События развивались вот как. Старик Дейд протянул на губернаторском посту на четыре года дольше, чем предсказывал Джон, и на третьем году третьего своего срока умер. Присягу принес вице-губернатор Хоумер О'Киф, представительный седовласый уроженец южной части штата. Он производил впечатление почтенного человека — чем никогда не отличался старик Дейд, — и его кандидатура была выставлена на выборах с целью завоевать голоса почтенных, зажиточных обывателей. При всем том Хоумер О'Киф был напыщенный и тупой болван.

Когда Джон сказал мне, что губернатор Дейд умер, он прибавил:

— Погоди, теперь увидишь, каких дров наломает старина Хоумер. — Он хмыкнул себе под нос. — Любому, кто придет ему на смену, устроят триумфальное шествие, как Иисусу Христу в вербное воскресенье.

Что ж, он оказался прав. Всего я не припомню, только вышла какая-то скандальная история со строительством нового шоссе и еще одна, связанная с помощью неимущим. В Педагогическом колледже штата обнаружился преподаватель-коммунист с партийным билетом. Дотла сгорела школа в Плейнвью, и родители погибших детей, а за ними и весь штат сочли виновником губернатора О'Кифа. Ураган, которому по всем приметам следовало бы пронестись над Юкатаном, круто повернул и обрушился на побережье Мексиканского залива. И в довершение всего тем летом вспыхнула эпидемия полиомиелита, и плавательные бассейны по всему штату были закрыты, а лето выдалось на редкость знойное. Пожалуй, это сыграло решающую роль.

У нас жизнь шла заведенным порядком, только с каждым месяцем на лице Джона ясней обозначалось довольство.

— Может быть, и я чем-то могу помочь? — спросила я.

Он подмигнул.

— Ты помогаешь, и еще как!

— Я решительно ничего не делаю.

— Ученого учить — только портить. Ты и так мила и добра и всем нравишься.

— Не шути со мной, Джон.

— Милая, ты идеально подходишь для своей роли, оттого я на тебе и женился.

Я прикусила язык; я далеко не была уверена, что он не сказал чистую правду.

До выдвижения кандидатов оставались считанные недели, но никаких особых, чрезвычайных дел у меня не прибавилось. Джон почти все время пропадал в разъездах, так что в доме было тихо. Раза два ко мне наведывались репортеры поглядеть, в какой обстановке живет супруга кандидата. По-моему, они были разочарованы.

Однажды мне позвонили из Атланты супруги Худ, Клара и Сэм, — в полном негодовании. Причиной была речь Джона, изложенная на страницах одной местной газеты.

Я говорила сразу с обоими — у них была привычка вести разговоры по двум аппаратам.

— Знаешь что, милая моя, на этот раз он перегнул палку, — сказала Клара.

— Я не в курсе, — сказала я. — У нас в газетах ничего не писали.

— Я думаю, — сказал Сэм. — Верно, газеты тоже принадлежали твоему деду?

— Да перестань.

— Может быть, он на самом деле так не говорил? — спросила Клара. — Или говорил?

— О чем идет речь, я не понимаю?

— Содержимое черепа у негра весит в среднем на 169 миллиграммов меньше, чем у белого. Толщина черепа у негра в среднем на 1,2 миллиметра больше. Таким образом, он просто по природе своей не способен равняться с белым человеком…

Я перебила ее:

— Суть ясна, спасибо.

— Слушай, — сказал Сэм, — неужели, чтобы заполучить лишние голоса, им мало традиционного: «Кто согласился бы выдать за негра свою сестру?»

Клара сказала:

— Честное слово, прямо совестно быть с ним в родстве. Я готова была провалиться сквозь землю, когда эта муть попала в наши газеты.

— Ты для того мне позвонила, чтобы это сообщить?

— Нам просто не верилось, — сказал Сэм.

Клара сказала:

— Мы думали, это однофамилец или какая-то ошибка.

— Понятия не имею, — сказала я. — Во всяком случае, я передам Джону, что вы недовольны.

— Ты не можешь такое исповедовать. Особенно после того, как вел себя твой дед.

— Я очень занята, — сказала я. — Я вам потом как-нибудь позвоню.


Я отошла от телефона с таким ощущением, будто меня насквозь прохватило ледяным холодом. Что это было — гнев или страх, — я не могла разобрать. Я вышла во двор и растянулась на солнце, чтобы жаркие желтые лучи прогрели меня до самого нутра. У меня была куча дел. Надо было проверить счета за месяц. Надо было позвонить одному человеку в Луизиану и сказать, что мы согласны купить для детей его красавца пони, крохотного чалого шетланда. Но ничего этого я не делала. Я неподвижно лежала на припеке, дожидаясь, пока в меня просочится тепло. Страшно, когда тело вот так цепенеет от холода. Это похоже на смерть.


Джон позвонил на другой же день.

— Атлантские газеты не пожалели для меня места, — сказал он. — Вероятно, ты это уже знаешь от своих родичей?

— Да.

— Эти газетки не питают ко мне дружеских чувств. Я был уверен, что они накинутся на такой лакомый кусок.

— Ты действительно это сказал?

— А как же. Но ты, случайно, не обратила внимания, где это было сказано?

— Нет.

— В Совете белых граждан.

— Ах так, — сказала я.

— Родная, ты, надеюсь, не очень расстроилась из-за своих любезных родственников, провались они совсем?

— От тебя именно это хотели услышать, так ведь?

— Безусловно, — сказал он. — Здешние газеты этого печатать не станут. А атлантские — на весь штат не наберется и десятка негров, которые их читают. Да и потом, — он усмехнулся, — это все пустяки по сравнению с тем, что порол мой противник. Нарочно не придумаешь.

— Нас подслушивают, — сказала я.

— Девочка моя, пусть их слушают на здоровье… — Он рассмеялся. — Мой высокочтимый противник в пылу собственного красноречия изволил высказаться в пользу судов Линча, — он опять хохотнул.

— Вот как, — сказала я.

— Я тебе завтра позвоню, дорогая…

— Ладно.

— Я тебя люблю.

— И я.

— Подумай только, как это будет звучать на их ленте… Муж и жена любят друг друга — легко ли такое осмыслить… — Он снова рассмеялся. Его просто распирало от веселья. — Пускай хоть весь штат меня слушает, будь здорова.

По-видимому, после такого разговора я должна была прийти в хорошее настроение, но этого не случилось. Мне становилось все тошней.

Один раз за эти последние дни предвыборной суматохи Джон все же вырвался домой. Он подцепил что-то похожее на вирусный грипп, с очень высокой температурой. В общем, едва держался на ногах, когда приехал. Он привез с собой врача и несметное количество антибиотиков. На другой день жар исчез, и Джон тоже.

Он провел дома сутки, я подносила ему то горячий бульон, то мороженое и, улучив минуту, когда мы остались одни, спросила:

— Джон, правда, ты ведь на самом деле не думаешь так про негров?

Его блестящие синие глаза сузились.

— Ага, стало быть, родственнички впустили-таки змия в райский сад?

— Я хочу знать.

— Малый объем черепа и мозг с булавочную головку… Я цитировал этого, как его… Ну, маньяка-биолога, купленного Советом.

— Да, но ты-то сам что думаешь?

Теперь он сделался серьезен, очень серьезен.

— Я человек дела, — сказал он. — Мне приходится принимать вещи такими, как они есть. По отношению к неграм это подлость, но от того, что я так скажу, не станет лучше ни им, ни мне. — Он взял у меня из рук чашку с дымящимся бульоном и поставил на ночной столик. Вслед за ней по воздуху потянулось благоухание сельдерея. — Тебе вот хочется, чтобы я был рыцарем на белом коне и сражался за справедливость… А кем бы я стал тогда? Политиком не у дел и адвокатом без клиентов, только и всего.

— Но ведь тебе не обязательно сидеть тут.

— Больше мне нигде ничего не добиться, родная, и ты это знаешь. Здесь все корни, здесь поддержат, здесь твоя и моя родня.

Он был прав. Конечно, прав. Обычно он лишь подтрунивал надо мной, но сейчас он не шутил. Он был небрит, затененное щетиной лицо осунулось, щеки ввалились.

— А зачем тебе говорить такие вещи?

— Затем, что это входит в правила игры. — Редко случалось, чтобы он разговаривал со мной так серьезно. В эти мгновения я увидела его таким, каков он был: уравновешенным, трезвым, расчетливым. — Таково кредо, и хоть мне оно не по вкусу, я умею с ним мириться. Я не хуже любого другого, а кое в чем, может быть, и получше.

Он взял чашку с бульоном и стал прихлебывать обжигающее питье.

— Тебе этого недостаточно, да? Душенька, но ведь работать можно лишь с тем, чем располагаешь.

В эту минуту к нам ворвался доктор, и за ним — вихри свежего воздуха. Он развлекался, играя с детьми во дворе. Он послушал, нет ли у Джона в груди хрипов, и дал ему еще одну пилюлю.

Джон сказал мне поверх его плеча:

— Эта речь, милая, принесет мне победу. От меня так мало слышали на эту тему — а в последнее время вообще ничего, — им надо было убедиться, каковы мои позиции. Одна речь — и в кандидаты пройду я.

Так оно и случилось. Подавляющим большинством голосов в кандидаты был выдвинут Джон. Мы забыли о сообщении, напечатанном в атлантской газете. Верней всего, газетка пошла на макулатуру. Возможно, уцелела одна-единственная вырезка, но оказалось, что и ее было достаточно.

У нас в штате есть, по сути дела, лишь одни настоящие выборы: выдвижение кандидатов от демократической партии. Ноябрьские, с участием кандидата республиканцев, — не более как пустая формальность, уступка двухпартийной системе. Соотношение голосов бывает примерно тридцать к одному в пользу демократов. Джон работал уже не так напряженно, не так много разъезжал. Все предстоящее было отныне лишь проформой.

Я наслаждалась покоем привычного уклада жизни в доме, где выросла, в знакомых с детства местах. Дети были здоровы, муж добился успеха — я была счастлива и довольна.

Мы не знали. Мы ничего не знали.

Осенью девочки снова пошли в школу: Абигейл — в седьмой класс, Мэри Ли — в шестой. Джонни отдали в детский сад. Дома остались только малышка Мардж да я. Однажды в середине дня ни с того ни с сего позвонил Джон.

— Слушай, ты ничего не замечаешь?

— Нет. Вроде нет, а что?

— Никто не звонил?

— Звонков всегда много, Джон.

— И ничего необычного?

— Ты о чем? Угрозы, бредовые предложения?

— Нет. Не совсем. Не обязательно.

— О чем же тогда?

— Нас слушают, — коротко сказал он.

— Ну и пусть, они ведь и так все знают. — Мы всегда говорили «они», хоть я не очень ясно представляла себе, кто именно прослушивает магнитофонные записи наших разговоров. — Вот что, — сказала я. — Если ты хочешь поговорить толком, мне, очевидно, придется заехать к тебе в контору.

— Приезжай, — сказал он.

Он стоял и нетерпеливо ждал меня в дверях своей приемной, в пятне солнечного света.

— Зачем надо было ее тащить с собой? — Он кивнул в сторону девочки.

— Джон, для нее удовольствие прокатиться в машине.

— Хорошо, оставь ее с мисс Люси и заходи.

Мардж получила вместо погремушки коробку с канцелярскими скрепками и была оставлена под присмотром мисс Люси; мы вошли в кабинет Джона, где возвышалась пресловутая уродина — дубовая конторка с выдвижной крышкой. Я села в широкое прохладное кожаное кресло, Джон принялся расхаживать взад-вперед по комнате.

— Происходит что-то неладное, — сказал он. — Это чувствуется буквально во всем.

— Я не чувствую.

— Сегодня утром звонил отец… — Он не договорил, и фраза повисла в воздухе.

— Ему что-нибудь известно?

— Он-то допытается, — сказал Джон. — На это он всегда был мастер.

— Слушай, давай рассуждать здраво, — сказала я. — Что может быть неладно?

— А черт его знает.

— Неприятности с налогами?

Он бросил на меня презрительный взгляд и фыркнул, даже не удостоив ответом.

— Любовница?

— Не болтай чепуху.

— Может быть, ты убил кого-нибудь.

— Если хочешь знать, — ровным голосом произнес он, — это каким-то образом связано с тобой.

— Это папочка Джон тебе сообщил?

— Не у него одного впечатление, что с миссис Толливер не все в порядке, — сказал Джон.

— Хм. — Я вспомнила папочку Джона, его близко посаженные голубые глаза, дубленое, морщинистое лицо. — Любовника у меня нет, дети все нормальные, из близких родственников никого не осталось в живых.

— Меня за последние дни спрашивали раз пять. Никто не знает, в чем дело, но все уверены — что-нибудь да есть.

— Что ж, поживем — увидим, нам больше ничего не остается, если и вправду что-то есть, — сказала я. — А то, может, это у тебя просто нервы шалят.

Джон тихо присвистнул сквозь зубы.