— Мне просто, — начала Хедли и тут же оборвала объяснения, — нужно кое‑что сделать.

Папа начал озираться и вскинул руки в полном недоумении.

— Вот прямо сейчас? — спросил он сдавленным голосом. — Ну какие такие срочные дела у тебя могут быть в Лондоне?

Шарлотта смотрела на них, раскрыв рот.

— Папа, я тебя очень прошу, — тихо проговорила Хедли. — Это важно.

Он покачал головой:

— По‑моему, все‑таки…

Но Хедли уже начала пятиться.

— Я приду на прием, обещаю! И у меня мобильник с собой.

— Куда ты хоть пойдешь?

— Все будет нормально, — ответила Хедли, продолжая пятиться, и понимая, что отец явно ждал совсем другого ответа.

Поравнявшись с дверью, Хедли помахала рукой. Все смотрели на нее как на ненормальную. Может, она и правда сошла с ума, но ей необходимо было все точно узнать. Схватившись за ручку, Хедли отважилась бросить напоследок еще один взгляд на папу. Он явно пребывал в ярости. Стоял, подбоченившись, и хмурил лоб. Хедли еще раз помахала рукой и, перешагнув порог, закрыла за собой дверь.

В церкви на нее обрушилась тишина. Хедли прислонилась к прохладной каменной стене. Сейчас кто‑нибудь прибежит за ней — папа, или Шарлотта, или толпа подружек. Но никто не пришел. Вряд ли папа понял, что произошло. Да и как он мог понять? Наверное, он уже и не помнит, каково это — быть настоящим родителем. Одно дело — звонить раз в год на Рождество, и совсем другое — отчитывать при всех дочь‑подростка, особенно если ты давно разучился находить с ней общий язык.

Хедли было совестно, что она воспользовалась его слабостью, да еще и в день свадьбы, но сейчас главным было совсем не это.

Нужно найти Оливера.

Хедли бросилась в классную комнату, где остался ее багаж. Проходя мимо зеркала, она краем глаза заметила свое отражение: бледная, тоненькая девушка, растерянная и испуганная. Решимость грозилась ее покинуть. Может, она зря напридумывала невесть что? А ведь неизвестно даже, куда ехать, а папа, возможно, никогда ее не простит.

Она взяла сумочку, и из нее вылетела, кружась и планируя, на пол салфетка, на которой рисовал Оливер. Хедли невольно улыбнулась. Подняв ее, она провела пальцем по изображению утенка в кроссовках и бейсбольной кепке.

Может, она действительно совершает ошибку?..

И все‑таки сейчас ей нужно быть именно там. И это место, где она должна оказаться, Хедли не променяет ни на какое другое.

11

9:00

по Североамериканскому восточному времени

14:00

по Гринвичу


ХЕДЛИ МЧАЛАСЬ ПО УЛИЦЕ, колокола за спиной пробили два часа. И тут ей пришло в голову, что она никакого понятия не имеет, куда же, собственно, надо бежать. Мимо пронесся громадный красный автобус. Хедли, шарахнувшись от неожиданности, бросилась за ним в погоню. Хотя ее чемодан и остался в церкви, Хедли все равно бежала слишком медленно. Когда она свернула за угол, автобуса уже и след простыл.

Запыхавшись, она начала рассматривать схему маршрута за толстым стеклом на остановке. Невозможно ничего понять в этой путанице разноцветных линий и незнакомых называний. От досады Хедли начала кусать губы. Должен же быть какой‑то способ расшифровать эту абракадабру! И тут наконец ее взгляд упал на слово «Паддингтон» — в левом верхнем углу.

Кажется, это не очень далеко, хотя Хедли даже примерно не представляла себе масштабов. Может, надо пройти всего пару кварталов? А может, несколько миль?.. Никаких приметных ориентиров, и к тому же неизвестно, что она будет делать, когда доберется до места. Хедли помнила только, как Оливер говорил, что перед церковью — статуя Святой Девы Марии и что их с братьями ругали, когда они на нее карабкались. Сколько может быть церквей в таком небольшом районе Лондона? И сколько статуй?

Впрочем, расстояние здесь главной роли не играет. У нее в кошельке всего десять фунтов, а судя по поездке из аэропорта, за эти деньги такси довезет максимум до почтового ящика на углу.

Карта упрямо хранила свои секреты. Наконец Хедли решила дождаться следующего автобуса и спросить водителя — может, он хоть направление подскажет. Однако прошло десять минут, а автобуса все не было видно. Хедли снова принялась изучать схему, нетерпеливо проводя пальцем по стеклу.

— Знаешь поговорку — то густо, то пусто? — произнес у нее над ухом какой‑то человек в спортивном костюме.

И только тут Хедли осознала, насколько ее наряд не подходит для катаний на автобусах. А лондонец, не дождавшись ответа, продолжал:

— Ждешь его, ждешь, а потом сразу два приходят.

— Скажите, Паддингтон в этом направлении?

— Паддингтон? В этом, в этом.

Человек закивал так убедительно, что Хедли решила зря не беспокоить водителя, когда наконец появился автобус. Но тут же возник новый повод для беспокойства: как узнать нужную остановку? Названия остановок чаще всего бывают связаны с названиями улиц, а не районов. Минут пятнадцать Хедли бесполезно смотрела в окно, а потом, набравшись храбрости и преодолевая тряску, добрела до водительской кабины и спросила, где ей выходить.

— Паддингтон? — Водитель ухмыльнулся, сверкая золотым зубом. — Черта в ступе, ты не в ту сторону едешь!

Хедли жалобно охнула:

— А вы не подскажете, в какую сторону мне, черта в ступе, ехать?

Водитель высадил ее поблизости от Вестминстера, дав указания, как добраться до Паддингтона на метро.

Небо прочертил самолет, Хедли неожиданно успокоилась. Она будто снова сидела на своем месте 18 А, рядом с Оливером, высоко над океаном, в темной пустоте.

Здесь, на углу оживленной улицы, Хедли как чуду изумилась, что вообще встретила Оливера. Если только представить, что она не опоздала на свой рейс! И провела долгие часы полета рядом с другим человеком, который даже после такого огромного странствия так и остался бы ей чужим. От мысли, что их пути легко могли бы разойтись, Хедли залихорадило, как будто она только что едва не попала под машину. Как всякий чудом спасшийся человек, Хедли испытывала бурную благодарность, замешанную на адреналине с капелькой надежды.

Она пробиралась по людным лондонским улицам, то и дело оглядываясь в поисках станции метро. Город был похож на гигантский лабиринт, такие были в моде в Викторианскую эпоху — сплошь извилистые бульвары и кривые переулки. В ясный субботний день на тротуарах полно народу — кто‑то тащил сумки с провизией, кто‑то выгуливал собаку, или катил детскую коляску, или, направляясь в парк, бежал трусцой. Мимо прошел какой‑то парень в такой же синей рубашке, как у Оливера, и сердце Хедли пустилось вскачь.

Впервые она пожалела, что не приезжала к отцу раньше. Стоило хотя бы ради этого — старинные здания, каждое со своим характером, крохотные лавчонки со всякой всячиной, красные телефонные будки, черные такси и каменные церкви. Все в этом городе очаровательно‑старое, словно в кино, и если бы не надо было бежать сломя голову со свадьбы на похороны и обратно, если бы каждая косточка в ее теле не ныла от напряжения, если бы не стремилась она всем своим существом поскорее найти Оливера, пожалуй, Хедли с удовольствием задержалась бы здесь подольше.

Заметив наконец красно‑синий указатель метро, она поспешила вниз по лестнице, моргая во внезапном полумраке подземки. Хедли долго копалась, разбираясь, по какому принципу работают билетные автоматы, спиной чувствуя, как сзади собирается очередь — она конечно же мешает пройти. Наконец какая‑то женщина, похожая на королеву Елизавету, сжалившись, принялась объяснять Хедли, какие надо нажимать кнопки, а потом, оттолкнув ее в сторону, взялась за дело сама.

— Вот держи, моя лапочка, — произнесла она, вручая Хедли билет. — Приятной поездки!

Водитель автобуса вроде бы говорил — нужно сделать пересадку. Но, если верить карте, можно доехать сразу по кольцевой. Электронное табло сообщило, что до поезда осталось шесть минут. Хедли ждала, пристроившись в уголке платформы.

Она рассеянно просматривала рекламу на стенах, а вокруг звучала разноязыкая речь — кроме непонятного британского акцента, слышался французский, итальянский и еще какие‑то неведомые языки. Поблизости замаячил полицейский в старомодном шлеме. Какой‑то человек перебрасывал из руки в руку футбольный мяч. Мать на гортанном незнакомом наречии утешала плачущую девочку. А девочка начинала рыдать только громче.

Никто не смотрел на Хедли, но она все равно чувствовала себя выставленной на общее обозрение — как никогда в жизни. Слишком мелкая, слишком американка, слишком явно одинокая и неуверенная в себе.

О папе и свадебных гостях, которых она так бессовестно бросила, даже думать не хотелось, так же как и об Оливере — неизвестно еще, что будет, когда она его найдет. В висках запульсировала боль, а до поезда еще четыре минуты. Шелковое платье липло к телу, а женщина рядом с ней стояла слишком близко. Хедли сморщилась от крепкой смеси запахов в метро, затхлых и кисловатых, как от подгнивших фруктов.

Зажмурившись, она вспомнила папин совет — тот самый, в лифте на лыжном курорте, когда ей казалось, что стены сейчас обрушатся на нее, как стены карточного домика. И тогда она постаралась представить себе вместо сводчатого потолка просторное небо над улицей, с тесно стоящими узкими домами. Этот способ всегда позволяет увидеть одну и ту же картинку, словно повторяющийся сон, — редкие белые облачка, нарисованные крупными мазками краски на голубом холсте. Но сейчас, к удивлению Хедли, в картинке, возникающей под закрытыми веками, обнаружилось еще что‑то: воображаемое небо пересек самолет.

Моргнув, Хедли открыла глаза. Из туннеля выехал поезд.

Никогда не знаешь, это на самом деле помещение такое маленькое или так кажется от страха. Если вспомнить, ей часто виделись крошечные стадионы, не больше школьного спортзала, а просторные дома превращались в тесные квартирки — просто из‑за того, что в них толпилось много народа. Вот и сейчас трудно сказать, на самом ли деле метро в Лондоне было мельче американского — там‑то она ездит сравнительно спокойно, — или это из‑за комка в груди вагон кажется размером со спичечный коробок.

К счастью, ей удалось найти свободное место с краю. Хедли немедленно снова закрыла глаза, но легче не стало. Покачиваясь в такт движению поезда, она достала из рюкзака книгу — хоть чем‑то отвлечься. Прежде чем ее открыть, провела пальцем по тисненой надписи на обложке.

В раннем детстве Хедли частенько тайком пробиралась в папин кабинет с книжными шкафами от пола до самого потолка. Шкафы были плотно забиты рассыпающимися на отдельные странички карманными изданиями и более солидными томами в твердых переплетах с потрескавшимися корешками. Однажды папа застал свою шестилетнюю дочь сидящей в кресле с плюшевым слоником в обнимку и с диккенсовской «Рождественской песнью» на коленях. Она изучала книгу с самым серьезным видом, словно раздумывая: не написать ли о ней диссертацию?

— Что читаешь? — спросил он, сняв очки и прислонившись к дверному косяку.

— Сказку.

— Да ну? — отозвался папа, пряча улыбку. — Что за сказка?

— Про девочку и ее слоника, — преспокойно объявила Хедли.

— Точно?

— Да. Они поехали кататься на велосипеде, а потом слоник убежал и девочка так сильно плакала, что ей подарили цветок.

Папа подошел и одним махом выхватил ее из кресла. Хедли опомниться не успела, как оказалась у папы на коленях. Она крепко вцепилась в тоненькую книжку.

— А что дальше? — спросил папа.

— Слоник вернулся.

— И что тогда?

— Она ему дала пирожок. А потом они жили долго и счастливо.

— Замечательная сказка!

Хедли стиснула потрепанную игрушку.

— Ага.

— Хочешь, я тебе еще одну сказку почитаю? — Папа мягко забрал у нее книжку и раскрыл на первой странице. — Сказка о Рождестве.

Хедли прижалась к его уютной фланелевой рубашке, и папа начал читать.

Ей понравилась даже не столько сама история — Хедли половины слов не понимала и часто терялась в завитушках длинных предложений, — ей хватало папиного негромкого голоса, забавно менявшегося в зависимости от персонажа, и она очень гордилась, что папа позволил ей переворачивать страницы. Так они читали по часу каждый вечер после ужина. Иногда мама заглядывала в кабинет с посудным полотенцем в руке и слушала, чуть заметно улыбаясь, но чаще они сидели только вдвоем.

Когда Хедли подросла и смогла уже читать сама, они все равно вместе одолевали классику. «Анна Каренина» и «Гордость и предубеждение», потом «Гроздья гнева» — своего рода кругосветное путешествие, оставлявшее на книжных полках дырки, как от выпавших зубов.

Позже, когда стало ясно, что тренировки футбольной команды и болтовня по телефону для Хедли оказались намного интереснее, чем Джейн Остен и Уолт Уитмен, час превратился в полчаса, затем они стали читать не каждый вечер, а через один. Только все это было уже не важно. Истории, рассказанные в книгах, стали частью Хедли; они словно усвоились ее организмом, как хорошая еда, и расцвели пышным цветом. Они значили не меньше, чем другие черты, доставшиеся ей от отца, — голубые глаза, соломенно‑желтые волосы и россыпь веснушек на носу.