Лана Черная - Стася и Тим.

— Тебе больно, — вдруг произносит она. И ее голос…такой мягкий и сочный, как ее запах, ласкает слух, раздирая к чертям нарастающую боль. — Не нужно. Я… — закусывает губу на мгновение, сомневаясь в том, что хочет сказать. — Я не хочу, чтобы тебе было больно. 

— Мне не больно, Русалка, — и только когда произносит, понимает, что это чистая правда. Ему и правда не больно вспоминать, когда она так близко. Когда можно потереться носом о ее бархатную щеку и с силой подавить рык. Чтобы не напугать. Чтобы не оттолкнуть. И хоть Тимур прекрасно отдает себе отчет, что этой ночью он ее не тронет, хотеть ее это не мешает. Так сильно, что скоро кроме похоти не останется ничего.

— И мне нужно тебе рассказать.

— Ладно, — соглашается она тихо, прижимаясь щекой к его щеке. Но он молчит, замерев, закрыв глаза, наслаждаясь ее близостью. Для него это в новинку. Просто сидеть рядом с женщиной, от одного запаха которой пухнут яйца, и нежничать, не требуя ничего, не распуская руки. Просто сидеть и сходить с ума от ее тихого дыхания. Но у Русалки похоже другие планы.

— Тим, — и в ее шепоте – отголоски тревоги. Тимур, не отрываясь от ее кожи, медленно находит ее взгляд, упирается лбом в ее лоб. — Скажи, твои руки…они…там, да?

Сердце пропускает удар, чтобы на выдохе врезаться в грудь с такой силой, что заноет сломанное еще в детстве ребро. 

— Все окна были заколочены, — голос сипнет, потому что она вдруг обнимает свое лицо его руками и зажмуривается от удовольствия. Он точно знает, чувствует. И сдерживать данное самому себе обещание все труднее. И глаза нещадно жжет. — Я пытался отодрать их…спасти…она так громко кричала…а я…я не мог ее вытащить…не мог помочь…

— Мама? — одними губами.

Тимур качает головой, большими пальцами оглаживая ее скулы. Сходя с ума от ощущения ее мягкой кожи под огрубевшими пальцами.

— Сестра. Ей было всего пять, — улыбается, вспоминая как всегда смешно злилась Юлька: сводила бровки, упирала в бока сжатые кулачки и перла на него маленьким танком. Тимур хватал ее в охапку и щекотал. Она брыкалась, пищала, а Тимур хохотал до слез. Пока не прибегала мама и не разнимала их.

От мысли об этом колет пальцы. Он отрывает ладони от лица Русалки, с остервенением чешет изуродованные шрамами ладони. Перед глазами вдруг плывет и вспыхивает пламя. А Тимур все трет руки, как будто огонь настоящий.

— Тим… — она снова перехватывает его запястья. — Я здесь, Тим, здесь. Слышишь, меня? Это я, твоя Русалка.

Он слышит, но огонь…он ревет и сжирает плоть. Вдох и вот его языки лижут светлую кожу…такую нежную, мягкую. Ее кожу.

— Тим…

А он следит за пламенем и понимает, что снова проиграл. Ему не спасти ее. Не спасти…Губы опаляет горячее дыхание и вкус ягод вышибает в реальность. К Стасе, осторожно целующей его. Он вздыхает и упирается затылком в стену, хотя, видит Бог, оторваться от ее вкусных губ стоит ему последних сил.

— Ты вернулся, — кивает она с облегчением.

— Прости, — его ладони снова обнимают ее растревоженное лицо, — я снова тебя напугал.

— Ничего страшного, Тим, — улыбается с хитринкой. И Тимуру нравится эта ее улыбка. Живая, искренняя. Он бы любовался ею вечность. — Я же твоя жена, верно?

— Верно, — кивает, не понимая, к чему она клонит.

— Тогда между нами не должно быть секретов, — а вот тут она напрягается и Тимур вместе с ней. — И тебе придется с этим мириться, потому что я не дам тебе развод, Тимур Крутов, ни за что.

Если утром у Тимура еще оставались сомнения, то сейчас знает точно – он окончательно и бесповоротно влюблен в собственную жену.

Я знаю совершенно точно, что дело не в алкоголе. Да и не так много я выпила – помню наставления Туманова о вреде пьянства моему сердцу. С последним вообще какая-то фигня, которую окрестили гиперкалиемией и которая непонятно откуда взялась. Туманов лишь развел руками, пускаясь в пространственные объяснения, нашпигованные терминологией, в которой я, конечно же, ничего не понимаю. А он и не трудился растолковать. Лишь сказал, что обнаружили ее вовремя и теперь главное придерживаться его рекомендаций и все будет в порядке.

А я уже коньяком таблетки запиваю. Да уж, такими темпами сердце мое отдаст концы раньше меня. Но не сегодня и точно не от алкоголя. Потому что оно стучит в груди как оголтелое совсем по другой причине. И она меня пугает. Как и рассказ Тимура. Да, ему есть за что мстить моему отцу. Если, конечно, все что он рассказал – правда. И хоть я готова ему поверить, какая-то часть меня идет на попятную, анализирует, ищет доказательства. И я знаю одно: здесь я их не найду. Но и возвращаться в дом Тимура – не собираюсь. Или…

— Я же твоя жена, верно? — слова рвутся с языка прежде, чем я успеваю сообразить, зачем это говорю. Но слово, как известно, не воробей. И приходится играть до конца.

— Верно, — и в его черном взгляде искрой вспыхивает настороженность.

— Тогда между нами не должно быть секретов, — выравниваю спину, переступаю ногами. Вдруг становится страшно до трясучки, но отступать больше некуда. Не сейчас, когда с каждым днем он становится все ближе. Ведь становится же? Сомнение грызет изнутри, как слизкий червь, но я все-таки договариваю. — И тебе придется с этим мириться, потому что я не дам тебе развод, Тимур Крутов, ни за что.

И на долю секунды сама верю такому опрометчивому обещанию. А Тимур…смотрит долго, прищурившись, а потом рывком прижимает к себе. Так сильно, что я ударяюсь о его мощную грудь и тихо всхлипываю. Его ловкие пальцы вытягивают из моих волос кисточку, зарываются в рассыпавшиеся волосы, сгребают их в кулак. Тимур тяжело дышит и каждый его выдох такой болезненный, что я кожей ощущаю, как вибрирует его тело глубоко под кожей.

— Тим… — зову тихо куда-то в плечо. Он не отзывается, просто сидит и держит крепко, как самый ценный трофей.

— Я знаю, что я полный дурак, — говорит рвано. — Знаю, что ты врешь, и даже знаю, почему.

Замираю в его руках, чувствуя, как все внутри обрывается и падает к ногам, истерзанное, разорванное. К его ногам. Потому что сейчас я слышу в каждом его слове свой приговор.

— Но я не отпущу тебя, Стася, — выдыхает мне в губы. А я не в силах оторвать взгляд от его смоляных глаз, в которых сейчас нет ничего, кроме пустоты. — Даже если ты порежешь меня на куски вот этим своим взглядом. Даже если сдашь с потрохами Гурину. Не отпущу. Я скорее сдохну. И тебе придется с этим смириться.

И так же резко отпускает. Я отшатываюсь, с трудом удерживаясь на ногах. Они дрожат. Все тело трясет как в лихорадке. Мне страшно и больно. Так сильно, что хочется выть. Тимур спрыгивает со стула, в два шага подходит к парапету, вцепляется пальцами в перила. Он напряжен. Зол. Потому что решил, что я соврала. Не в последних словах, а тогда, когда он открылся мне. Когда поделился своими кошмарами. Когда впустил меня в свое сердце.

И это осознание бьет под дых железным кулаком. Я задыхаюсь, как выброшенная на берег рыбка. Жалкая, беспомощная, по собственной воле угодившая в рыбацкие сети. Обхватываю себя руками, еле удерживаясь на ногах. Но двинуться с места нет сил.

Над крышами домов расцветает алый закат. Сколько же мы провели здесь времени? Я смотрю туда и не знаю, что говорить, потому что только что разрушила что-то очень важное. Сама не понимая, что именно.  И ради чего? Хотела узнать правду, но почему-то решила, что Тимур как все. Что он если не врет, то не говорит всей правды. И это больно колет под ребрами, терзая иссохшие легкие.

А все потому, что я ничего не знаю о нем. Но…за время нашего знакомства разве он солгал хоть в чем-то? На все мои вопросы отвечал прямо, даже если это могло причинить боль или бросить тень на него самого. А я…я просто рвусь к нему и буквально впечатываюсь в его широкую спину. Обнимаю руками, сцепляя в замок пальцы на его животе. Утыкаюсь носом  в натянувшийся как струна позвоночник.

И тихо, едва слыша саму себя:

— Не отпускай…

Он порывисто разворачивается и его взгляд застывает где-то поверх моего плеча. Поворачиваю голову и понимаю причину его застывшего взгляда. На холсте, раскрашенный оттенками алого заката, стоит черно-белый двойник Тимура.

Его жесткий взгляд смотрит куда-то вдаль, длинные черные волосы развевает ветер, скулы покрыты темной и колкой щетиной, а руки опираются на огромный молот, из-под которого разлетаются снопы искр. Я жмурюсь, разглядывая портрет, который пышет хищной силой и опасностью. А еще уверенностью в том, что рядом с тем, кто написан черно-белыми мазками, ничего не страшно. За его широченной спиной хочется спрятаться от всего мира, и потеряться в его сильных, но таких нежных руках.

— Это… — выдыхает он хрипло, сжимая меня в своих мощных руках, как в стальных тисках. И внутри все переворачивается от прикосновения его рук, которое прожигает насквозь даже через одежду. Впрыскивает в кровь жидкий огонь. И нет ничего мучительнее этой изощренной пытки желанием.

— Прости, я… — вдруг теряюсь, ощущая, как румянец заливает щеки. От собственных мыслей и от того, что вот сейчас я стою перед ним совершенно обнаженная, со всеми своими страхами и демонами, пусть они и вполовину не такие страшные, как его. — Не знаю, почему, но я вижу тебя таким. Глупо, наверное, да?

И ощущаю себя полной идиоткой под темным, выворачивающим наизнанку взглядом.

— Это Сварог[1], — договаривает Тимур. — И этого просто не может быть. 

Притихаю, надеясь на продолжение.

— Это прозвище мне дал Руслан, когда мы еще были зелеными пацанами, — ошарашивает новым признанием. — И потом, в армии оно стало моим позывным. Но тогда…когда мы еще отрывались на полную катушку, наслаждаясь еще не взрослой, но уже не детской жизнью, Руслан писал портреты. Так, баловался, как любил он говорить. И… — Тимур качает головой, но не двигается с места, лишь сильнее прижимает меня к своему мощному телу, — это почти точная копия его первого портрета. Он тогда сказал, что видит меня таким. Он всегда видел нас не теми, кто мы есть на самом деле, — почти шепотом. И я сразу понимаю, что ему трудно говорить обо всем, что касается прошлого. Даже если это были чудесные моменты.

— Он учил меня рисовать, — говорю так же тихо. Почему-то эти слова кажутся сейчас самыми правильными. — Маме не нравилась наша дружба. Тогда она еще была женой своего мужа, гордой и неприступной, смотрящей на остальных свысока.  Она считала «приемышей» Огневых недостойными и запрещала мне с ними якшаться. А я просто обожала их, потому что они были моей семьей. Матери никогда не было до меня никакого дела. Я росла у бабушки, а когда та умерла, а отец…в общем, Огневы были моим всем. Однажды я увидела, как Руслан рисует. Случайно. Он сидел на лавке и рисовал драконов, а я стояла за его спиной и как завороженная наблюдала за волшебством, что рождалось на бумаге. За тем, как плавно изгибаются крылья. Как расцветают немыслимыми цветами волшебные глаза. Мне кажется я в тот момент даже не дышала. Позже я намеренно искала его, чтобы исподтишка наблюдать за его волшебством, — улыбаюсь, вспоминая, как пряталась за домом или таилась под окошком, едва не виснув на подоконнике, вытянув шею, чтобы лучше разглядеть. — А дома изрисовала кучу тетрадок, только у меня все существа получались жалкими и изможденными донельзя. Я злилась и снова подсматривала, как Руслан колдует. Запоминала каждое движение его кисти. Как он держит карандаш, когда создает крылья или лапы, или глаза. Чтобы дома повторить. А в один такой день он вдруг сказал, так и не повернувшись ко мне: «Хватит подглядывать, Настена. У меня и для тебя кое-что найдется». Что с ним случилось, Тимур?

— Изнасиловал и убил суку-подружку своей сестры, — отвечает зло, и каждая черта его лица обостряется, как будто острые грани смертоносного оружия. А я вздрагиваю и смотрю-смотрю-смотрю, ища в его лице хоть один намек на ложь. И когда не нахожу, отчаянно мотаю головой.

— Нет. Руслан не мог. Он же… — прикрываю рот ладошкой, понимая, что мои слова такие бессмысленные и никому не нужные. Что бы я ни сказала, что бы ни знала о Руслана Огневе – все это не имеет ровным счетом никакого значения, потому что ничего не изменят. И потому что мы не виделись с Русланом прорву лет. За это время он мог стать, кем угодно, даже насильником и убийцей. Вот только все во мне протестует против этой беспощадной правды.

— Руслан не мог, — неожиданно соглашается Тимур и от облегчения у меня подкашиваются ноги. Или от перенапряжения? Тимур подхватывает меня на руки и усаживает на перила на самом краю пугающей высоты. И все, что отделяет меня от смертельного падения – его руки. Вцепляюсь в них, чувствуя, как страх подкрадывается противной крысой. — Но суд решил иначе. Единственное, что нам удалось, добиться, чтобы его не отправили на зону.