Кейт Форсит - Старая сказка

Я переходила от одной группы к другой, прислушиваясь к обрывкам долетавших разговоров. Мне долго не везло, от страха и волнения у меня подгибались колени, и вдруг я услыхала собственное имя.

– …мадемуазель де ля Форс…

– Вы уже слышали новости? Все только и говорят об этом.

Я узнала голос с сильным немецким акцентом и на подгибающихся ногах подкралась к группе придворных, прихватив по пути кубок шампанского с подноса, который держал выкрашенный в белое слуга с каменной физиономией.

Речь держала герцогиня Орлеанская, моя давняя подруга Лизелотта. С тех пор как я услышала, как она смеется над рассказом Мишеля, мы с нею почти не разговаривали. Несмотря на то, что сегодня она надела маску из павлиньих перьев и платье, столь обильно расшитое драгоценными камнями, что наверняка была близка к обмороку на такой-то жарище, ей не удалось скрыть ни свою коренастую, приземистую фигуру, ни круглое красное лицо, ни гортанный акцент.

– Великий Конде обманом усадил его в свой экипаж и умчал в Шантильи, намереваясь во что бы то ни стало разорвать эту нелепую помолвку с мадемуазель де ля Форс, – вещала Лизелотта.

– Значит, это правда, что они действительно были помолвлены? – спросил кто-то.

– О, он был безумно влюблен, – раздался еще чей-то голос.

– Подождите, сейчас я расскажу вам самое интересное, – вскричала Лизелотта. – Великий Конде собрал всех родственников бедного маркиза, и они принялись со слезами умолять его не губить себя союзом с какой-то нищей провинциальной выскочкой.

«Я – Шарлотта-Роза де Комон де ля Форс, внучка маршала Франции, – сердито подумала я. – Как ты смеешь так говорить!»

– Но маркиз отважно стоял на своем – он должен жениться на мадемуазель де ля Форс, – продолжала Лизелотта, сопровождая свои слова драматическими взмахами пухлой ручки. – Великий Конде пригрозил лишить его наследства. В отчаянии маркиз выбежал наружу и наверняка бросился бы в озеро, если бы двое его кузенов не схватили его и не оттащили подальше от берега. В пылу борьбы маленький мешочек, который он носил на шее, оторвался и упал на землю.

Лизелотта сделала паузу и обвела взглядом разрисованные и позолоченные маски, обступившие ее со всех сторон.

– Мешочек, который дала ему мадемуазель де ля Форс… – И она многозначительно умолкла.

– Что же было дальше? – поинтересовался кто-то.

Лизелотта дождалась, пока собравшиеся не затаили дыхание, и только тогда ответила:

– Голова маркиза моментально прояснилась, чувства его претерпели неожиданный поворот, и мадемуазель де ля Форс показалась ему такой же уродливой, какой она есть на самом деле.

На глазах у меня выступили слезы. Я отвернулась, боясь, что меня узнают даже под маской, и сделала вид, будто наблюдаю за танцорами.

– Значит, она заколдовала его?

– Что было в мешочке?

– Выходит, он находился под воздействием чар, раз предложил ей выйти замуж?

Лизелотта подалась вперед, и ее ярко накрашенные губы растянулись в злобной улыбке.

– Вы ни за что не поверите. Великий Конде приказал отыскать мешочек, и, когда его открыли, внутри оказались…

– Что?

– Скажите же нам!

– Что в нем было?

– Две жабьи лапки, завернутые в крылышко летучей мыши, и клочок бумаги с заклинаниями и шифром. – Лизелотта с торжеством оглядела маски обступивших ее придворных, наслаждаясь произведенным эффектом.

– Не может быть!

– Она заколдовала его?

– Черная магия!

– Вот как? Значит, это с самого начала было ворожбой?

– А иначе почему он возжелал жениться на ней? – презрительно фыркнула Лизелотта и заковыляла прочь, в поисках новых благодарных слушателей.

Я услышала, как эхо их восклицаний сопровождает ее:

– …Вы слышали?.. Мадемуазель де ля Форс… Черная магия… Иначе почему?

Эти же фразы неумолчно гремели и у меня в голове. Спотыкаясь, я побрела прочь. В животе у меня образовался тугой узел, словно влажное белье, которое прачка выжимает сильными красными руками. А потом я увидела маркиза. Взгляд его остановился на мне. Не представляю, как он узнал меня под маской. Вероятно, меня выдал рост и длинная нескладная фигура, к которой он так часто прижимался всем телом. Или полные ярко-красные губы, которые он целовал столь страстно, или же пьянящий аромат духов, которые он мне подарил. Я увидела, как по его лицу скользнула тень узнавания, сменившаяся презрительным отвращением. Он повернулся и зашагал прочь, а я осталась совершенно одна посреди безумного кружения незнакомцев в масках, этого парадного шествия злобно скалящихся демонов.

Аббатство Жерси-ан-Брие, Франция – апрель 1697 года

Я проснулась перед самым рассветом. В затуманенном сознании медленно таяли обрывки кошмаров. Вот уже много лет я не вспоминала об унижении, которому подверг меня маркиз де Несль, старательно запрятав его в самый дальний уголок души. Он женился на какой-то недалекой особе с богатым приданым и тут же принялся его проматывать. Я была удручена тем, что воспоминания о нем все еще способны причинить мне боль.

До моего слуха донесся тонкий свист, за которым последовал шлепок и негромкий стон. Звуки повторились. Свист. Шлепок. Стон. Я потихоньку встала с кровати и заглянула в щелочку в занавеске, отделявшей мою келью от комнаты сестры Эммануэль.

Наставница послушниц стояла на коленях на полу, обнаженная до пояса, и хлестала себя завязанной узелками веревкой. Ее спина была узкой, с выступающими позвонками, и бледную кожу крест-накрест перечеркивали красные полосы и шрамы. Бич вновь впился в ее плоть, и на коже вздулся очередной рубец, по краям которого выступили капельки крови. В ее стоне прозвучало упоение и боль.

Зазвенел церковный колокол. Сестра Эммануэль свернула и спрятала бич, перекрестившись и пробормотав молитву перед тем, как с трудом подняться на ноги. Затем она стала одеваться. Я едва успела зажать ладонью рот, сообразив, что под сутаной она носит власяницу, которая наверняка причиняет дополнительные мучения ее истерзанной плоти. Теперь я понимала, почему она всегда сутулится, а лицо ее перекошено. Сестра Эммануэль страдала от боли, которую причиняла себе сама.

Я поспешно попятилась, чтобы она не заметила, как я подглядываю за нею. Меня бил озноб. Бедная женщина. Какие демоны живут в душе, раз она полагает, что изгнать их можно только бичом?

Когда после общей молитвы мы вышли в сад, я, стараясь проявить максимальную тактичность, попробовала расспросить сестру Серафину о прошлом сестры Эммануэль.

Та вздохнула.

– Боюсь, что не смогу рассказать вам многого. Мне известно лишь то, что поведала мне мать настоятельница в ту ночь, когда она пришла к нам. Сестра Эммануэль была обручена с каким-то вельможей. Приданое ее было готово, и дата свадьбы уже назначена. Но потом отец сообщил ей, что брат проиграл в карты все состояние ее семьи. В тот же вечер ее привезли сюда, поскольку наше аббатство было настолько бедным, что согласилось принять ее с теми несколькими жалкими луидорами, что сумел наскрести ее отец.

Я кивнула, преисполненная жалости. Она была молодой женщиной, перед которой открывалось блестящее будущее, а в следующий миг превратилась в послушницу захудалого старого аббатства, которой более нечего ждать от жизни. Стоит ли удивляться тому, что она чувствует себя несчастной?

Сестра Серафина запрокинула голову, подставляя старое морщинистое лицо солнечным лучам.

– Это – сущий позор. Ее поместили сюда против ее воли, и она так и не смирилась с этим и не обрела мир и покой. Душа ее, равно как и тело, наглухо заперты в кандалах, которые она выковала сама.

Я закусила губу, будучи уверенной в том, что и я никогда не смогу обрести здесь покой, которым наслаждается сестра Серафина. Кошмары прошлой ночи еще не до конца развеялись – издевательский смех, лица демонов, жгучий стыд унижения. Я полной грудью вдохнула свежий воздух и расправила плечи. Быть может, здесь, в уединении обнесенного высокими стенами сада, с помощью простого и честного физического труда, мне, по крайней мере, удастся отогнать эти воспоминания прочь.

Я наклонилась, сорвала листик лаванды и помяла его в пальцах, вдыхая успокаивающий аромат.

– Девочка… в башне, – напомнила я. – Она сумела убежать оттуда?

Скала Манерба, озеро Гарда, Италия – июнь 1599 года

La Strega хотела, чтобы Маргерита любила ее одну. Она желала, чтобы Маргерита садилась у ее ног, обнимала ее обеими руками за талию и клала голову ей на колени, а La Strega гладила бы ее и бранила. Она хотела, чтобы Маргерита сворачивалась клубочком в ее постели по ночам, целовала бы ее во впадинку на шее и просовывала свои маленькие ножки под ее ступни, чтобы согреться. Она хотела, чтобы вся нежность Маргериты доставалась ей и только ей одной.

Шли годы, а Маргерита молила Минерву, богиню скалы, о помощи. Она мечтала и грезила о бегстве, о спасении, о любви в разных ее видах и проявлениях. Но тяжелая масса волос по-прежнему давила ей на виски, невидимые кандалы приковывали ее к башне, дни чередовались с монотонной предсказуемостью, и вот ей исполнилось уже шестнадцать. Она превратилась в худощавую, костлявую, нескладную и некрасивую девушку, и лишь ее огненные кудри отказывались покориться воле ведьмы.

Однажды летним утром, когда La Strega только что спустилась по лестнице из ее волос и уехала, Маргерита решила испечь хлеба с медом из новой муки, мешок которой привезла ей колдунья, и взобралась на подоконник, чтобы съесть его, подобрав под себя ноги и расправив подол платья.

Было еще рано, и с севера налетал прохладный ветерок. Озеро покрылось белыми барашками волн, а на синем небе резкими мазками выделялись увенчанные снежными шапками горные вершины. Маргерита сидела на подоконнике и медленно ела теплый хлеб, наслаждаясь каждой его крошкой. Как бы ни старалась она экономить припасы, к концу месяца они безнадежно иссякали. К тому же La Strega предпочитала, чтобы она оставалась худенькой. Ей нравилось пересчитывать ребра Маргериты и жаловаться на то, какие острые у нее коленки.

Маргерита частенько грезила пиршествами. Столы, ломящиеся от яств, слуги, сгибающиеся под тяжестью подносов, нагруженных жареными цыплятами с золотистой корочкой, морковью, обжаренной в меду, и тортами, посыпанными сахарной пудрой. Подобно большинству ее снов наяву, они доставляли ей наслаждение и боль в равной мере.

Но именно мечты и не давали ей лишиться рассудка. Пока она мечтала, в душе ее оставалась надежда. Маргерита упорно цеплялась за нее.

Сегодня, когда ярко светило солнце, а кладовая была полна свежими припасами, ей не хотелось грустить. Она потянулась за лютней, начала перебирать струны и негромко запела колыбельную, которую – ей очень хотелось в это верить – услышала от матери:

«Farfallina, bella e blanca, vola vola, mai si stanca, gira qua, e gira la – poi si rests spora un fiore, e poi si resta spora un fiore». – Бабочка, красивая и белая, летай и летай, никогда не уставай, лети сюда и лети туда – она отдыхает на цветке… и она отдыхает на цветке.

Она почти ничего не помнила. Башня поглотила прошлое. Детство ее было похоже на тайный сад, обнесенный высокими стенами, войти в который она не могла. Иногда до нее вдруг доносился соблазнительный запах – так могла бы пахнуть корица, – и в памяти у нее мелькало воспоминание, быстротечное и мучительно-дразнящее. Но, по большей части, прошлое ее было подернуто туманной дымкой забвения. Она знала лишь то, что рассказывала ей колдунья.

Неужели родители и вправду продали ее за горсть горькой зелени? Ведь наверняка это очень нелегко – отдать собственную дочь ведьме. Или ее родители были очень бедны? Умирали с голоду? В таком случае, разумнее было бы продать ее в обмен на курицу или поросенка. Зелень для салата быстро вяла, да и съесть ее можно было в один присест, чего явно не хватило бы для того, чтобы сохранить жизнь умирающей с голоду семейной чете. Или же им грозило наказание? La Strega однажды обмолвилась, что ворам в Венеции отрубали руки. Смириться с этим было бы трудно. Если бы речь шла о ней, что бы она выбрала: сохранить ребенка и потерять руки, или сберечь руки, но отдать ребенка? А что, если карой служила смерть? La Strega говорила, что воров вешали, если они крали слишком уж часто. Но ведь никто не станет вешать человека только за то, что он сорвал горсть зелени?

Быть может, ее отец испугался колдуньи? Тогда Маргерита вполне понимала его. Она и сама боялась ведьмы. Даже сейчас, спустя столько лет, она смотрела на прибывающую луну с ужасом, от которого у нее холодело в животе, хотя приход La Strega означал еду, компанию и беседу.