Самое же странное заключалось в том, что Франсуаза Скаррон была не только низкого происхождения, но еще и подвизалась гувернанткой у внебрачных детей Атенаис. Король поселил их в одном тайном месте, где мог навещать детей, не вызывая скандала. Несколькими месяцами ранее, после того как Атенаис родила от него третьего ребенка, король решил официально признать своих детей и перевезти их ко двору, куда, естественно, вместе с ними прибыла и гувернантка.

Мне не терпелось свести с нею знакомство, поскольку Франсуаза приходилась внучкой писателю-гугеноту Агриппе д’Обинье[140]. Родившись в Понсе, всего в сотне миль от замка Шато де Казенев, он написал одну из моих любимых детских книг, «Приключения барона де Фенеста», о комических эскападах гасконца в Париже.

Сама Франсуаза появилась на свет в долговой тюрьме, и в возрасте шестнадцати лет вышла за увечного поэта Поля Скаррона. Она ухаживала за ним восемь лет вплоть до его смерти, но потом осталась без гроша. Очевидно, ее сочли самой подходящей кандидатурой на должность гувернантки детей Атенаис, развязав руки самой Атенаис, которая получила возможность проводить время с королем.

Вот только король, похоже, получал удовольствие от общения с Франсуазой. Она не флиртовала, не хлопала жеманно ресницами, не заливалась льстивым смехом при малейшем проявлении его тяжеловесного чувства юмора. Вместо этого Франсуаза разговаривала с ним о детях, спрашивая его мнения о том, стоит ли Атенаис безудержно баловать их сластями и игрушками. Короля все чаще стали замечать в ее обществе, и Атенаис принялась осыпать гувернантку язвительными замечаниями относительно ее скудоумия и неумения одеваться.

Когда Франсуаза поскреблась в мою дверь, я уже решила крикнуть: «Подите прочь!», но было бы неразумно выказать грубость той, кому благоволил сам король. Я вздохнула, запахнулась в пеньюар, быстро провела по лицу заячьей лапкой, заколола волосы булавками и пригласила ее войти.

Франсуаза была не одна. Вместе с нею пожаловала герцогиня де Гиз, худая и согбенная женщина с угрюмым и раздражительным выражением лица, печально известная своей набожностью. Кузина короля, она не позволяла супругу сидеть в своем присутствии, поскольку он был всего лишь герцогом, а она родилась принцессой. Словно в знак протеста, он умер от оспы через четыре года совместной жизни, оставив ее одну с маленьким и болезненным сыном. Герцогиня буквально помешалась на добрых делах и благочестии, проводя большую часть времени в молитвах, отчего спина ее изогнулась знаком вопроса. Однажды я насмешила Мишеля, назвав ее «маринованной святошей». Эпитет и впрямь казался очень удачным.

– Прошу прощения за беспокойство, мадемуазель, – сказала Франсуаза.

По своему обыкновению, она была одета в строгое серое платье без каких-либо лент, кружев или рукавов с буфами.

– Вы меня ничуть не побеспокоили. Я всегда рада вас видеть, – любезно ответила я, надеясь, что глаза мои не покраснели и не припухли.

Предложив герцогине де Гиз кресло у камина, я встала перед кроватью, загораживая ее собой и жалея о том, что не успела застелить ее и расправить смятые простыни.

Франсуаза осталась подле двери, поскольку больше свободного места в моей крохотной комнатке просто не было.

– Мы пришли к вам по довольно-таки деликатному делу… Я искренне надеюсь, что вы извините нас.

– Полагаю, все зависит от сути вашего деликатного дела, – с улыбкой ответила я. – Хотя я не могу себе представить, что вы можете сказать что-либо, способное оскорбить меня.

Она слабо улыбнулась в ответ.

– Я понимаю, как вам должно быть нелегко здесь, при дворе, не имея семьи или родственников. У вас нет никого, кто мог бы наставлять вас или дать добрый совет.

Я ждала продолжения с застывшей улыбкой.

– Я очень надеюсь, что вы не станете возражать, если я позволю себе предостеречь вас…

Франсуаза заколебалась, а я почувствовала, как в животе у меня образовался ледяной комок. Я не знала, чего опасаться. Присутствие герцогини де Гиз, нетерпеливо постукивавшей пальцами по подлокотнику кресла, заставило меня заподозрить, что сейчас мне опять-таки предложат сменить веру. А тут еще я остро ощущала за спиной скомканные простыни и слабый запах занятий любовью, витавший в воздухе.

Я оказалась права. Франсуаза выразила мне свое сочувствие, ведь я, как и она сама, была воспитана в вере гугенотов, и, без сомнения, желала отдать дань уважения моим родителям, раз уж я выбрала их веру.

– Я испытывала те же чувства, что и вы, пока не обрела утешения в истинной вере. Я бы желала того же утешения и вам.

– Благодарю вас, но я не нуждаюсь в утешении.

– Зато вы нуждаетесь в наставлении, – вмешалась в разговор герцогиня де Гиз, явно потерявшая терпение. – Предупреждаю вас, ваше нежелание причаститься и покаяться в своих грехах не осталось незамеченным. Своим упрямством вы рискуете обречь себя на вечные муки ада.

Улыбка моя стала такой натянутой, что у меня заболели губы.

– Мне бесконечно жаль, что вы так думаете. Меня, однако же, учили, что истинное раскаяние следует искать лишь в собственном сердце. К счастью, в этой стране, благодаря мудрости деда Его Величества, мы обе обладаем свободой выбора веры в соответствии со своей совестью.

– Предупреждаю вас, король не станет более терпеть столь радикальные взгляды, – злобно оскалилась герцогиня. – Их следует удалить из страны, подобно прогнившей опухоли.

Я вдруг ощутила укол настоящего страха. Меня воспитывали на рассказах о религиозных войнах, когда гугенотов жестоко преследовали за их веру. Многих сожгли живьем; иногда население целых деревень, собравшееся на молитву в простой белой часовне, запирали внутри и сжигали дотла. Неужели эти времена могут вернуться?

После того как наша мать была сослана в монастырь, а маркиз де Малевриер был назначен нашим опекуном, я утратила веру в Бога. Разве может существовать Господь, гневно спрашивала я себя, если Он позволяет вершиться подобной несправедливости? Моя мать искренне верила в то, что Господь – наш друг, и что мы можем обратиться к Нему в любое время. Нам нет нужды платить церкви за то, чтобы обратить на себя Его внимание. Нам не нужны посредники в лице святых. Все, что нам требовалось – наша собственная, чистая и спокойная вера. «Боже всемогущий, – молилась я, – если ты действительно существуешь, спаси мою маму. Порази молнией своей маркиза. Преврати его в горсть пепла. Пошли ему саранчу, чуму и мор, чтобы он умер, а моя мама вернулась домой».

Но матери было отказано в спасении. Маркиз избежал кары. А в душе у меня поселилась звенящая пустота на том месте, где когда-то жил Бог. Со временем я заполнила эту пустоту постоянным блеском, чередой развлечений и забав, коих было множество при дворе. Однако же на всем протяжении этого головокружительного и опасного гальярда[141] я бережно хранила в сердце простые и чистые принципы веры моей матери. Sola Scriptura, Sola Gratia, Sola Fide[142]. Так что я действительно чтила ее память единственным доступным мне способом.

А герцогиня де Гиз тем временем продолжала в своей кислой манере:

– Король рассматривает возможность издания указа, согласно которому все браки между католиками и гугенотами будут признаны недействительными. Любой ребенок, рожденный в таком союзе, будет объявлен вне закона. Вы давно уже вышли из возраста, приличествующего замужеству, мадемуазель де ля Форс. Если вы не покаетесь немедленно и не откажетесь от своей ложной религии, то можете вообще не рассчитывать на брак.

Я растерялась и не знала, что ответить. Мне хотелось крикнуть, что мне исполнилось всего лишь двадцать три года, но я понимала, что она права. Я действительно давно перешагнула рубеж, считавшийся наиболее подходящим для замужества.

– Я бедна и уродлива, и поэтому никто не хочет на мне жениться, – пробормотала я в ответ.

– Вовсе нет, – запротестовала Франсуаза. – У вас замечательное, живое и привлекательное лицо, мадемуазель. И, вероятно, если вы покаетесь, то… король склонен вознаграждать тех, кто возвращается в лоно истинной веры.

Я почти не слушала ее. В моих ушах звучали слова Мишеля: «Если я когда-нибудь соберусь жениться, то или на богатой, или на красивой. Лучше всего, чтобы моя избранница сочетала в себе оба эти качества. А ты, к несчастью, не обладаешь ни одним из них».

– Никто не желает брать в жены кокотку, – мстительно изрекла герцогиня.

Кровь бросилась мне в лицо.

– В самом деле? Должна ли я понимать вас так, будто вы полагаете, что ко мне применимо сие выражение? В таком случае, позвольте, в свою очередь, предостеречь вас, что я не потерплю подобной клеветы.

– От кокетки до кокотки – один шаг, – ответствовала герцогиня, пожав своими худенькими, согбенными плечиками.

– И еще один – до гарроты[143], – с деланной улыбкой парировала я.

Герцогиня нахмурилась, чувствуя себя оскорбленной, но не понимая, почему.

Франсуаза явно чувствовала себя не в своей тарелке.

– В наши намерения не входит оскорбить вас, мадемуазель. Просто ваша любовь к театру не осталась незамеченной, и…

– А разве его можно не любить? – воскликнула я. – Ах, Расин[144], Корнель! Нам несказанно повезло, раз мы живем в такие времена!

– Только женщина с подмоченной репутацией способна якшаться с драматургами и актерами, – герцогиня тоном дала понять, что приравнивает к ним проституток и извращенцев.

Я изобразила на лице легкое недоумение.

– Но сейчас модно предлагать свое покровительство людям искусства. Разве не сам король пригласил Мольера отужинать с ним за одним столом?

– Это решительно невозможно. Король никогда не сделал бы ничего подобного. Это были всего лишь слухи.

– Да-да, слухам нельзя верить, – быстро подхватила я.

Герцогиня опешила. На мгновение она растерялась, не зная, что сказать, а потом сердито заявила:

– Мы пришли сюда не для того, чтобы обсуждать поведение короля, который находится на поистине недосягаемой высоте для такой особы, как вы.

– Боюсь, вы позабыли о том, что моя мать и король – родственники, – я мило улыбнулась. – Это совсем не похоже на вас, миледи, – забыть о происхождении великих мира сего. Мне почему-то казалось, что вы задали себе труд внимательно проштудировать его.

И вновь герцогиня не смогла найти нужных слов. Франсуаза отвернулась, пряча улыбку.

Я же благочестиво продолжала:

– Думаю, любовь к театру у нас в крови. Я имею в виду членов нашей семьи. Я знаю, что мой кузен… то есть Его Величество… такой же пылкий поклонник драматургов и актеров, как и я. Но довольно пустой болтовни. – Я направилась к двери. – Я могу весь день рассуждать о театре, поскольку, как вы справедливо заметили, питаю к нему искреннюю любовь, но, увы! Долг – превыше всего. Надеюсь, вы извините меня.

Глаза Франсуазы искрились весельем.

– Мадемуазель де ля Форс, вы имеете полное право счесть нас старыми занудами, сующими нос не в свое дело, но, смею вас уверить, мы пришли сюда с самыми благими намерениями. Король недоволен.

У меня перехватило дыхание.

– Король?

– Когда известия о вашей дружбе с актером Бароном достигли его ушей, он нахмурился.

Сердце у меня упало, словно прихваченное сильным морозом. Я глубоко вздохнула.

– Уверяю вас, сударыни, что между мною и господином Бароном нет ничего, кроме… дружбы и глубочайшего взаимного уважения.

– В таком случае, еще раз приношу вам свои самые искренние извинения, – сказала Франсуаза. – Я знаю, что вы лишились матери и одиноки, и что вам может быть трудно… – она вновь заколебалась, но потом все-таки решила продолжать, – сохранить в неприкосновенности свое сердце и добродетель при дворе…

Где завязать любовную интрижку так же легко, как расколоть орех, подумала я. Разница, разумеется, заключалась в том, что эти дамы состояли в браке и имели покладистых мужей, увлеченных собственными романами. Ну и, естественно, они были богаты. Моей единственной ценностью на рынке брачных услуг была моя родословная и мое целомудрие… с которым я рассталась легко, как ребенок, который, не задумываясь, срывает обертку с рождественского подарка.

– Благодарю вас за заботу, – холодно ответила я.

Герцогиня де Гиз поднялась на ноги, и лицо ее обрело еще более кислое, нежели обычно, выражение.

– Пожалуй, я должна вам сообщить, мадемуазель, что его видели украдкой выскальзывающим из вашей спальни прошлой ночью.

– Между нами ничего нет, – сердито ответила я, ощущая привкус горькой правды на языке.

В это самое мгновение дверь моей спальни распахнулась, и в комнату неспешной походкой вошел Мишель. Я гневно посмотрела на него, пытаясь взглядом показать, что сейчас его визит совершенно неуместен.

– Как вы смеете? Что вы себе позволяете, врываясь ко мне подобным образом?

Мишель вопросительно выгнул бровь, выражая удивление тем, что в моей комнате столь многолюдно.