Уильям Хауленд пришел домой перед самыми сумерками. Оставил фургон у конюшни, распряг мулов, отвел на выгон. Закрыл ворота, наложил засов и медленно, отягощенный пылью, осевшей за день, стал взбираться по косогору к дому. Ни разу не поднял голову, пока не прошел полпути. Едва увидев ее, заторопился. Она сидела не шевелясь, ждала.

— Фу ты господи, — сказал он. — Я не думал, что ты придешь так скоро.

Она ничего не ответила. Встала, пошла за ним в дом.

— Пешком шла?

— Тут недалеко.

— От самой Новой церкви?

Она кивнула.

— Рамона! — позвал он. Голос гулко разнесся по дому, никто не отозвался.

— Ела ты что-нибудь?

— Нет.

— Совсем ничего?

— Сегодня — ничего.

— Вот чертовщина, — сказал он. — Рамона! — И оглянулся на Маргарет. — Разве так можно, девочка.

— Нечего было взять, — просто сказала она. Это была правда.

— Рамона! — гаркнул он, высунувшись из задней двери.

— Тут никого не видать, — сказала она. — Я уже сколько сижу.

Уильям наморщил губы, присвистнул.

— Она к ужину подойдет… но ты терпеть до тех пор не можешь.

Он шагнул к огромной дровяной плите, черной, засаленной и липкой. Открыл кастрюлю, потом другую, заглянул.

— Во всяком случае, сварить-то она кое-что сварила…

У Маргарет внезапно так свело желудок, что ноги подкосились, и она села на прямой деревянный стул. Думала, что он не заметит, но в одно мгновение он очутился рядом, на ее плечо легла рука.

Она пристыженно засмеялась.

— От дикой лилии, бывает, кружится голова.

Рука поднимала ее со стула.

— Поди возьми тарелку — нет, сам возьму — и поешь, что там найдется.

Снаружи мужской голос крикнул:

— Уилл Хауленд!

— Ты тут кормись, а когда придет старая, скажи, чтобы зашла ко мне.

— Эй, Уилл! — надрывался мужчина на дворе. — Для поросят патоку куда сгружать?

— Ешь потихоньку, — сказал Уильям, — не торопись.

Она осталась на кухне одна; сидела, ела без помехи. Со двора доносились голоса мужчин, потом брякнули цепи постромок: тронулась с места повозка. Уняв голод, Маргарет оглядела кухню. Большое помещение; на одном конце — засаленная черная плита, на ней засаленные и черные сковородки. На другом — кирпичный камин, почерневший за долгие годы и такой высокий, что в нем свободно бы встал человек среднего роста. Над ним — тяжелая, резная, украшенная завитками каминная доска. Над доской крест-накрест повешены длинноствольный мушкет и пороховой рог.

Маргарет обвела кухню взглядом несколько раз. Приязненно, испытующе. Доела, отодвинула в сторону тарелку. Медленно встала, налила себе чашку кофе из голубого эмалированного кофейника, стоявшего сзади на плите. Держа чашку в руке, еще раз посмотрела в конец кухни, в черное разинутое жерло камина. Все было такое знакомое, будто она жила здесь всегда.


Когда вернулась старуха Рамона, Маргарет учтиво встала, выжидая. Старуха смерила ее взглядом, переложила жвачку из-под нижней губы за щеку.

— Я мистера Уильяма уже видела, — сказала она. — Велел приготовить тебе постель.

Маргарет прошла за ней через весь дом, в те двери, которые прежде не посмела открыть. Они поднялись по широкой пустой лестнице с потемневшими, щербатыми от многолетней службы перилами; прошли по темному коридору, где сильно пахло свежей краской. В конце его у какой-то низенькой дверцы стоял громоздкий гардероб красного дерева с зеркальными створками и тяжелым коньком, богато украшенным резьбой. Ключ был потерян, ручки отсутствовали вообще. Рамона просто поддела створку желтым, твердым, как рог, ногтем, и шкаф открылся. Внутри он был отделан полированным кленом с пламенем вокруг птичьих глазков, но поверх отделки, в том месте, где когда-то, очевидно, висело платье, кто-то набил полки. Полки были не новые — их необделанная древесина успела потемнеть от времени, — но сделаны грубо, на скорую руку и неровно насажены на дощатые планки.

Рамона рылась в стопках белья, вытягивая то одну, то другую простыню, качала головой и убирала назад. Наконец нашла то, что надо. Вынула, подняла за два угла. Вдоль середины тянулась прореха. Рамона удовлетворенно кивнула.

Ушло полчаса, пока найдены были достаточно рваные подушка и одеяло. После этого старуха сунула сверток с постелью под мышку и отворила низенькую дверцу.

Дверца вела в мезонин прямо над кухней, в задней части дома. Вероятно, это была самая старая его часть: комнаты здесь были меньше, потолки — ниже. Комнат всего две, обе проходные. Спертый, затхлый воздух, матрацы на кроватях свернуты и покрыты газетами.

Рамона положила белье и двинулась к другой дверце, в дальней стене.

— Эта ведет на кухню, — сказала она. — Ходить будешь отсюда. Вот тебе свет. — Она дернула какой-то шнурок: над головой вспыхнула одинокая электрическая лампочка без абажура, свисающая с балки потолка. — Ужинать не станешь, сыта?

— Да, мэм, — сказала Маргарет.

Старуха, кряхтя и охая, стала спускаться по лестнице.

— Мистер Уильям велел спросить, у тебя все есть?

— Да, мэм, — повторила Маргарет.

Она не ощущала усталости, только ноги немножко гудели от долгой ходьбы. Она сбежала по лестнице и, стараясь не встречаться взглядом со старой поварихой — та разогревала на плите ужин, — взяла половую щетку, которую раньше приметила в углу. Взбежала снова наверх и распахнула настежь окна, все сразу, так что в комнату хлынул прохладный вечерний воздух. Обмела пыль со стен, прогнала пауков и подмела пол. Потом раскатала матрац и постелила простыню.

«Надо завтра зашить эту дыру», — подумала она. Это была первая простыня в ее жизни. Дома спали всегда прямо на голом тюфяке.

Она стояла посреди комнаты, озираясь по сторонам. Здесь тоже все казалось знакомым, хотя в такие две комнаты вместился бы весь дедов дом. Удивительно, почему ее так мало туда тянет. Правда, она будет здесь одна, а ей никогда еще не приходилось оставаться одной в доме. Но это ничуть не страшней, чем быть одной под открытым небом, как ей случалось тысячу раз.

Внезапно ее сморила усталость. Страшная усталость. Ей стало трудно держаться на ногах, ее шатало, пока она раздевалась. Было слышно, как внизу гремит кастрюлями и тарелками Рамона, напевая что-то себе под нос.

Маргарет забыла про свет. Она медленно встала с кровати, потянула за шнур. В темноте кое-как, ощупью, добралась до кровати, юркнула под чужое одеяло. И, обнаженная, в чужой комнате, заснула.

Уильям Хауленд был занят. Сперва надо было позаботиться о патоке для поросят, потом он решил сходить взглянуть на новую коптильню — ее как раз кончали строить. Потом, чтобы отвязаться и больше не думать об этом, сходил на большую лужу и поглядел на свиней, заплывших жиром, чумазых, неуклюжих. Он был доволен. Когда похолодает, — а ждать осталось не так уж долго, — он начнет колоть свиней. Закипят во дворе громадные чаны с водой, из города явятся на подмогу еще четыре работника… Он любил запахи коптилен, любил сам смотреть за кострами, следить, чтобы огонь был как следует прикрыт свежими ветками. Одна оплошность — и погибло мясо за целый сезон, а он был рачительный хозяин.

Он повернул к дому и заметил новый огонек в окне — над кухней, в мезонине. Стало быть, там Рамона отвела комнату Маргарет.

Ему захотелось остановиться, но он себе не позволил. Чертовски глупое занятие для взрослого мужчины — стоять и пялить глаза на свет в окошке… Он мерно переставлял ноги, не останавливаясь, пока не дошел до крыльца. А уж там легко было открыть дверь, кликнуть Рамону, сесть ужинать…


— Пускай тебе помогает, — сказал Уильям Хауленд, когда старуха Рамона спросила его насчет Маргарет. — Какое-нибудь дело для девочки всегда найдется.

Он видел, как оттопырился при слове «девочка» комочек табака под губой, и усмехнулся.

— Ростом она большая, это верно, но еще не старушка. Так или иначе, мне сестра только недавно твердила, что в доме не хватает рук.

— Она из Новой церкви, — сказала Рамона.

Уильям пожал плечами. У негров округа Уэйд эти люди пользовались дурной славой. Кстати сказать, они, как правило, не захаживали в здешние края — тем более странно, что эта девушка согласилась пойти к нему работать.

Уильям опять вспомнил, как впервые увидел ее за стиркой и как ему мгновенно пришла на ум сказка про Альберту. Почему-то ей больше пристало явиться из сказки, чем с заливных лугов и сосновых взгорий Новой церкви.

Она пробыла в доме неделю и ни разу не попалась ему на глаза. Должно быть, Рамона поручала ей работу по усадьбе. Он обратил внимание, что взъерошенный куст роз под окном столовой аккуратно подстрижен, что наведен порядок на грядках пряных трав, которые в давние годы посадила его мать. Никто с тех пор за ними не ухаживал. Мята пошла расти со своей грядки по всему двору. Тимьян, посеянный когда-то вдоль дорожки, заполз на камни и изъел их. Розмарин разросся большими жесткими кустами, щетинистыми от острых молодых побегов. Одинокий гигантский куст лука-скороды, задавленный тяжестью ползучих трав, тянул к свету свои семенные шары. Пальцы Маргарет дюйм за дюймом выдергивали сорняки; разрыхленная, потревоженная, лежала под солнцем красная земля.

Когда грядки были приведены в порядок — прополоты до былинки, возвращены в свои законные пределы — и делать здесь больше ничего не оставалось, Маргарет отправилась на поиски фруктов для заготовки впрок. Ей были чужими эти леса и поля, но она быстро освоилась. Она привыкла выискивать и забирать все, что только дарит земля. В Новой церкви добывать себе пропитание было частью жизненной премудрости, которую младшие дети перенимали от старших. Так что теперь Маргарет полными мешками таскала домой айву, хурму, яблоки, груши. По подоконникам остывали ряды стеклянных банок. Как-то под вечер она осмотрела заглохший огород, и из его дебрей извлечены были тыквы и кабачки — крепыши, сумевшие выжить в забросе.

Уильям Хауленд увидел их, когда они лежали грудой на заднем крыльце, отливая желтизной даже в тени, и удивился, отчего это он сам за столько лет ни разу не подумал о них, а они себе созревали в путанице сорняков и ползучих трав — лето за летом, год за годом, и одни только олени приходили их объедать.

«Ишь ты, — подумал он, — какие они красивые в этой пирамиде». Обыкновенные тыквы, кабачки и шишковатые декоративные тыквы-горлянки, посаженные кем-то забытым ныне.

В конце первой недели он столкнулся с нею; она сидела за кухонным столом под висячей лампой с зеленым абажуром.

Он заработался допоздна в тот день. Сначала возился в погребе над родником: новый насос (заказанный его сестрой к свадьбе Абигейл) никак не работал. Проканителился до самого ужина, так что пришлось посылать за Рамоной, чтобы принесла ему поесть. Насос отладили, но оставалось еще одно — сходить на мельницу. Весь день по земле гуляли мелкие смерчи, вихревые воронки, внезапно оброненные с низкого, пухлого, грозного неба, — он наблюдал за ними краем глаза. Один, как ему показалось, прошел совсем рядом с мельницей. Надо было наведаться и взглянуть. Проверить, не повредило ли ветром постройку или жернова — то и другое состарилось, пришло в ветхость. И он поехал, ссутулясь в седле от встречного дождя. Тщательно, придирчиво осмотрел все строения при желтом свете керосинового фонаря (электричество было только в главном помещении). Мельница оказалась цела. Только окно треснуло от вихрей, а так больше ничего.

Уильям постоял в тишине, любуясь огромными камнями — такие все трудней становилось доставать в нынешние времена, когда почти никто уже не молол себе муку. Прислушался к утихающему ветру за стеной, к возне мышей и мелких зверюшек, какие непременно обитают при всякой мельнице. Посидел на полу, устало и бездумно, отдыхая под защитой этой кровли, дожидаясь, пока очистится небо.

Так и вышло, что, когда он наконец расседлал коня и стал подниматься по косогору к дому, было уже без малого десять. Он увидел, что на кухне горит свет. Это не Рамона. Та, разумеется, давным-давно ушла к себе; ее дом стоял на четверть мили дальше по дороге, она жила там с мужем и дочерью — старой девой.

Уильям Хауленд прошел через двор — на востоке сквозь просвет в облаках видны были очертания Медведицы. Яркий контур звездного зверя проступал отчетливо. Голова опущена, хвост торчком — Уильяму всегда казалось, что Медведица больше смахивает на скунса.

«Да и кто нынче глядит на звезды», — думал он. Вот его дядя — тот мог назвать любое созвездие, какое только ни выплывет на небо из лесного шатра.

Он неслышно взошел на заднее крыльцо и заглянул в окно. На кухне сидела Маргарет (всякий раз про себя он называл ее Альбертой — и сейчас поправился). Она смазала волосы жиром, зачесала назад и заколола шпильками, чтобы лежали гладко. Он увидел желобок шеи, согнутой в том же грациозном наклоне, поразившем его на берегу ручья близ Новой церкви, когда он собрался уходить.