Когда я первый раз приехала на каникулы, перед Рождеством, дед сказал:

— Тебе не обязательно проводить каникулы дома. Если хочешь, поезжай еще куда-нибудь.

— Чтобы держаться на почтительном расстоянии, как дети Маргарет?

У него ни один мускул не дрогнул на лице.

— Нет, ты можешь приезжать… — сказал он. — Можешь, но неизвестно, захочешь ли со временем.

Тут я его обняла изо всех сил; мне было стыдно, что я напомнила ему про детей, и еще — в беспощадном утреннем свете он выглядел таким постаревшим. Я вот ночь провела за рулем, и хоть бы что.

— Мне бы здесь хотелось прожить всю жизнь, — сказала я.

Ему это понравилось, я видела, но он не привык выдавать свои чувства и потому лишь потер ладонью подбородок и сказал:

— Это смотря где поселится твой суженый.

— Нет у меня никого.

— Будет, — сказал он. — Будет.

Стоял бодрый, легкий морозец, и на мне была новая накидка. Я провела пальцами вверх-вниз по пушистому меху.

— А может получиться, что мы будем жить здесь.

— Может, — сказал он. — Если найдешь то, что надо.

— За другого я не пойду.

— Смотри, — хмуро сказал он. — Твоя мать вышла замуж по любви, а любовь-то выдохлась и выхолостила ей душу.

— Нет, — сказала я. — У меня так не будет.

— Ладно, — сказал он. — А сейчас выпей-ка кофейку. Идем глянем, что там припасено у Маргарет.

Я пробыла в колледже четыре смутных, туманных года. Зеленые газоны, белоколонные корпуса, клумбы. Боль натруженных от конспектов пальцев, боль в висках от сигаретного дыма, боль в ногах от долгих часов на «шпильках». Непривычный хмельной шум в ушах, внезапно онемевшие губы. Вечеринки, прогулки.

Было там одно место, красивый уголок на озере: вокруг — стеной деревья и одна-единственная дорога к причалу. Он назывался Пирс-Гаррис. По обе стороны борт о борт стояли гребные лодки, а в самом конце был большой плот с трамплином для прыжков в воду. Туда съезжались по субботам, после того как закроются все рестораны, кафе и ночные клубы. Народу всегда набивалось тьма — и не оттого, что кому-то нравилось собираться большой компанией, а просто плот был только один, а желающих много, изредка кто-нибудь приезжал с гитарой, и мы пели песни. Один раз Тед Андерсон привез губную гармошку. Играл он так себе, мне приходилось слышать негров — никакого сравнения. Но все равно было хорошо. Эти заунывные звуки, негромкие и простые, когда они плывут над притихшей водой, обтекая глухие сосны… В общем, такое не забывается.

Не забывается вкус теплого кукурузного виски в бумажном стаканчике, с водой, зачерпнутой в озере у твоих ног. И ночи, полные такой нестерпимой, хватающей за сердце красоты, что на глаза наворачиваются слезы. И каждое пятно света и тени кажется под луной бездонным и чудесным. Тишь или буря, неважно. Все необыкновенно и таинственно, потому только, что это ночь.

Не знаю, как я все это растеряла — таинственность, волшебство. Они блекли день ото дня, пока не стерлись окончательно, и ночь стала просто наступлением темноты, а луна — обыкновенным светилом, которое прибывает или идет на ущерб и предвещает перемену погоды. А дождь только размывает посыпанные гравием дорожки. Очарование исчезло.

И хуже всего, что не знаешь точно, в какой миг это случилось. Не на чем остановиться, не на что указать пальцем. Просто наступает день, когда ты видишь, что все прошло, причем прошло уже давно. И даже горевать-то не о чем, так постепенно все это совершалось.

Это сияние, эта радость, от которой захватывает дух, они улетучились сами собой, иссякли. Как и вообще очень многое, насколько я могла убедиться. Как, например, жизнь моей мамы — понемногу, капля за каплей, пока совсем ничего не осталось, так что мне даже не дано было утешения излить душу в скорби. Как моя любовь. Хоть бы бурная сцена, что-то осязаемое — нет, мне и этого не досталось; лишь угасание, омертвение от времени. Вроде как с теми подвенечными нарядами, которые мы детьми находили в старых сундуках у моих родичей. С виду они были вполне прочные. Но стоило их приподнять, и они расползались от собственной тяжести, хотя их и не касалось ничье дыхание; и даже лоскутки у тебя под пальцами рассыпались в прах.

Нечто подобное с течением лет происходило со мной. То, что, казалось, меня окружает, на самом деле неизбежно отступало. Порой мне приходит в голову, что я похожа на остров после отлива, когда схлынет вода, оставляя на берегу лишь выброшенные морем водоросли, никому не нужный хлам.

Я теперь смотрю на своих детей и думаю: скоро ли и они ускользнут от меня, скоро ли тоже обманут мои надежды…

Впрочем, это неважно. Не имеет значения. Во всяком случае, для меня. Теперь уже не имеет. Я научилась не ждать ничего другого. По крайней мере, не придется пережить разочарование.

Но тогда, в студенческие годы, все блестело и сверкало, и каждая жилка во мне отзывалась на малейшее дуновение ветерка, и я еще была способна замереть от восторга, когда моему спутнику случалось накинуть мне на плечи свой пиджак. После первого настоящего бала я не спала всю ночь. Лежала в постели, дрожала, вспоминала, пока не занялась заря и в окно не хлынуло солнце.

Тут все было единое целое, все сливалось вместе: и легкое покачивание плота, и жалобные звуки губной гармошки, и темные, облитые лунной глазурью деревья. Только один раз принес Тед Андерсон свою гармонику. Может быть, поэтому и получилось так хорошо.

А в одну такую чудную ночь я едва не погибла.

Мы пили на плоту, и вдруг кто-то сказал: «А ну, искупаем их». И искупали: все девушки — нарядные, в лучших своих платьях — полетели с плота в воду. Наверно, если бы я и сообразила, что надо предупредить, меня бы за общим визгом и писком все равно не расслышали. Но я не сообразила — только ощутив холод воды, я вспомнила, что не умею плавать. Считалось, что все умеют. Среди плеска и хохота никто не услышал моих воплей. На мне была, помню, пышная широкая юбка, а под ней нижняя — они тогда были в моде — вся в оборках. С полминуты юбки продержали меня на поверхности, но не больше. Уходя под воду, я задержала дыхание, кое-как вынырнула, глотнула воздуху и снова пошла ко дну. Казалось, этому не будет конца: вверх, вниз — и тут я сбилась с ритма. Я вынырнула на такое короткое мгновение, что не успела набрать в легкие воздуха, не удержалась и помимо воли вздохнула уже под водой. Ну а когда вода попадет к тебе в рот, когда ты поперхнешься под водой, все происходит очень быстро. Я только помню, как кашлянула раз-другой — и сразу потеряла сознание.

Говорят, меня нашли футах в двух под водой — я лежала лицом вниз — и порядком намучились, втаскивая на плот, мешали намокшие юбки.

Помню, как я пришла в себя с ощущением, что у меня изо рта льется вода, и какая-то страшная тяжесть навалилась мне на спину, вдавливая меня грудью в накрытые брезентом доски.

Я дернулась, силясь перевернуться.

— Не наваливайтесь, — сказала я. — Доски жесткие. Больно.

Кто-то сказал:

— Все в порядке. Очнулась.

— Фу, черт, — сказал кто-то другой. — Надо выпить. Набрался страху, аж протрезвел.

— Ты давай, — сказал первый голос. — А я посмотрю за ней.

Кто-то взял меня на руки. Можно было бы открыть глаза и взглянуть, но оказалось, что это непосильное напряжение.

В конце концов я все-таки их открыла и увидела, что лежу на заднем сиденье какой-то машины; тускло тлеет крошечная лампочка, которая зажигается, когда открываешь дверцу. Я услыхала, как те, кто меня принесли, ходят, как переговариваются: «Ты куда дел бутылку?» — «Она там, на плоту». — «Она у Гарри была».

Оставаться одной не хотелось. Я рывком приподнялась, сунулась к дверце. И тут же наткнулась на мокрую-премокрую рубашку, облепившую чье-то теплое тело. Меня крепко ухватили мокрые руки.

Я узнала его — Том Стенли.

— Куда это ты, интересно знать? — Он протянул мне бумажный стаканчик с виски. Я залпом выпила, только сейчас почувствовав, что вся закоченела. То было окоченение близкой смерти. Меня сотрясала крупная дрожь. — Выпей еще. — Он налил мне. — Что произошло, объясни ради бога?

— Я не умею плавать, — сказала я, голос у меня охрип и срывался.

Мгновение он молчал. Потом легонько присвистнул.

— Вот об этом мы не подумали, — сказал он. — Просто в голову не пришло.

Я глотнула еще виски. Во рту был отвратительный вкус, как будто меня только что вырвало. Случилось ли это, не знаю; спросить было неловко.

— Так ты, значит, до сих пор не научилась плавать? — сказал он. — Где же, черт возьми, ты росла?

— А зачем было, черт возьми, пихать меня в воду?

Я уткнулась в его мокрую рубашку и разревелась. Чем сильней меня разбирало, тем отчаянней я в него вцеплялась и к тому времени, как выплакалась, успела изъелозить его вдоль и поперек и, закинув руки ему на шею, уткнулась потом в его кадык. Когда я затихла и принялась тереть глаза, он дал мне носовой платок.

— Я тебя отвезу домой, — сказал он. — Пойду скажу, что мы уезжаем.

Он пошел на плот, а я решила пересесть вперед. Выйти-то я вышла, но сразу же чуть не упала, ноги подкашивались. Пришлось схватиться за заднюю дверцу и изрядно повозиться с передней. Когда я все-таки добралась до сиденья, то с таким чувством, словно гору своротила. Не осталось даже сил закрыть дверцу. Ее захлопнул Том, когда вернулся.

Ехать было неблизко, миль восемь по проселкам, они вились и петляли по самой хребтине гривы. Мили через полторы Том остановил машину прямо посреди дороги, никого больше кругом не было, и сказал:

— Выпить хочется. Ты будешь?

— Да. — Хрипоты у меня в голосе поубавилось. — Шевелить языком уже как будто легче.

— Ничего, выживешь, — сказал он.

Он достал бутылку; я пошарила по полу и нашла свой брошенный бумажный стаканчик. Налила себе виски. Он пил прямо из горлышка. Ни воды, ни льда не было, все осталось на плоту. Все-таки от спиртного стало лучше. Унялась дрожь. Скоро по всему телу до кончиков пальцев растеклось приятное хмельное тепло.

— Я тебя всего измусолила, извини, — сказала я. — Перепугалась здорово, просто необходимо было за что-то держаться, а под боком был только ты.

— Всегда к вашим услугам. — Мы тронулись медленно, осторожно; урчал мотор, одолевая на малой скорости крутые подъемы.

Склоны холмов с обеих сторон сплошь поросли деревьями, но по гребню тянулись некошеные, открытые луга. С полмили дорога шла прямо через них. Позади темнел густой лес, острым металлическим блеском отсвечивало озеро. Впереди — все те же деревья, а за ними, в отдалении — город и колледж. Виднелись огоньки в домах: кто-то еще не спал. Виднелись светящиеся вывески, большей частью красные, кое-где зеленые. Виднелись уличные фонари — прямые ряды желтоватых светильников, затененных нависшими ветками деревьев.

— Остановимся на минутку, — сказала я.

— А не озябнешь в мокром платье?

— Ну, на минуточку.

Я вылезла наружу (после виски двигаться стало совсем легко), отошла немножко от машины в жесткую колкую луговую траву и огляделась по сторонам. Ни единого дуновения. Я глядела на это все: на забавные кляксы городских огней, на редкие, потускневшие от луны звезды в небе, на склоны в роскошных, пышных и темных лесах. Яркий, обильный, синеватый, как плесень, лунный свет лежал на кронах, еле касаясь их, чуть задевая. Под ветвями, подсвеченными луной, необъятная, мягкая, бесконечно глубокая, затаилась ночь. Глубокая, как вода, в которой я тонула. Я глядела на траву под ногами, на щетинистую травку, на разбросанные там и сям валуны, на землю, кое-где присыпанную гравием. По земле, четкие и резкие, пролегли тени.

Было так ясно, так светло, в ушах мерно и ровно гудел хмель… Никогда еще не было такой ночи, такой чистой-чистой ночи. Никогда. И такой безмолвной. Ни крика ночной птицы, ни ветерка. Ночь, на которую надо смотреть без конца. Нетронуто-светозарная.

Второй раз такого уже не будет. Я пошла обратно к машине, мокрая юбка путалась в ногах.

— Пожалуй, я бы выпила еще.

— Погоди. — Он поцеловал меня. И это было тоже, как ночь, сильно и чисто. Я слышала, как он дышит, чувствовала, как бьется под мокрой тканью рубашки его сердце. Моя ладонь скользнула вверх по его руке, пальцы нащупали дыру в материи у плеча.

— Здесь разорвано, — сказала я.

— Знаю.

Сквозь прореху я попробовала языком его кожу. Она была солоноватая, с металлическим привкусом, какой бывает у устриц. Должно быть, от озерной воды, высыхающей у него на теле. А луна светила прямо в окошко, светила прямо мне в глаза.

Спустя немного мы выпили еще и вытянулись на переднем сиденье, и было тихо, будто нас тут и нет, лишь время от времени стукнется о руль нога или рука, почти не потревожив молчание ночи. И лунный свет все вливался в одно окно и выливался из другого, свободно струился над нашими головами. Словно река, только наверху, над нами. И я узнала, что не так уж трудно, когда теряешь невинность, и не так уж больно. Мне не рассказывали об этом, никто меня не учил, впрочем, меня ведь даже плавать не научили.