Послушниц было не больше дюжины, начиная с сестры Оливии, которой скоро должно было исполниться восемнадцать, и заканчивая маленькой сестрой Милдред, которой едва сравнялось двенадцать. Мы спали все вместе в одной большой спальне, которую простынями разгородили на клетушки, дабы придать ей некое подобие уединенных келий. Звук полночного колокола замер вдали, и я услышала, как зевают и потягиваются девушки рядом, и как скрипят коленные суставы сестры Эммануэль, когда она с трудом поднимается на ноги.

Я быстро оделась и запахнулась в тяжелую накидку. Нос мой превратился в сосульку. Руки посинели от холода. За занавеску ко мне заглянула сестра Эммануэль, нахмурилась и поманила меня за собой. Я поспешила присоединиться к ней, зная по опыту, что малейший признак неповиновения повлечет за собой очередное унизительное наказание.

Остальные послушницы уже выстроились в ряд, опустив голову и сунув руки в рукава, чтобы хоть немного согреться. Я быстро встала в строй, и мы дружно двинулись по коридору, а потом и вниз по полутемной лестнице в церковь. Тишину нарушало лишь шарканье ног по каменному полу да редкое щелканье костяшек четок. Повсюду царила мрачная и строгая темнота, и лишь лампа, висевшая в дальнем конце спальни, с трудом разгоняла полумрак. На мгновение она освещала по очереди каждую черную накидку и белую вуаль, прежде чем послушницы растворялись в темноте.

Мысли мои, как бывало всегда, обратились ко двору. Будь я сейчас в Версале, то наверняка пила бы шампанское и скользила по садам, озаряемым светом розовых бумажных фонариков, и слушая оркестр, проплывающий мимо в гондоле. Я бы опиралась на обтянутое атласом плечо мужчины и гремела костями в стаканчике, обещая ему капельку своей гасконской удачи. Может, я бы даже танцевала.

Очевидно, я вызвала неудовольствие короля, раз он изгнал меня в это унылое место. Не исключено, рождественские куплеты стали последней каплей, переполнившей чашу его терпения. Быть может, король уже давно разгневался на меня. Уж не оскорбила ли я его новеллой, которую написала прошлым летом о королеве Марго, первой супруге его деда, известной своим скандальным поведением? Она была опубликована под псевдонимом, но мне следовало бы знать, что Его Величество догадается о том, что ее написала я. Благодаря шпионам король знал все.

Я всегда восторгалась королевой Марго, впервые краем уха услышав о ней еще в Шато де Казенев, где родилась я сама, и где одно время жила и она. Пожалуй, было не слишком умно выбрать ее героиней одной из моих тайных историй. В конце концов именно она выставила деда короля, Генриха Наваррского, рогоносцем и дураком.

Но история была слишком хороша, чтобы я могла устоять перед искушением. У королевы Марго была масса любовников, включая, как уверяли некоторые, ее собственного брата Анри, который сам со временем должен был стать королем. Ее обвиняли в сексуальной ненасытности, убийствах и измене, и она оставляла за собой шлейф из разбитых сердец и скандалов везде, где появлялась. Говорили, что ее балы на рю де Сиен были такими шумными, что в Луврском дворце никто не мог уснуть.

В возрасте девятнадцати лет бедную Марго выдали замуж за Генриха Наваррского, гугенота по вероисповеданию, хотя, по слухам, она была страстно влюблена в Генриха де Гиза, главу одного из самых могущественных католических семейств во Франции. Она отказалась говорить «согласна» во время свадебной церемонии, так что ее брату, королю Карлу IX, пришлось обхватить ее голову обеими руками и наклонять вместо нее.

Шесть дней спустя, на праздник Святого Варфоломея, король Карл подписал приказ об убийстве тысяч гугенотов. Ходили упорные слухи, что сама свадьба была задумана для того, чтобы выманить в Париж благородных высокопоставленных гугенотов. Поговаривали, что мать Марго, Катерина де Медичи, уже умертвила Жанну Наваррскую, свекровь Марго, подарив ей отравленные перчатки, так что гибель еще каких-то пятидесяти тысяч инакомыслящих прошла незамеченной.

Впрочем, никто точно не знал, сколько гугенотов погибло. Герцог де Сюлли, избежавший смерти только потому, что нес под мышкой «Книгу Часов»[35], уверял, что цифра близка к семидесяти тысячам. Мой же дедушка говорил просто, что погибли все, кого он знал: его отец, брат, дядя, двоюродные братья и его слуги…

Марго спасла жизнь мужу, спрятав его в своей комнате и отказавшись впустить наемных убийц, среди которых находился и ее любовник, Генрих де Гиз. Тем не менее брак ее оказался несчастливым: обе стороны были повинны в супружеских изменах. Как часто случается в жизни, мужчины стремились сломить Марго. После бойни бедняжку Марго силой удерживал в Лувре ее брат, а впоследствии – после того как она восстала против мужа – Генрих держал ее под замком в нескольких замках, включая и тот, что принадлежал моей семье, в течение восемнадцати долгих лет. В конце концов брак их был аннулирован, и ей позволили поселиться в Париже и открыть литературный салон, в котором собирались поэты и философы, придворные и куртизанки.

Меня бесконечно восхищали ее смелость, ум и стремление остаться несломленной. Кроме того, история была чересчур уж захватывающей, чтобы можно было пройти мимо нее. Я собирала все байки и анекдоты о ней, которые смогла найти, штудировала собственные мемуары Марго, читая между строк, и в результате сочинила самую занимательную новеллу из всех, что когда-либо мне удавались. Опубликованная в шести томах в Париже и Амстердаме, тайная история ее жизни произвела фурор при дворе, к моему несказанному удивлению. Какое-то время все только и говорили, что о моем романе, а я изо всех сил старалась скрыть радость и гордость. Но мне следовало бы помнить слова, сказанные самой королевой Марго: «Чем незаметнее яд, тем он опаснее».

Король ничего не сказал, лишь улыбнулся безмятежной, непроницаемой улыбкой и продолжил свой день, как ни в чем не бывало. Встал с постели, помолился; неподвижно сидел, пока его брили и завивали; поднялся на ноги, когда первый камердинер передал королевскую сорочку главному камергеру, который подал ее дофину, тот вручил ее королю, и уже последний надел ее. Каждое мгновение дня Его Величества строго оговаривалось этикетом, даже час, в который он навещал своих фавориток и любимых собак, вплоть до отхода ко сну, когда первому камердинеру дозволялось расстегнуть подвязку на его правой ноге, а второму камердинеру – на левой. Вообще-то, заведенный порядок в монастыре не слишком отличался от установленного при дворе, разве что здесь это была молитва и работа, работа и молитва, преимущественно на коленях.

Я осторожно огляделась по сторонам. Вокруг меня виднелись лишь ряды черных спин, склонившихся перед позолоченной ракой, в которой должен был храниться кусочек кожи святого Варфоломея. Она сверкала в пламени сотен свечей, дрожавшем от сквозняков, которые хватали монахинь за лодыжки, подобно голодным крысам. Высоко над головой, в полумраке, в котором терялись каменные колонны, изящные арочные своды поддерживали куполообразный потолок. Мне стало интересно, каким это образом древние каменщики ухитрились построить столь внушительное сооружение. Ведь это же был настоящий вызов природе, и каменные своды в любой миг могли обрушиться на наши головы. Я вдруг ощутила себя маленькой и ничтожной, как муравей, под тяжестью нависающих каменных глыб. «В чем заключается глубинный смысл?» – спросила я себя. Все эти устремленные ввысь очертания, огромные витражные окна с разноцветьем ярких оттенков, негромкое бормотание молитв и ритуалов – неужели все это предназначено только для того, чтобы мы ощутили свою незначительность и ничтожность?

В нужный момент я опускалась на колени и вновь поднималась на ноги, осеняла себя крестным знамением и бормотала «аминь», не чувствуя тела, словно душа моя заледенела и умерла. Но при этом разум мой парил свободно и высоко. Я вспоминала теплые солнечные деньки, когда мы с сестрой наперегонки носились по замковому парку, скакали на лошадях, катались на лодках на мельничном пруду, исследовали пещеры и подземелья замка и строили сказочные домики в лесу. Я вспомнила, как однажды раскачивалась на качелях, взлетая все выше и выше, изо всех сил толкая деревянное сиденье ногами, а потом постепенно замедляла ход до тех пор, когда могла уже чертить в пыли узоры пальцами ног. Я вспомнила себя в первые дни при дворе, ошеломленную и испуганную. Вспомнила, как фаворитка короля, Атенаис, учила меня, как надо разговаривать веером и куда клеить мушки. Я вспомнила тот самый первый раз, когда встретила Шарля, своего возлюбленного, супруга, свою судьбу…

Сила любви

Люксембургский дворец, Париж, Франция – июль 1685 года


– Уф! Я больше ни секунды не могла оставаться в Версале. Этот отвратительный запах, жара, толпы людей. Клянусь, я бы сошла с ума, если бы пробыла там еще хотя бы день. Зато сейчас я дышу и не могу надышаться сладким воздухом Парижа, – воскликнула я.

Собравшиеся дружно рассмеялись. Париж пах намного хуже Версаля. Отправляясь в столицу из Версаля, вы чувствовали приближение города задолго до того, как он появлялся на горизонте. Мы носили надушенные перчатки и золотые круглые футлярчики с ароматическими шариками, висевшие на поясе, которые регулярно подносили к носу, оказываясь на улице. Так что все прекрасно понимали, что я имею в виду зловоние низкопоклонства, подхалимства и ханжества, которые сопровождали короля везде, куда бы он ни направлялся.

– Что ж, мы очень рады, что вы нашли в себе силы расстаться с Версалем и почтить нас своим присутствием, – улыбнулась Мадлен де Скюдери. Она была коренастой женщиной невысокого роста, дурно одетой и с рябой от оспы кожей. Тем не менее она вращалась в высших кругах общества. Свободно владея французским и латынью, она, как уверяли посвященные, являлась автором двух самых популярных романов современности, «Артамен, или Великий Кир» и «Клелия, римская история»[36], хотя оба были опубликованы под именем ее брата. Я, во всяком случае, этим слухам верила. Ни один мужчина не способен с такой страстью и чувственностью описать сердечные страдания женщины.

Я только что вошла в Salle du Livre d’Or[37], похожий на позолоченную шкатулку, в Люксембургском дворце, в доме Анны-Марии-Луизы Орлеанской, герцогини де Монпансье. В комнате было столько народу, что на стенах я едва разглядела знаменитые портреты и позолоченную потолочную лепку. В одном ее углу куртизанка Нинон де Ланкло спорила о чем-то с Жаном Расином, драматургом, и его мрачным и угрюмым другом Николя Буало, который недавно написал поэму, в которой жестоко высмеивал женщин. С первого взгляда было видно, что он не понравился Нинон де Ланкло. Тут же стоял и аббат де Шуази, томно обмахиваясь кружевным веером. Роскошное платье, которое было на служителе церкви, не отказалась бы иметь в своем гардеробе любая женщина. Жан де Лафонтен, пожилой поэт, известный своими баснями и иносказаниями, о чем-то увлеченно беседовал с Шарлем Перро, чье лицо под тяжелым париком, кажется, осунулось еще сильнее. Бывший придворный писатель, создатель знаменитых биографий любимых художников и фавориток короля, Перро лишился и должности, и жалованья, хотя и сохранил склонность к безвкусной пышности, о чем буквально кричал его усыпанный серебряными позументами атласный камзол. Рядом с ним скромно стояла его невзрачная умненькая племянница, Мари-Жанна Леритье. Она одарила меня летящей улыбкой и взяла под руку.

– Шарлотта-Роза! Я не видела вас уже целую вечность! Вы написали для нас что-нибудь новенькое?

– Сущие пустяки. Ничего особенного, – ответила я. – У кого при дворе есть время писать? Это вам хорошо, вы – женщина с независимыми средствами к существованию. А мне приходится зарабатывать на жизнь.

– Танцуя каждый вечер на балах, – поддразнила меня она.

– Если хотите знать, жизнь фрейлины состоит не только из танцев и увеселений. Я советую маркизе, какие драгоценности надеть, и в каком месте лучше всего приклеить мушку. На какой-нибудь дюйм ниже – и она подаст сигнал о своем целомудрии вместо кокетства. Только представьте, какой выйдет конфуз!

Мари-Жанна рассмеялась, но моя госпожа, Атенаис, маркиза де Монтеспан, нетерпеливо поманила меня к себе, и я повиновалась. Атенаис надела кружевное платье с золотой оторочкой – просто неприлично дорогое, – которое едва прикрывало ее пышную грудь. Волосы ее были завиты тысячью светлых кудряшек.

– Вы не должны так отзываться о Версале, – укорила она меня. – Это – самое волшебное место на земле, достойный символ королевской славы и величия.

– Слишком много придворных и слишком мало отхожих мест, – отозвалась я. – Жить в табакерке и носить за собой ночной горшок на балу – на мой взгляд, это не совсем подходящий символ величия.

С обитой золотой парчой кушетки мне улыбнулась Анна-Мария-Луиза де Монпансье. Как кузине короля, ей единственной позволялось сидеть в комнате.

– Мадемуазель де ля Форс, вы чересчур уж язвительны. Вы приготовили нам какую-нибудь историю?