Светлана Воинская - Стервятница

— Боже! — выдохнул Гросс. И тут же ощутил сильный толчок в спину.

Он летел туда, навстречу этой мерзости, готовой поглотить его, живого. Многолетние тренировки позволили ему отделаться лишь ссадинами. Со стоном он перевернулся, морщась от исходящих вокруг запаха земли, лака, покрывающего дерево гроба, каких-то духов, пропитавших подушку, и аромата смерти. Солнце сверкнуло ему в глаза прежде, чем сверху на него свалился труп, и Гросс потерял сознание.

Фред сидел напротив Феликса, направив на него дуло пистолета. Его взор не привлекали шамаили на стенах — картины-изречения, написанные на стекле маслом и мерцающие благодаря подкладываемой под изображение фольге. Он не пытался прочесть и понять, были ли то философские афоризмы, цитаты из поэтического шедевра Востока или арабские пословицы. Все это подражание турецкому стилю: диван по всему периметру кабинета, контрастные драпировки — занавеси из пунцового сукна и шторы из зеленой тафты, иранские ковры, бронзовые курильницы, напоминало ему страсть отца к подражанию. Египет, Турция — какая разница? Вся обстановка дышала фальшью.

Феликс задумчиво уставился в стену, будто не замечая угрожающего присутствия Фреда.

— Наследник убит, — объяснил он. — Полчаса назад.

— Убит?!.. — Фред, оглушенный известием, опустил оружие. — Несчастный император! Брата расстреляли в Мексике, сын покончил с собой, жену убил в Женеве анархист…[5] А теперь убит племянник! Злой рок какой-то. Но как это могло произойти?

— После вашего побега, Фред, на роль водителя взяли первого попавшегося из сопровождающих, кто мог управлять автомобилем. После речи в ратуше принц ехал обратно, и новый шофер растерялся, сбился с пути и повернул на улицу Франца Иосифа. Там в наследника стреляли. Убита и принцесса София. — Феликс сокрушенно закрыл лицо руками.

— Но вы же ждали его смерти! — набросился Фред. — Вы хотели в его гибели обвинить меня! Поэтому и взяли на службу беглого заключенного. Кто усомнится в его виновности?

— Да что вы понимаете? — отмахнулся Феликс. — Кто вы такой, чтобы обвинять меня? Завтра начнется война, и…

— С чего вы взяли?!

Глаза Феликса зло сверлили его.

— Вы считаете глупой мою убежденность, что убийство послужит поводом к войне? Так вот, три года назад войну чуть не спровоцировала кража «Джоконды» из Лувра. Парижская пресса обвинила германского кайзера в похищении, а немецкие газеты писали, что кража «Моны Лизы» Да Винчи всего лишь уловка французов, чтобы, возмутив французский народ, вызвать германо-французский конфликт!

— Так вы хотели предотвратить убийство, чтобы предотвратить войну? Ну хорошо, согласен, если Франция и Германия так хотят войны, им нужен любой повод… Но каким образом этим поводом может послужить убийство австрийского принца?

— А вы наивно полагаете, что кайзер не убедит вашего императора начать войну? — усталый голос Феликса, потухший невидящий взгляд, словно талый снег, замораживали бурную эмоциональность Фреда, кипящее возмущение, раздражение, злость.

— Но против кого? Против Боснии — собственной территории? — тут Фред замолчал, так как вспомнил, что не боснийцы совершили убийство. Он же с самого начала знал, что убийцами будут сербы! Сербия рассчитывала на войну. В результате предыдущей она получила Македонию, теперь задумала отнять у Австрии Боснию. Его гнев моментально остыл, так как он столкнулся с очередной задачей. Он не хотел расспрашивать Феликса, зачем понадобился ему, какую роль играл в его таинственном плане. Фред задал единственный вопрос:

— Вы, представитель Франции, державы, желающей войны. Почему вы хотели ее предотвратить?

— Войны не предотвратишь, она неизбежна. Но Франция не готова сейчас развернуть военные действия. Я пытался просто оттянуть момент, отложить начало.

Фред закрыл глаза и откинулся на турецкие подушки. Ноги ныли, он весь был липким от пота, внутри еще не унялась дрожь от пережитого напряжения. Он равнодушно наблюдал, как Феликс нажал кнопку электрического звонка и у появившейся в дверях горничной попросил кофе.

— Угостите сигаретой, — вымолвил Фред.

Он вяло затянулся. Дым заволакивал слишком солнечный день за окном. Душе хотелось чего-то совершенно апатичного — пасмурного неба и мерного нашептывания дождя. Принесли кофе, но Фред отказался разделить удовольствие, предполагая позже уснуть. Он нехотя вернулся к мыслям.

Феликс рассчитывал обвинить его в убийстве эрцгерцога. И одним этим не дать превратить гибель наследника в повод для ультиматума Сербии. Фред беглый преступник, любой поверит в его виновность, доказательства практически не нужны. Догадка сверкнула подобно комете. Он в глазах мировой общественности прежде всего австриец. Австриец, подготовивший убийство своего принца. Жалкий фанатик, мститель или еще кто-нибудь. Но не серб, не наемник белградского правительства. Обвинив его, убийство превратилось бы лишь в ужасную трагедию, но не более, не в катастрофу международного масштаба.

— А тот студент, бросивший на набережной букет с бомбой, он бежал?

— Его выловили из реки полицейские. Но мы легко могли бы его подменить в тюрьме на австрийского добровольца, которому обещали организовать побег.

Теперь, когда Фреду ничего не угрожало, ненависть затравленного зверя сменилась горькой насмешкой.

— Бедняга Гросс слишком поторопился, провалил вам все дело. Если бы его обвинения не вынудили меня бежать, принц был бы жив. Не произошла бы роковая случайность на обратной дороге.

— Может быть, — покорно вздохнул Феликс. — Гросс просто испугался, дурак. Что вы теперь намерены делать, Фред?

— Поспать, — отозвался тот, зевнув.

Феликс спросил не из любопытства. Упустить такую рыбу из своих сетей? Каттнер проверил себя в сложнейших ситуациях. И французский атташе просто обязан был удержать его при себе. Иметь в посольстве агента с такими данными, с австрийским происхождением в условиях надвигающейся войны Франции с Австрией — гарантия успеха разведывательных операций.

Когда следующим утром Фред поднялся с постели, на его столе лежала папка с документами по делу Моники, в ней были отчеты полиции, фотографии, вырезки газетных статей. Каттнер усмехнулся. Молчаливая просьба Феликса о прощении выглядела слишком убедительно. Атташе будто знал, что рассудительный Фред никогда не позволит себе кричать о предательстве, не поддастся эмоциональному порыву мести. И оказался прав. Фред, интеллектуал, оценивал саму идею Феликса. Идея была неплоха, только выбор лиц для ее осуществления оказался неудачным: ни он, ни Гросс не оправдали ожиданий.

Когда Феликс вошел к нему, Каттнер поделился своими мыслями.

— Боже дай, чтобы сегодня мы были лучше, чем вчера, — с покорной улыбкой процитировал тот югославянскую молитву.

Дю Шандер внимательно слушал критические рассуждения Каттнера, тот будто полностью оправдывал его действия. Феликс вспомнил, как впервые его поразила эта способность Каттнера, еще тогда, в тюрьме, когда он абсолютно не среагировал на известие о преступлениях Моники. Ну что ж, так даже легче. Никаких убеждений не требуется, и Фред наперед знает, что найти сестру он сможет, только если будет сотрудничать с ним.

Месяц спустя Австро-Венгрия предъявила Сербии ультиматум, империя требовала провести расследование убийства принца, а после отказа обстреляла Белград из артиллерии. Россия выступила в защиту Сербии и объявила мобилизацию, а Франция поддержала Россию. Английское правительство недвусмысленно заявило о своей готовности к войне. Германский посол вручил ноту с объявлением войны России.

В то же утро, когда ставни были еще закрыты, оберегая воцарившуюся за ночь в домах прохладу, французский атташе выехал из Сараево. Автомобиль оставлял в облаке пыли осликов, нагруженных копнами соломы, маслиновые рощицы, изумрудного цвета реки.

— Если сербы узнают, что по их стране свободно разъезжает австриец, убьют на месте.

— Не проблема. На время путешествия вы станете французом.

— Вы так и не сказали, куда мы направляемся.

— К морю. Искупаемся, — улыбнулся дю Шандер.

— Насколько я помню из учебника географии, Средиземное море омывает также берега Италии, которая еще не присоединилась ни к одной из воюющих сторон.

Феликс расхохотался.

Голубая малютка «бугатти» несла их мимо скал и клокочущих в пропастях рек, мимо пастушьих хижин, по узеньким, висящим над пропастью дорожкам.

В захудалой гостинице Фред, наконец, разложил на столе материалы о Монике. Сколько раз он рассматривал фотографии, читал показания свидетелей. В Праге Моника использовала имя Стеф, словно напоминая ему о еще одной потере. На глаза попался отчет расследования, проведенного на месяц позже случившегося. Он впервые обратил внимание на странную дату. Повторное расследование. Зачем? Ага, прислали представителя из Вены с документами о предыдущих преступлениях. И тут Фред замер. Внизу стояла фамилия Германа. Что это значит?!

Пока она не выглядела странно в легком пальто, из-под которого выбивался подол тонкого шелкового платья. Теплая пражская осень позволяла. Моника вставила в мундштук подобранный окурок сигареты и закурила, но без удовольствия. Голод отметал любые мысли, чувства, сосредотачивая ощущения на ноющей пустоте в желудке.

Второй день, как она приходит сюда, каждый раз изучая вывеску, вульгарную и кричащую, не решаясь войти. «Мадлена» — красными буквами на черном фоне в одном из переулков Золотой улочки.

Первые дни Моника бродила по Праге, окунаясь в ее оккультную историю, о которой рассказывал каждый камень. Ей виделись сжигаемые на площадях ведьмы, ютящиеся в крошечных домиках алхимики и Фауст, продающий душу дьяволу в старинном доме на Карловой площади.

Она вошла внутрь, в темноту с каплями огня оплывших свечей.

— Решилась наконец, — приветствовал ее голос, уверенный и усталый: сколько видела его обладательница таких же, как она, потерянных.

На минуту в душу Моники закралось сомнение. Каждой деталью интерьера хозяйка подчеркивала свою принадлежность к миру эзотерики, обстановка располагала к чуду. Монику это слегка смутило. Если Мадлена приобщена к тайнам жизни, к чему ей это внешнее соответствие образу прорицательницы?

— Я тебя видела у моих окон вчера. Садись.

Моника смотрела на нее, одетую странно: будто Мадлена сама придумала и наряд, и прическу. На коленях гадалки грелся черный кот, в складках темной юбки пряталась бутылка настойки.

Моника провалилась в плюшевое кресло.

— Мне снился ваш дом — бесконечные коридоры. Я брожу по ним, ищу выход… В результате остаюсь с половиной волос.

Теперь Мадлена смотрела на нее более внимательно, и Моника сначала ошибочно подумала, что гадалку заинтересовало ее ночное видение. Потом она вспомнила про голос, свой голос…Услышав ее, Мадлена взглянула на гостью по-новому.

— И как ты объяснила это себе?

— Придя к вам, я расстанусь с прежним…

— Я не могу никого избавить от его прошлого, запомни это. Смирись с пережитым опытом и иди вперед.

— Но куда? Куда мне идти? — Моника сдержала слезы. — Я не знаю куда. Есть ли где-нибудь место для меня? Нужна ли я кому-нибудь…

— А ты закрой глаза и иди, иди по коридорам из сна. Может быть и придешь куда-нибудь…

И Моника видела, как идет по коридору, резко сворачивая вправо, в темноту, в воронку, уходящую спиральной лестницей вниз. Наконец она выбралась. Вокруг простиралось поле, распаханное и черное. Громадный камень преграждал ей путь. Моника усмехнулась, вспомнив детскую сказку. Камень избороздили начертания. Она прочла:

— Налево пойдешь — в Европу попадешь.

— Так, так, — Мадлена расхохоталась. — Цивилизованный мир?

— Направо пойдешь — в себя. Прямо — в других. Назад — будешь везде и всюду.

— Что ты выбираешь? — голос ведьмы был серьезен.

— В себя. Мне этот путь привычен.

— Нет. — Мадлена откинулась в кресле, ее глаза были закрыты, она слушала. Впервые ее воля, сознание практически не были задействованы. Девочка делала ее работу сама, могла заглянуть внутрь себя столь легко. Мадлена лишь помогала ориентироваться в потоке образов. И, по словам девочки, ей «этот путь привычен». Но все ее видения ничто перед голосом. Ни один клиент не устоит.

— Тогда «везде и всюду».

— Смерть? Ты растворишься. Выбирай!

Мадлена равнодушно наблюдала за этими играми подсознания. Девочке были необходимы несколько уроков, данных самой себе. Ее тяга к мистицизму, непознанному отзывалась особой чувствительностью, позволяла настроиться на сигналы интуиции, уловить тайную сторону явлений. Но Мадлена после стольких лет практики не могла оценить этот дар, в ее профессии он не был нужен. Люди не способны оценить, прислушаться к голосу своей души.