Мери Каммингс - Стеклянные цветы

— …Конечно, Берк был бы для тебя неплохим вариантом. Боюсь, ты даже не в состоянии понять, насколько неплохим. Но он не из тех людей, которые комфортно чувствуют себя с рогами. Иными словами, он, в отличие от твоих предыдущих мужей, не станет терпеть твои измены…

— Да вовсе я не собираюсь выходить за Филиппа замуж, с чего ты взял?! — не выдержала она. — Я просто хочу, чтобы он пришел на вечеринку!

Пару секунд отец смотрел на нее, сердито поджав губы, потом кивнул:

— Хорошо, я скажу Кристине, чтобы она включила Берка в список приглашенных и позвонила ему. Тебя это устраивает?

— Да, папа.

— Но я прошу тебя не забывать, что на новогодней вечеринке ты будешь хозяйкой и не сможешь заниматься одним гостем в ущерб остальным.

— Да, папа, — покорно сказала Бруни.

Отец надел очки и потянулся к папке — это значило, что разговор окончен.

«Тирли-линь — пинь — пинь — ти-ти-ти!».

Кенгуру понравился Линни чрезвычайно. Она всюду таскала его с собой, отказывалась без него ложиться спать. Даже когда Филипп повез ее в кондитерскую, кенгуру поехал с ними.

Хуже было другое. Амелия предупредила, что положила в карман кенгуру некий сюрприз. Не предполагал Филипп только, что сюрпризом окажется «музыкальная черепашка», и не мог понять, что это: результат недомыслия — или сознательный и утонченный садизм.

«Пир-линь — брям-брям — пи-пи — тирли-линь!»

Панцирь черепашки состоял из четырех разноцветных частей-клавиш. Стоило нажать на любую из них, как черепашка вызванивала простенькую мелодию. Если нажать на две клавиши сразу, черепашка играла одновременно две разные мелодии. Линни ухитрялась иногда давить сразу на четыре и с упоением слушала получившуюся какофонию.

Но чаще она нажимала на какую-нибудь одну. Примерно раз двадцать в час. За едой, за игрой, во дворе, на кухне, в кроватке, в коридоре и на лестнице. С семи утра и до девяти вечера, с перерывом на дневной сон.

Попытка отобрать у нее черепашку привела к такому отчаянному реву, что Филипп пожалел, что родился на свет. Пришлось вернуть. Линни схватила ее, прижала к груди, еще раз запоздало всхлипнула — и унесла в коридор, откуда тут же донеслось: «Брям-брям — ти-ти-ти — брям-брям-брям — у-уу!»

Провалилась и попытка забрать игрушку ночью, пока девочка спит. С раннего утра, прямо в пижамке, Линни принялась бегать по дому, заглядывая под все шкафы — и наконец снова разразилась рыданиями. Филипп продержался минут пятнадцать, после чего «нашел» черепашку под лестницей.

Эдна, очевидно из чувства противоречия, приняла сторону Линни, заявив:

— Хватит издеваться над ребенком! С самого начала не надо было эту штуку привозить, а теперь уж терпи! И вообще, она вся в тебя! Когда тебе два года было, ты тоже всех своим барабаном доставал!

— Что еще за барабан?! — удивился Филипп.

— Жестяной. Красный с золотом, до сих пор помню. Ты в него с утра до вечера барабанил — удивляюсь, как тебя тогда никто не пристукнул!

Он не помнил никакого барабана. Наверняка просто так сказала, чтобы повоспитывать!

Его не раз подмывало бросить все и уехать в Бостон. Но поступить так было бы малодушием: ведь он решил эти две недели провести у Эдны, чтобы узнать, как нужно кормить Линни и как ее положено укладывать спать, какие мультфильмы она любит, чего боится… Короче — чтобы учиться быть отцом.

До сих пор он считал Линни покладистой девочкой — но, как выяснилось, она могла быть очень упрямой. Не любила зеленый горошек, зато помидоры утаскивала прямо из кулька — поэтому их надо было, принеся из магазина, сразу обдавать горячей водой. Не хотела мыться, если на бортике ванны не стояли два разноцветных утенка. И засыпала не сразу — звала, просила попить или заявляла, что под кроватью скребется медведь…

Да еще Эдна… Вот когда она вовсю развернулась с попреками! Хорошо хоть при ребенке затыкалась — не хотела подрывать «авторитет отца».

Так что, когда позвонила секретарша Трента и пригласила его на вечеринку, Филипп обрадовался возможности немного отдохнуть и от Эдны, и от бесконечного «Тирли-линь — пинь — пинь-ти-ти-ти!»

Вечеринка была организована с присущим Тренту размахом.

На въезде в поместье стояли два «Санта Клауса» в красных костюмах. Подъехав, Филипп назвал свою фамилию и получил золоченую карточку с номером столика, за которым ему предстояло сидеть.

Деревья вдоль подъездной аллеи были густо увиты гирляндами цветных лампочек, а на лужайке перед входом в дом стояла «рождественская композиция» — упряжка северных оленей раза в полтора больше настоящих. Олени мотали головами, их шкуры искрились голубыми огоньками, а глаза и носы вспыхивали красным.

Едва он остановился, к машине подскочил паренек-парковщик, наряженный гномом, сказал: «Вам сюда, сэ-эр!» и указал на ведущую ко входу красно-желтую ковровую дорожку, похожую на обрывок штанов гигантского Арлекина.

Амелию Филипп увидел сразу, едва вошел в холл. В тот же миг и она заметила его и понеслась к нему с таким сияющим видом, словно он ее любимый родственник.

— Приветик! — протянула руку, будто для поцелуя.

— Здравствуй. — Руку он пожал, целовать не стал.

На ней было золотое платье — длинное, облегающее от подмышек до щиколоток и оставляющее открытыми плечи; на шее — ожерелье из блестящих висюлек, похожее на сосновую ветку с золотой хвоей. Филипп и прежде обращал внимание, что она не обвешивает себя сверх меры украшениями, серьги же вообще никогда не носит.

— А я все гадала, удастся Кристине до тебя добраться, придешь ты или нет! Ты по телефону не отвечал.

— Эти дни я у сестры был, в Спрингфилде.

— Дай потом номер! Я по тебе здорово соскучилась, — Амелия хихикнула. — Даже поругаться не с кем было! Манри, как я рада вас видеть! — она сорвалась с места и устремилась к вошедшей в холл новой паре гостей.

Вокруг мелькали веселые незнакомые лица. Это Филиппа вполне устраивало — болтать «ни о чем» не хотелось, выслушивать от кого-нибудь запоздалые соболезнования по поводу Линнет тем более.

Он прошелся по обвешанным гирляндами комнатам, полюбовался на огромную елку, украшенную гранеными хрустальными колокольчиками и шарами; попросил в баре белое вино и вышел с бокалом на балкон. Отсюда просматривалась подъездная дорожка и голубые олени перед входом. Было тихо, как бывает лишь зимой, когда свежевыпавший снег словно поглощает звуки. Лишь порой снизу слышался приглушенный шелест шин, хлопок двери машины и повторяющиеся «Сюда, сэр!» или «Прошу вас, мэм!».

Амелия выскользнула на балкон, веселая и разрумянившаяся, тоже с бокалом в руке.

— Ах, вот ты где! Ты за каким столом сидишь — за восьмым?! А я за первым, с папой. После ужина ты должен со мной потанцевать!

— Ты же знаешь…

— Ты что, забыл — хозяйке дома отказывать не положено!

— Иди в дом, простудишься! Ты же сверху вся голая!

— Снизу тоже! — беззастенчиво хихикнула она. — Под это платье белье не полагается надевать, только чулки на подвязках. Вот пообещаешь, что потанцуешь — сразу уйду!

— Потанцую.

— Три раза!

— Ладно, три, вымогательница! — рассмеялся Филипп.

— То-то же! — хихикнула она, убегая.

Следующий раз Амелия объявилась в конце ужина. Филипп как раз думал, не взять ли к кофе кусочек орехового безе, когда она побарабанила его пальцами по плечу.

— Тук-тук! Ну ты что — еще не кончил?! Мы же танцевать собирались!

Не просить же прилюдно хозяйку дома, чтобы она пошла прогуляться и дала ему спокойно допить кофе! Поэтому он сделал последний глоток и встал.

— Ладно, пойдем.

Баронесса тут же ухватила его под руку.

— Только учти — весь вечер я с тобой танцевать не смогу! — сообщила она уже в бальном зале. Филипп проглотил вертевшийся на языке ответ: что вообще-то никто ее об этом и не просил.

Фейерверк был великолепный: переливающиеся огненные струи, разноцветные вспышки, похожие на диковинные астры, и под конец — золотой дракон с развевающейся алой гривой. Увидев его, высыпавшие на балкон гости вначале онемели и лишь затем разразились восторженными криками.

Филипп представил себе, как визжала бы от счастья Линни, если бы увидела такое зрелище. И Линнет… Искра боли внезапно кольнула сердце, пробежала по спине мурашками, так что он невольно вцепился пальцами в холодные чугунные перила балкона. Вспомнилась последняя новогодняя вечеринка, на которой они были вместе: в полночь вдали загрохотало, кто-то крикнул: «Фейерверк!» — и все выбежали на крыльцо. Чтобы Линнет было лучше видно, он поднял ее и посадил себе на плечо. Она смотрела в расцветающее яркими вспышками небо, смеялась и то и дело спрашивала: «Тебе видно? А тебе не тяжело?».

Смеялась… смотрела… держала за руку… — все в прошедшем времени. Больше ее не будет никогда. Никогда…

В соседней с бальным залом комнате Филипп обнаружил небольшой бар. Присел у стойки, попросил рюмку арманьяка, потом — кофе и снова арманьяк.

Ароматная янтарная жидкость пощипывала язык и не то чтобы пьянила, а просто постепенно возникло ощущение, что нет ни прошлого, ни будущего, только этот бар, деревянная полированная стойка, легкий запах сигаретного дыма — маленький островок реальности в пустоте.

Из «безвременья» его бесцеремонно вырвала возникшая перед носом баронесса:

— Правда, шикарный фейерверк получился?! Пошли потанцуем еще!

Обещанные три танца она уже получила, поэтому он смог с чистой совестью сказать:

— Не хочу.

— Ты что — пьяный?!

Филипп покачал головой. Он не был пьян — во всяком случае не настолько, чтобы не смог вести машину. Вопрос только, куда вести? В Спрингфилд, чтобы с утра пораньше выслушивать очередные попреки Эдны, что он полночи топал и не давал спать? Или, может, домой, в Бостон?

— Что ты пьешь? Дай лизнуть! — она выхватила у него из-под руки рюмку с арманьяком, глотнула и скривилась. — Б-рр! Нет, вермут лучше. Слушай, а кенгуру твоей дочке понравился?

— Да, — сам того не желая, усмехнулся Филипп, — она его всюду с собой таскает. А твоя черепашка (зорко взглянул в глаза — не промелькнет ли там скрытое ехидство?)… твоя черепашка ее просто очаровала!

— Правда? — По лицу баронессы расплылась неподдельная широкая улыбка.

Он надеялся, что она вот-вот отстанет, упорхнет куда-нибудь по своим делам. Но Амелия вместо этого присела на соседний табурет.

— Чего ты такой квелый?

— Я не квелый. Просто помолчать хочется.

— Слушай, а может, махнем куда-нибудь?!

— Че-его?! Куда еще?

— Здесь все уже скоро расходиться начнут, а я даже толком не потанцевала. Можно в какой-нибудь ночной клуб поехать!

Филипп скривился, показывая, что даже обсуждать эту бредовую идею не собирается. Но сам подумал — а может, действительно, несколько часов пересидеть в ночном клубе или в каком-нибудь баре? Пока туда-сюда — как раз получится, что в Спрингфилд он попадет к завтраку.

Только, разумеется, одному, без Амелии. До восьмого он выходной, пусть ищет себе чичисбея в другом месте (словечко-то какое поганенькое незнамо откуда выплыло: чичисбей…)

Он решительно кивнул собственным мыслям — и тут обнаружил, что табурет напротив пуст. Убежала… ну и хорошо, не придется нудно спорить и объяснять, почему он не хочет с ней никуда ехать.

— Двойной эспрессо, пожалуйста, — попросил он бармена.

— И?.. — выразительно взглянул тот на опустевшую рюмку.

— Нет, спасибо. Может, у вас найдется стакан холодного молока?

Бармен без малейшего удивления кивнул:

— Да, сэр, сейчас я узнаю.

Подошел к прикрепленной на стенке коробочке переговорника, неразборчиво произнес несколько слов. Не прошло и трех минут, как официант в темно-красном смокинге принес на подносе высокий запотевший стакан.

Несколько глотков ледяного молока очистили голову от хмельного ступора так, как не удалось бы никакому кофе. Филипп пожалел, что не попросил сразу два стакана.

Ладно, хорошего понемножку! Теперь можно двигаться…

Амелия появилась из-за угла, будто специально дожидалась этого момента; поверх платья на ней была пелерина из белоснежного меха. Подошла и покрутилась, будто манекенщица.

— Красиво, правда? Это мне папа на Рождество подарил. Ну, пошли?!

— Куда?

— В ночной клуб! Да, вот возьми. — Выпростала из-под пелерины руку — в ней была пластиковая сумочка, голубая с белыми снежинками. — Это тебе.

— Когда это я тебе сказал, что поеду с тобой в ночной клуб? — перебил он.