Николай помог ей подняться по трапу и отыскать свою каюту. Второе место должна была занять какая-то незнакомая дама, но она еще не приехала, и Анна могла первой выбрать приглянувшееся ей место. Но ей было не до этого – предстоящее плавание внезапно напугало ее до полусмерти, она отчаянно цеплялась за Николая и твердила, что умрет от одиночества и постоянного страха за него.

– Я тоже буду ужасно скучать, – с нежной улыбкой отвечал он. – Каждую минуту, каждый миг. Ты уж побереги себя, милая. Вот увидишь, я приеду к тебе очень скоро.

Они вместе поднялись обратно на палубу. В эту минуту дали свисток. Провожающим предлагалось вернуться на берег, и Николай крепко прижал Анну к себе:

– Я люблю тебя. Помни об этом. Я приеду, как только смогу. Передай поклон моему брату. Он немного скованный человек, но очень добрый. Вот увидишь, он тебе понравится.

– Я буду умирать от тоски, – шептала Анна, не в силах сдержать слезы.

– Знаю, – ласково отвечал он. – Я тоже буду тосковать. – Он приник к ней страстным, долгим поцелуем, а тем временем прозвучал последний свисток, и матросы начали убирать трап.

– Позволь мне остаться с тобой, – вдруг воскликнула Анна. – Я не хочу ехать одна! Может быть, мне разрешат отправиться с тобой в Сибирь? – Она была готова на что угодно, лишь бы быть вместе…

– Анна, ты же знаешь, что об этом нечего и думать! – Как всегда, он не стал говорить, что эта поездка попросту опасна, но это больше не было тайной. И не важно, какой ценой дастся им обоим эта разлука, – прежде всего Николай хотел, чтобы Анна оказалась в безопасности, в Вермонте, под присмотром его брата. – Просто помни, как сильно я тебя люблю, – промолвил он. – Помни, пока я сам не вернусь к тебе! Анна Петровская, я люблю тебя больше жизни… – Он называл ее этим именем в последний раз. Было условленно, что в Америке она сразу станет пользоваться его фамилией и назовется Анной Преображенской, чтобы ни у кого не возникало сомнения в том, что они муж и жена.

– И я люблю тебя, Николай. – При этом она машинально нащупала на груди тяжелый золотой медальон. Он был на месте, надежно спрятанный под одеждой.

– Мы скоро снова увидимся! – пообещал он, торопливо поцеловал Анну и сбежал вниз по сходням.

Анна припала к поручням и следила за тем, как Николай соскочил на причал и повернулся, чтобы посмотреть на нее.

– Я люблю тебя! – крикнула она. – Береги себя!

Оба замахали руками, и Анна прочла по его губам: «Я люблю тебя!»

В следующий миг огромный корабль тяжело отошел от причала, и Анна с упавшим сердцем удивилась, откуда в ней столько глупости, что она позволила уговорить себя уехать одной. В эту минуту ее решение казалось роковой, смертельной ошибкой, но она из последних сил старалась быть храброй – ради Николая. После всех перенесенных испытаний она пройдет и через это. Она позволит ему закончить все дела в России и выполнить долг перед императорской семьей, чтобы спокойно отправиться к ней в Вермонт и жить там как с женой.

Анна махала, пока могла различить на пристани его фигуру. Он так и стоял на краю причала и махал ей в ответ – рослый, широкоплечий, сильный мужчина. Человек, завладевший два года назад ее сердцем. Человек, которого она будет любить всю свою жизнь.

– Я люблю тебя, Николай, – прошептала она под шум ветра и долго еще не уходила с палубы, оплакивая их разлуку и стискивая в кулаке заветный медальон.

Она пребывала в таком смятении, что с трудом понимала, отчего, собственно, плачет. Николай был прав. Им следует смотреть не назад, а вперед, где их ждет новая, счастливая и спокойная жизнь в Вермонте. Все только начинается. И ей нечего плакать – если бы где-то в глубине сердца не таился отчаянный, смертельный страх, что она видит Николая в последний раз. Ведь этого не может быть. Она повторила, что ведет себя глупо, и подняла глаза к небу, где стремительно носились крикливые чайки. Нет, она не может потерять Николая сейчас. Такое не должно случиться. Анна тяжело вздохнула, напоследок взглянула на родные берега и медленно пошла в каюту, мысленно оставаясь с Николаем. Она будет любить его всегда, несмотря ни на что, и нет такой силы, что могла бы их сейчас разлучить.

Эпилог

Итак, все ответы лежали теперь у меня под рукой, собственно говоря, здесь они находились постоянно. Я перевела все до единого письма. Их написал когда-то моей бабушке Николай Преображенский. Они захватывали довольно большой промежуток времени и хранили историю, глубоко затронувшую мою душу, – почти так же глубоко, как наверняка когда-то трогали бабушку, хранившую их всю жизнь. Благодаря письмам я сумела разгадать тайну, окутывавшую ее прошлое.

Кое-какие подробности мне удалось выспросить у двух ее близких подруг, живших по соседству, когда я на следующее лето приехала в Вермонт, чтобы присмотреть за домом и провести недельку в обществе мужа и детей.

Платья, подаренные когда-то императрицей, все еще лежали в старом сундуке на чердаке, – а я и не подозревала об их существовании. Наверное, это был тот самый сундук, который бабушка привезла из России. Наряды выцвели и стали совсем ветхими, горностаевая оторочка пожелтела, а фасоны устарели много-много лет назад. Из-за этого мне казалось, что это просто маскарадные костюмы. Удивительно, что я ни разу не наткнулась на них во время своих детских эскапад, но сундук выглядел слишком обшарпанным и был задвинут в самый темный угол. Рядом с ним до сих пор стояли еще два запертых сундука с аккуратными табличками: «Доктор Николай Преображенский». Ей так и не хватило духу открыть их хоть раз с того дня, как она оказалась в Вермонте.

Теперь я совсем другими глазами смотрела и на пожелтевшие театральные программки, и на фотографии с другими балеринами. А балетные туфельки показались мне настоящей святыней. Я и понятия не имела о том, как много значили для нее эти забавные вещицы. Одно дело – знать, что она была когда-то танцовщицей, и совсем иное – оценить принесенные во имя этого жертвы. Когда я попыталась растолковать все это детям, их глаза удивленно распахнулись. А когда Кэти увидела балетные туфельки и услышала, что в них выступала Грэнни Энн, она не колеблясь наклонилась и поцеловала их. Бабушка наверняка бы улыбнулась при виде такой картины.

А страх, терзавший ее в течение всего плавания в сентябре тысяча девятьсот семнадцатого года, оказался не напрасным: она больше не увидела своего Николая. Он был верен долгу и отправился вместе с царской семьей в Сибирь, в Тобольск, но по дороге все они оказались в ловушке, в Ипатьевском доме в Екатеринбурге. После этого ему уже не удалось получить разрешение уехать, и он оставался под арестом. Преданность лейб-медика государю императору и его родным стоила Николаю свободы, и в июле тысяча девятьсот восемнадцатого года его казнили вместе с ними. Об этом сообщалось в коротком письме от какого-то незнакомого мне человека, написанном четыре недели спустя. Представляю, какое горе испытала Грэнни Энн, читая это письмо. Даже через столько лет я не могла читать его без слез. Наверное, ей казалось, что она умрет от горя.

Однако прежде чем она узнала о расстреле, в последнем письме Николай сам предупреждал ее, что ходят слухи о близкой казни. Хотя это могло показаться жестоким, но он предчувствовал свою гибель и старался подготовить Анну к этой утрате. При этом его письмо дышало поразительным мужеством и отвагой. Николай повторял, что ей следует набраться сил, чтобы жить дальше, и вспоминать о нем и об их любви не с тоскою, а со светлой печалью. Он говорил, что успел обручиться с ней в своем сердце с самой первой их встречи, что она подарила ему самые счастливые годы в его жизни и что сожалеет он лишь о том, что им не суждено было быть вместе. Должно быть, после этого письма бабушка уже знала, что больше его не увидит. От судьбы не ушел никто – ни он, ни она. Ей была суждена совершенно иная жизнь в нашем доме в Вермонте, месте, столь далеком от всего, что связывало ее когда-то с Николаем. А ему не удалось приехать сюда, чтобы быть с ней.

И ее отец, и последний брат погибли в самом конце войны. А мадам Маркова скончалась от воспаления легких через два года после их прощания в балетной школе.

Так она теряла их одного за другим, теряла безвозвратно, теряла вместе со всем остальным – прошлой жизнью, родиной, карьерой, милыми и близкими людьми… У нее не осталось ни любимого человека, ни семьи, ни балета, бывшего когда-то ее жизнью.

И все же я не могу вспомнить в ее облике ни одной мрачной и даже грустной черты. Она никогда не выдавала, как тоскует по ним, особенно по Николаю. Наверняка временами ей казалось, что сердце ее вот-вот разорвется от горя, но я не слышала от нее ни единого слова жалобы. Она была и оставалась Грэнни Энн, со своими забавными шляпками, и роликовыми коньками, и весело блестевшими глазами, и чудесными пирожными.

Ну почему мы позволяли себя так легко дурачить? Как мы могли считать, что видим ее всю, насквозь, когда под этой внешностью крылось гораздо большее? С чего мы взяли, будто эта миниатюрная особа в вылинявшем черном платье никогда не могла быть кем-то другим? Почему нам кажется, что старики так и родились когда-то стариками? Почему мне не хватало воображения представить ее в алом бархатном платье, отороченном горностаем, или в балетной пачке и туфельках, танцующую «Лебединое озеро» перед императорской семьей? И почему она никогда ни о чем не рассказывала? Ведь Грэнни Энн всю жизнь свято хранила свои тайны…

Она прожила у двоюродного брата Николая одиннадцать месяцев до того, как пришло письмо с сообщением о казни. Как и обещал Николай, его брат оказался добрым человеком. Он был довольно суровым и скрытным, предпочитая в одиночку справляться со своей памятью и горечью потерь. По-видимому, появление в его доме юной балерины стало лучиком света. Он был старше ее на двадцать пять лет. Ему исполнилось сорок семь, когда бабушка приехала в Америку. Она могла бы быть его дочерью. И он наверняка знал, как много для нее значил Николай.

Прошло пять месяцев со дня гибели Николая и шестнадцать месяцев после ее прибытия в Вермонт, когда Грэнни Энн стала женой его двоюродного брата, моего деда, Виктора Преображенского. И я по сей день не знаю толком, любила ли она своего мужа. Пожалуй, все-таки любила. Во всяком случае, они стали, близкими друзьями. Несмотря на внешнюю суровость и неразговорчивость, он всегда был к ней добр, а она отзывалась о нем с неизменным уважением и приязнью. И все же мне непонятно, могла ли она полюбить моего деда так же пылко, как любила когда-то его кузена. Почему-то мне казалось это невероятным, хотя Грэнни Энн была искренне привязана к своему мужу. А Николай был и остался первой страстью, воплощенными грезами юности, оборвавшимися так рано и так жестоко.

То, что я узнала о ней, все еще не укладывалось в голове… Мне трудно было представить эту сказку наяву. Она была и осталась женщиной-загадкой. В мои руки попали разрозненные части: сундук… балетные туфельки… медальон… и даже письма… Но главное она так и унесла с собой: память о прошлом, победы и великую славу, людей, которых она так сильно любила. Мне было бесконечно жаль, что я успела узнать о ней так мало, пока жила с нею бок о бок. Какая непростительная небрежность!

В моем сердце будет всегда жить Грэнни Энн – такой, какой я ее помню. Та, другая женщина осталась в далеком прошлом, в сердцах тех людей, что любили ее в России. С ними осталась часть ее души, так же как она пронесла через время и расстояния частицу их любви и сохранила их в своем сердце, в письмах и медальоне. Наверное, она любила Николая по-прежнему, раз забрала с собой в дом для престарелых эти вещицы. Даже там она перечитывала его письма, а скорее всего давно знала их наизусть.

И теперь, когда я закрываю глаза, она больше не представляется мне старой… ее платья больше не черные и не выцветшие… и она не печет на кухне пирожные… Она улыбается мне ласково и гордо – в расцвете молодости и красоты… и танцует в своих балетных туфельках для Николая Преображенского, следящего за ней со счастливой улыбкой. И я верю, что где-то в ином мире есть такое место, где они наконец-то встретились и больше не разлучались никогда.