно, что мы с вами не знакомы. Я прибыла ко двору еще ребенком. – И я мило улыбнулась ей.

– Это не то, чем можно гордиться. Совершенно очевидно, что вы столь же легкомысленны и распутны, как и остальные глупцы при дворе, если готовы променять свою бессмертную душу на неопределенное будущее вместо того, чтобы посвятить ее служению к вящей славе Господней. Но ничего, вы почувствуете разницу в самом скором времени. А теперь снимайте одежду, иначе мы разденем вас силой.

Я стиснула зубы и обвела взглядом лица монахинь. Они придвинулись ко мне вплотную, и сестра Берта схватила меня за плечи. Я попыталась вырваться, но она была намного сильнее меня.

– Осторожнее, не порвите платье, – с тревогой вскричала сестра Тереза.

– Вам все равно придется подчиниться, по своей воле или против нее, – прошептала мне на ухо сестра Серафина, мягко положив мне руку на плечо.

Она была права. Не имело значения, разденусь я сама, или меня разденут силой. В любом случае с одеждой предстоит расстаться, так что мне оставалось хотя бы попытаться сохранить достоинство.