Утро прошло, безмолвное и пустое. В полдень я, не раздеваясь, прилегла на кровать и тут же забылась глубоким, тяжелым сном. Не слышала даже, как вошел Джон, ему пришлось трясти меня за плечо. В первый миг, одурманенная сном, плохо соображая, я улыбнулась знакомым чертам. Но тут же ясней обозначилось его холодное, мрачное выражение; я разом все вспомнила, приподнялась на локтях. Он держал газету. Ну да. На фотографии — мы с Робертом в дверях моего дома.

— Зачем ты его впустила? — спросил Джон.

— Он позвонил в дверь, — сказала я, как будто это могло все объяснить.

— Будь я дома…

— Да, но тебя не было. Некому было научить меня, что делать. — Какой он грязный. Должно быть, не брился дня два: густая синеватая щетина, а на щеках — настоящие баки. Налитые кровью глаза, набрякшие веки. — Ты что, ездил к отцу?

— Да, в те края. — Округ Сомерсет и теперь примет его, укроет, встанет на его защиту, если потребуется. Все эти Толливеры, засевшие на своих хлопковых полях. Толливеры, оглохшие от ежегодного грохота хлопкоочистительных машин. Округ, где все за одного и кровное родство — ответ на все вопросы.

— Куда он делся? — спросил Джон.

— Сказал, что поедет в Новый Орлеан, а оттуда домой.

— Куда это?

— Не знаю.

— Он тебе все сказал, ты врешь.

— Нет, это правда — да и зачем тебе знать? Хочешь сквитаться с ним?

Джон слегка пожал плечами.

— Я Роберту это говорила.

Джон подошел к окну и выглянул наружу. Когда он приподнял занавеску, мне в глаза брызнуло яркое солнце.

— Роберта я беру на себя, Джон, — сказала я. — Я уже кое-что предприняла.

Джон отвернулся от окна; он явно не слыхал меня, слишком глубоко погрузился в свое горестное раздумье.

Я откинула стеганое одеяло и спустила ноги с кровати.

— Будь добр, дай мне щетку — попробую привести себя в божеский вид.

Он не двинулся с места.

— Ты отвратительно выглядишь, — сказал он.

— Да, день был тяжелый.

— Слушай, — сказал он. — Зачем это он?

— Что — «зачем»?

— Зачем он на ней женился? Ты знаешь?

Он не понимал. Для него это было непостижимо, как попытка разжевать зубами камень. Он не понимал, что есть люди, которые дерзают пробовать.

— Зачем ему это понадобилось? Чтобы доказать нам что-то?

— Доказать себе, я думаю, — сказала я.

— Какая-то бессмыслица.

— Он не мог допустить, чтобы его дети были незаконнорожденными, даже если их мать — негритянка.

— Здесь у нас незаконнорожденных пруд пруди.

— Он знал, что они здесь не останутся. Уже тогда знал, что отправит их отсюда.

— Проклятье, — сказал Джон. — Из ума он выжил, что ли.

Я покачала головой.

— Мне кажется, я его понимаю.

— Значит, ты такая же ненормальная, как и он.

— Джон, — сказала я. — В тебе все так запутано и сложно — ты забываешь, что другие люди устроены просто.

— Ни фига себе «просто»… Ну а этот, сынок его? Что я ему сделал? За каким чертом ему понадобилось сюда лезть.

— Это трудно объяснить.

— О чем хоть вы тут толковали, скажи на милость?

— О его жене, ну и вообще.

— Светская беседа за чашкой чая. Тьфу ты!..

— По-моему, он не вполне сознавал, что делает.

— Зато я вполне сознаю, что он наделал, — сказал Джон. — Мне постарались это разъяснить. В этом штате моя песенка спета. В мусорщики и то не изберут, ни единого дела не доверят вести даже бесплатно.

— Куда же ты подашься?

— Домой. На время.

И у меня чуть было не вырвалось: «Твой дом здесь». Но я этого не сказала: я не заблуждалась. Это была бы неправда. Он — Толливер, и его дом в округе Сомерсет, среди родных по крови.

— Ясно, — сказала я.

— Послушай. Может, тебе взять детей и уехать на какое-то время?

Я покачала головой.

Он быстро присел на край кровати.

— Ну хорошо, не хочешь сама, так по крайней мере отправь девочек, — сказал он. — И сейчас же.

— Куда?

Он вытащил из кармана бумажку.

— Вот. Школа в Новом Орлеане. Рэй Уэстбери — я для него кое-что делал, он бывал у нас раза два, ты его знаешь, — у него там дочь.

Я взяла бумажку и бережно подсунула под настольную лампу. На всякий случай придавила сверху пепельницей. В бумажке было что-то утешительное — все же связующая нить…

— Я с ним сегодня говорил, рассказал, что происходит. — Воспоминание об этом, по-видимому, разбередило его, он помолчал, собираясь с мыслями. — Он все устроил… Обеих девочек уже ждут.

— Ты их отвезешь?

Он покачал головой.

— Оливер может отвезти.

Я смахивала пушинки с мягкой, бархатистой поверхности одеяла, прикидывала, соображала.

— Второпях запихнуть в машину, спровадить наспех…

— Им там будет безопасней, — сказал он. — Я ведь о них думаю.

— Да, я знаю. — Он их любил, он старался сделать все, что можно. Я взглянула на бумажку с адресом. — Я их отправлю туда, только не сейчас. Немного погодя.

Он резким, нетерпеливым движением встал на ноги.

— Нельзя допустить, чтобы их выжили отсюда, Джон.

— Так ты отказываешься?

— Да. Мы остаемся.

— О Боже, — сказал он.

— Что, будут беспорядки?

— Откуда я знаю? Я тебе просто высказал свое мнение.

— Уехать, так еще, чего доброго, дом спалят, — сказала я.

— Хоть бы ему сто лет назад сгореть дотла, по крайней мере мои глаза бы его не видели.

— Да, понимаю. Но я все-таки останусь.

— А, черт, — сказал он. И пошел к двери.

— Ты еще вернешься? — спросила я.

— Нет.

Я так и думала.

Он ушел, и все слова, не сказанные нами, остались висеть в воздухе, жужжа мне в уши. Вот и все, подумала я. Вот и все. Я его когда-то любила, а теперь, наверно, нет, потому что смотрю, как он уходит, и мне не очень жаль.

Когда пришли дети, я спросила:

— Вы папу видели?

Они покачали головой. Он не потрудился спуститься на выгон, хотя, должно быть, заметил, как они там упражняются в верховой езде на своих лошадках. Кажется, они не слишком огорчились. Он так мало бывал дома, они уже отвыкли по нему скучать.

После завтрака я отвела старшую в сторону.

— Абби, мне надо с тобой поговорить.

— Я знаю, — серьезно сказала она.

— Кто тебе говорил?

— Оливер.

Понятное дело. Они все это обсуждали там внизу, у коровника.

— Тебе некоторое время придется не ходить в школу, — сказала я. — А там, возможно, подыщем для тебя другую.

— Оливер сказал, нас отсюда выживут.

— Не выживут, а просто вы с Мэри Ли перейдете в другую школу.

— Подумаешь. Я могу и вовсе больше сюда не возвращаться.

— Доченька, это сейчас так кажется. Пройдет время, и ты начнешь судить иначе.

Девочка, подумала я, ты и не представляешь себе, как можно прилепиться сердцем к дому, к земле…

Абби сказала:

— Сегодня у нас никого нет, только Джулия.

— Думают, будут беспорядки, вот и не пришли.

— А они будут, мам?

Не похоже было, что ей страшно, и я сказала правду:

— Я полагаю, да.

— Оливер сказал, что будут.

— Оливер, я вижу, недурно осведомлен.

— Он снял дробовик со стены в чулане.

Я попросила:

— Скажи, чтобы Джулия шла домой. Скажи, я дам ей знать, когда приходить в следующий раз.

Абби побежала выполнять поручение. Я глядела на худые ноги, обтянутые выцветшими синими джинсами, и машинально подумала: надо будет им завести приличные костюмы для верховой езды…

Абби вернулась.

— Ушла. Она так обрадовалась.

— Спасибо, Абби.

— А если начнутся беспорядки, папа приедет?

И оттого, что ей было только тринадцать лет, я солгала:

— Нет, дочка, он не может. Придется нам справляться самим.

— Оливер мне показывал, как целиться из ружья.

Опять Оливер.

— Ты побудь здесь с детьми, Абби. Я схожу с ним поговорю.

Я нашла его у задних ворот, он что-то колдовал над засовом.

— Я не знала, что засов не в порядке.

— В порядке, — сказал он. — Это я так, занятие себе нашел от нечего делать.

— Абби, например, учишь стрелять.

— Может пригодиться, кто знает.

Он был стар — очень стар, я глядела на него и вспоминала, как он возил меня с детьми Бэннистеров гулять на Нортонов бугор. Как сидел во время этих прогулок, ждал нас и вырезал из персиковых косточек диковинных зверьков. Он до сих пор жил все там же, в доме у большого ключа по названию Плакучий родник, а незамужняя сестра его лет пять как умерла.

— Думаешь, будут беспорядки?

Он продолжал возиться с засовом.

— Мы там скотину перевели на восточный выгон.

— Подальше от греха?

— Удобная мишень, — сказал он. — А скотина, она денег стоит.

— Ступай домой, Оливер, и забери пони.

Он словно не слышал.

— На дороге, за бугром, стоят машины, из дома их не видать.

Мне передалось его хладнокровие.

— Что они замышляют?

Он покачал головой.

— Мистер Джон уехал?

— Да.

— Вернется?

— Нет.

Странное дело, мне было совсем не стыдно. Джон меня бросил, и это был просто факт, как появление машин на дороге.

— Значит, останусь я.

— Глупости, Оливер. Если что-нибудь произойдет, негру несдобровать.

Он не поднял головы. Лишь взглянул на меня исподлобья, добрыми карими глазами, ясно и твердо. И я подумала, что ж, самое трудное позади, хуже не будет.

— Не надо, уходи, — сказала я. — А то еще и за тебя бояться.

Меня трясло от злости и негодования. Всю жизнь приучали целиком полагаться на мужчин, и вот теперь, когда они так необходимы, их нет.

Оливер как будто читал мои мысли.

— Твоего мужа здесь нет, деда тоже, а сын даже до школы не дорос. Я приду, только управлюсь со скотиной.

Солнце село, и ранние зимние сумерки ползли из лощин на бугор. Абби спокойно играла с детьми, и лишь изредка я ловила на себе взгляд ее синих больших глаз. Я сама приготовила ужин, с непривычки долго возилась на кухне, отыскивая сковородки и кастрюли. Обожгла руку о дверцу духовки, смазала красную полосу маслом и обмотала бинтом. Потом позвала детей.

— Ну как, есть хотите?

Абби сказала:

— Оливер увел пони.

— Приведет, дай срок.

Она молча посмотрела на меня долгим испытующим взглядом.

— Мама, у тебя из-за масла бинт съезжает, — сказала она. — Надо чистым перевязать.

Я усадила их за стол, пошла в ванную и наложила новую повязку. По пути на кухню остановилась у стойки, где Джон, а прежде дед держал ружья. Взяла три дробовика. Вернулся Оливер и молча следил за мной с порога. В стенном шкафу, на верхней полке, я отыскала коробки с патронами. Внимательно прочла этикетки и две коробки сняла.

Первым я зарядила дробовик двадцатого калибра.

— Ловко заряжаешь, даром что так и не научилась стрелять, — заметил Оливер.

— Дробь, четвертый номер, — сказала я.

Он подошел, шаркая ногами; в холле едко запахло коровником.

Я принялась заряжать два других ружья — длинноствольные, двенадцатого калибра.

— Картечь, два нуля.

Я положила все три ружья на стол, стальными стволами на полированную крышку.

И тогда, потому что мне все-таки никак не верилось, я позвонила отцу Джона. Никто не подошел. Тогда я позвонила в полицию и заявила, что предвидятся беспорядки.

Оливер молча стоял рядом. Я спросила:

— Думаешь, приедут?

Он не ответил, да и что было спрашивать. Приедут, когда все будет кончено.

— Пойди поужинай, Оливер. Что толку сидеть ждать натощак.

Дети вышли из кухни. Они поели и теперь искали меня.

— Абби, иди с ними в детскую и включи телевизор.

— Пусть лучше Мэри Ли, мама, — сказала она. — Тем более Мардж при ней спокойнее. А я буду с тобой.

Я взглянула в ее синие глаза и подумала: отчего это дети на Юге так рано взрослеют?..

Внизу, за поворотом дороги, вдруг загремели беспорядочные выстрелы. Абби сообразила раньше меня.

— У коров привычка под вечер держаться ближе к ограде. — Синие глаза моргнули раз, другой…

Стало быть, расстреливают стадо. Я взглянула на Оливера.

— Времени хватило увести только дойных коров. Телята остались, на них упражняются.

Абби сказала:

— Им было интересно поглядеть на машины, они и подошли.

Нестройная пальба не смолкала. Оливер повернулся ухом к окну.