Мне хотелось расспросить поподробнее, но она куда-то спешила, а когда вернулась, мне пора было садиться за уроки. Я делала их здесь же, у нее на кухне, пока она вышивала. В этот вечер мне так и не удалось вернуться к разговору о балетных туфельках, как и в последующие годы. Честно говоря, я попросту о них забыла. Да, я знала, что когда-то она была танцовщицей – из этого никто и не думал делать тайну, – но отказывалась представить ее прима-балериной. Ведь она была моей бабушкой, моей Грэнни Энн, и, кроме нее, ни одна бабушка в городе не отваживалась встать на роликовые коньки. А она надевала их как ни в чем не бывало, когда наряжалась в очередное старенькое черное платье, шляпку и перчатки и отправлялась куда-нибудь в банк с таким видом, будто совершает нечто чрезвычайно важное. Даже когда она заезжала за мной в школу на своем старинном автомобиле, у нее сохранялся этот важный и целеустремленный взгляд, моментально наполнявшийся любовью при моем появлении. Конечно, тогда мне было намного легче воспринимать ее такой забавной чудачкой и не ломать голову над какими-то там древними загадками. Она казалась такой простой и понятной – вдова моего деда, мать моей матери, моя обожаемая бабушка, которая умеет печь пирожки. Все, что выходило за эти обыденные рамки, казалось слишком грандиозным, чтобы пытаться что-то понять.

А вот теперь я гадаю: может, по ночам Грэнни Энн лежала без сна и вспоминала прошлое и то, как она танцевала «Лебединое озеро» перед царицей и великими княжнами? Или все это давно быльем поросло и она была благодарна судьбе за возможность сделать вторую попытку, за мирное обеспеченное существование с нами в Вермонте? Эти две ее жизни слишком разительно отличались одна от другой. Они отличались настолько, что нам было проще позабыть о прошлом и вообразить на ее месте совершенно другую личность, ничуть не похожую на ту, что когда-то покинула Россию. И за все эти годы она ни разу не пыталась бороться с этим заблуждением. В ответ мы то ли позволили ей, то ли вынудили ее навсегда похоронить прошлое и превратили в близкое, понятное существо, с которым было так спокойно и удобно. В моих глазах она превратилась в вечную старуху и как бы утратила собственную молодость. В глазах моей матери она выглядела слишком непритязательно, чтобы быть известной балериной. В глазах ее мужа она не могла принадлежать никому на свете, кроме него. Он даже слышать не желал о том, что когда-то у нее были отец и братья. Им положено было оставаться в том навсегда погребенном мире, куда ей не было возврата. Наверное, он был бы рад вообще лишить ее воспоминаний.

И она действительно принадлежала ему – душою и телом, – пока он не умер и не оставил ее нам. Но тогда она стала больше моей, чем маминой. Между Грэнни Энн и мамой никогда не существовало той близости, что связывала нас. Моя дорогая бабушка, она была для меня всем… Это ее вера в чудо сделала меня тем, кем я стала, ее мечты о дальних странах помогли набраться отваги покинуть Вермонт. После колледжа я отправилась в Нью-Йорк, нашла работу в рекламном агентстве, вскоре вышла замуж и родила троих детей. Мне в мужья достался прекрасный человек, мы с ним отлично ладили, и вот уже семь лет я оставалась дома, с детьми. Однако я собиралась вернуться на службу, когда дети подрастут и не так будут нуждаться в постоянной опеке. А пока моей главной обязанностью было сидеть с ними дома и печь пирожные.

Когда-нибудь, на склоне лет, когда я совсем состарюсь, мне бы очень хотелось хоть немного походить на Грэнни Энн. Мне бы хотелось так же раскатывать по кухне на роликовых коньках и не бояться пойти на каток, куда прежде ходили мы вдвоем и где я по-прежнему бываю довольно часто. Я бы хотела, чтобы мои дети и внуки улыбались, вспоминая обо мне и о тех вещах, что я делала для них. Пусть они навсегда запомнят наши рождественские колокольчики, и увешанную игрушками елку, и густое горячее какао – точно такое же, какое готовила она, пока я делала уроки. Я бы хотела, чтобы моя жизнь что-то значила и для них, но не так, как получилось у нас с Грэнни Энн. Они непременно должны знать всю мою подноготную с самого рождения: и почему мы переехали сюда, и как нежно и горячо я любила их отца.

Впрочем, в моей жизни не было места загадкам, таинственным недомолвкам и невероятным взлетам судьбы – таким, как ее танец в «Лебедином озере» в последние часы Российской империи. Это оставалось за пределами моего понимания – какой была ее прежняя жизнь и от чего ей пришлось отказаться, отправляясь за океан. Я не представляла, как можно выдержать этот обет молчания и никогда ни единым словом не обмолвиться обо всех, кого пришлось потерять. Я не представляла, как можно жить в сонном, благопристойном Вермонте после того, как ты приехал из кипевшей страстями России. Наверное, теперь я жаждала приоткрыть завесу тайны еще сильнее, чем этого желала она сама. Может быть, все эти годы нам слишком не хотелось думать о том, что ее звали когда-то Анна Петровская и она была танцовщицей? И она уважала наше желание видеть в ней простую и понятную Грэнни Энн – жену, мать и бабушку. Так было намного спокойнее – не надо было мучиться мыслями о том, что в нашей жизни чего-то не хватает. Что мы для нее можем показаться менее значительными, чем ее прошлое и то, кем она была. Мы раз и навсегда закрыли глаза на ее память, и боль от потерь, и скорбь о погибших, и на сожаления о прошлом – как будто его не было вовсе. Но сейчас я всякий раз раскаиваюсь в этой намеренной слепоте, стоит подумать о Грэнни Энн. Меня снедало жгучее желание увидеть ее молодой, побывать вместе с ней в ее юности.

Посылку пришлось отодвинуть в сторонку, чтобы Джеффу и Мэттью было где лепить рождественские колокольчики, посыпая зеленой и красной пудрой и тесто, и меня. Но и это было не все – пока Кэти ставила в духовку кексы, сахарная глазурь неведомым образом успела покрыть с головы до ног и ее, и меня, и половину кухни в придачу.

Когда наконец мне удалось загнать их всех в постель, было уже очень поздно, и из Чикаго позвонил Джефф. Он сильно вымотался за этот день, но был доволен тем, как прошло совещание. К этому времени я совершенно позабыла о посылке и случайно наткнулась на нее уже ночью, когда зашла в кухню что-нибудь выпить на сон грядущий. Она по-прежнему стояла в дальнем углу, только теперь с бечевки свисали потеки белой глазури, а верх был присыпан крупинками синей и алой пудры.

Я осторожно подняла коробку, стряхнула с нее пудру и поставила перед собой на кухонный стол. Туго завязанная бечевка никак не хотела поддаваться, и я провозилась несколько минут, пока сумела ее распутать. Посылку прислали из дома для престарелых, в котором Грэнни Энн провела последний год своей жизни. После похорон я уже побывала там, чтобы поблагодарить персонал за доброту и заботу, и забрала все ее вещи. Впрочем, они оказались настолько ветхими, что не было смысла их хранить, разве что небольшая пачка фотографий наших детей да несколько потрепанных книжек. Я забрала всего лишь одну книгу русских стихов – самую ее любимую, а остальное оставила сестрам. Кроме этой книги, из важных для нее вещей мне на память осталось обручальное кольцо, изящные золотые часы, которые дедушка подарил ей перед свадьбой, и пара сережек. Она как-то призналась мне, что часы были первым подарком, полученным ею от деда. На протяжении их долгой совместной жизни он не очень-то баловал ее подарками и знаками внимания, хотя относился с преданностью и заботой. Еще я забрала с собой старинный кружевной пеньюар и тут же поспешила спрятать его в дальнем углу гардероба. А все остальные вещи раздала там же, на месте. И теперь понятия не имела о том, что же еще могли мне прислать из дома для престарелых.

Сняв плотную оберточную бумагу, я увидела большую квадратную коробку, размером примерно с картонку для шляпы, и при этом довольно тяжелую. В коротенькой записке сообщалось, что коробку нашли на крышке ее гардероба и что было бы желательно уведомить сестер о ее получении. Теряясь в догадках, что же спрятано в этой коробке, я сняла крышку и невольно охнула, когда увидала их. Они выглядели точно так, как я их запомнила: ветхий, потускневший атлас, ленты, которые обвязывали вокруг лодыжек, выцвели и истерлись. Да, это были они, ее старые балетные туфельки. Те самые, что я когда-то, много лет назад, нашла на чердаке. Те самые, в которых она выступала в последний раз, перед тем как покинуть Россию навсегда. В коробке оказалось много других вещей, и среди них золотой медальон с мужским портретом. У серьезного, статного незнакомца были тщательно ухоженные и расчесанные борода и усы, и в те времена он наверняка считался очень красивым мужчиной. А глаза… глаза были совсем как у нее – они жили и смеялись на этой старинной пожелтевшей фотографии, хотя лицо незнакомца хранило важную, сосредоточенную мину. Мне попались и другие снимки с мужчинами в военных мундирах – наверное, это были ее отец и братья. Во всяком случае, один из этих юношей просто поразительно походил на нее. А еще я нашла маленький портрет ее матери, кажется, мне доводилось видеть его и прежде. Вместе с фотографиями хранилась театральная программка «Лебединого озера» и групповой снимок юных, улыбчивых балерин. В самом центре стояла изящная красавица, чьи точеные черты и сверкающие глаза оставались неизменными все эти годы. Мне не составило труда узнать в ней Анну. На снимке она выглядела потрясающе прекрасной и невероятно счастливой. Она весело смеялась в объектив, и окружавшие ее подруги смотрели на нее с искренним уважением и приязнью.

Под конец с самого дна коробки я извлекла толстую пачку писем. С первого взгляда стало ясно, что они написаны по-русски изящным, но четким мужским почерком, явно принадлежавшим интеллигентному человеку. Пачку аккуратно стягивала блеклая голубая лента – писем оказалось довольно много. При виде этой пачки я подумала, что держу в руках тот самый вожделенный ключ к мучившим меня загадкам. Вот она, тайна, о которой она молчала и которой не делилась ни с кем с тех пор, как покинула Россию. Здесь, в этой коробке, все еще жило ее прошлое, согретое счастливыми улыбками многих и многих людей, что были ей когда-то близки и навсегда остались вдалеке ради новой жизни. По сравнению с прошлым эта новая жизнь запросто могла показаться ей тусклым, безрадостным существованием.

Не выпуская из рук заветные туфельки и проводя пальцами по гладкому атласу, я надолго задумалась. Какой же отважной и сильной душой обладала она – и сколь многим вынуждена была поступиться! А что, если кто-то из этих людей живет где-то до сих пор, и тоскует и помнит о ней, и так же хранит старые, пожелтевшие фото?.. Мои мысли снова вернулись к человеку, написавшему когда-то эти письма: кем он был для нее и что с ним случилось? Впрочем, если бы он не был для нее так дорог, стала бы она с таким тщанием целую вечность хранить старые письма, забрала бы их с собою в свой последний приют? Я понимала это и так, даже не зная их содержания. Он был для нее чрезвычайно важен и наверняка очень ее любил, судя по толщине этой пачки.

Да, у нее была иная жизнь до того, как пришлось переехать в Вермонт, и задолго до того, как появилась на свет я. И эта жизнь ничем не напоминала то существование, что она вела в нашем доме. Ее прошлое было напоено волшебством, юным восторгом и славой. Я вспоминала, каким суровым казался на фотографиях мой дед, и от всей души надеялась, что этому человеку все-таки удалось подарить ей хоть капельку счастья и любви. Она унесла свои тайны с собой в могилу, и в этой коробке лежало все, что мне осталось: изношенные туфельки… программка «Лебединого озера»… и его письма.

Пальцы как бы по собственной воле нащупали золотой медальон – почему-то я не сомневалась, что портрет принадлежит именно ему. И снова в голове зароилось множество жгучих вопросов. Вопросов, на которые мне больше никто не сможет дать ответ. Тут же возникло желание отдать эти письма в перевод, чтобы поскорее узнать их содержание. Но я не могла отделаться от чувства неловкости – никто не давал мне позволения копаться в чужом прошлом. Недаром она не захотела мне их отдать. Она просто оставила их на гардеробе. Да ведь мы были так близки – может, она бы не обиделась? У нас оставалось так много общего. Она все еще жила в моих воспоминаниях о тех бесконечных счастливых часах, что мы проводили вместе, в преподанных ею уроках, в сказках и легендах, услышанных когда-то от нее. Теперь ей самой предстояло превратиться в легенду, и вряд ли ее обидит мое желание приподнять завесу над самой сокровенной, загадочной частью этой истории. По крайней мере я на это надеялась. Все равно я бы не смогла потушить в душе пожар любопытства, разгоревшийся при виде фотографий и писем с новой силой. Так или иначе, я должна была взглянуть в лицо правде, тщательно скрываемой ею на протяжении всей жизни.

Да, конечно, для меня она была и останется Грэнни Энн, подвижной старушкой и самой любимой бабушкой на свете. А где-то в прошлом, в неведомых чужих землях ее окружали другие люди, и ее жизнь была полна смеха, и танцев, и любви. Напоминание о том, что она была когда-то юной, оставалось лишь невнятным шепотом, таившимся в самой глубине моего подсознания. Я поняла это наконец, но, увы, слишком поздно, сидя ночью в темной кухне и разглядывая фотографии юной красавицы балерины. По щеке покатилась скорбная слеза, и я с грустной улыбкой прижала к лицу оставшиеся от нее маленькие розовые туфельки. Ветхий теплый атлас ласково прикоснулся к моей щеке, и я снова с надеждой подумала, что сумею узнать всю ее историю, когда прочту старые письма, аккуратно связанные голубой лентой. Всем своим существом я ощущала, как много тайн хранят эти хрупкие страницы.