— Вот именно, разбирается, — согласился Стеллио, — иногда он даже предчувствует моду. Эти две девушки… Настоящее чудо…

— Умные? Танцуют? Театр?

— Театр и танец… — Он взывал ко всем венецианским мадоннам, чтобы Пуаре не заметил его вранья. — Очень изящные… очень молодые, дьявольски красивы, — продолжал он. — Д’Эспрэ хочет вывести их в свет. У него нюх…

Пуаре снова поправил гетры — его мысли опять были заняты предстоящим праздником.

— Ну хорошо, пусть придут. Я их приму. Но я не пошлю к нему ни одной манекенщицы.

— Может быть…

— Все уже сказано, Брунини. Пусть приходят.

Маэстро уже пересек порог, толкнув дверь, ведущую в сад, и его внимание было приковано к китайской богине в павильоне напротив.

— Когда вы их примете?

Пуаре обернулся:

— Брунини! Вы забавны! Они из захолустья, не правда ли, эти две простушки, подобранные у ручья! Я его знаю, нашего д’Эспрэ! Ладно, запомните раз и навсегда: я не отказываюсь одевать простушек! Я тоже выводил в свет неряшливых инженю, всяких Андреа Леви, Кариатис! Вплоть до Мистингетт! Лучшую мою манекенщицу я выловил в кондитерской в Биарице, где она работала официанткой. Эти голодранки, а не герцогини, создают великолепие Парижа! А ваших обеих милочек, расфуфыренных, как пиковые тузы, и, хуже того, затянутых корсетом, согласитесь сами — вы не осмелились бы, — ни вы, ни д’Эспрэ, — прислать сюда, если бы…

Маэстро усмехнулся:

— Но, мой дорогой Стеллио, вы ведь разбираетесь в женщинах так же хорошо, как в тканях, не правда ли? Разве я могу вам не доверять?

Стеллио вздрогнул. Угадал ли Пуаре, что он никогда не видел двух предполагаемых красавиц?

— Сегодня вечером, в семь часов. Введите их через дверь на улицу Фобур. Никто их не увидит!

И величественной поступью императора маэстро удалился испрашивать мнение своей богини.

Этим же вечером Поль Пуаре снял корсеты с обеих протеже графа д’Эспрэ. «Снял корсеты» не означает, что кутюрье сделал это своими руками. Любя женщин, он, тем не менее, избегал волочиться за клиентками, даже если они были, как и эти, только что подобраны на мостовых Парижа. В течение последних десяти лет он изгонял из женского гардероба это ужасное нижнее белье и не раз встречал сопротивление клиенток. «Господи, Иисус-Мария, — бормотали Мадлена и Леа, — как это, не носить больше корсет?» Что произойдет с их прелестями, предоставленными теперь свободе? Восемью месяцами раньше у Мадлены, благодаря инициативе дедушки, появился первый корсет, потом появилась горничная, и она восприняла это как торжественное вступление в мир женщин. Что касается Леа, та неделями экономила свое жалованье, чтобы побаловать себя изящным атласным и дешевым панцирем. Тем не менее они заметили, что на фотографиях в «Фемине» их излюбленные идолы отбросили приспособления, распределяющие женские преимущества на два полюса привлечения внимания: один — в области груди, другой — сзади. Тела знаменитых соблазнительниц казались гибкими, непринужденными, свободными от пут. Молодые, прекрасные Клео, Мистингетт, Мата Хари диктовали моду и обладали на это всеми правами. Но чтобы Мадлена и Леа оставили свои доспехи из китового уса? Немыслимо!

Пуаре умел убеждать. Устав от разглагольствований, он попросил помощницу принести прозрачные короткие серебристые панталоны в комплекте с пышной шелковой рубашкой, на которую надевают, как он кратко объяснил, аксессуар нового вида на легком остове, называвшийся лифчиком. Девушки с поспешностью надели его в примерочной, соседствовавшей с салоном показа мод. Легкое болеро оставляло свободу как дыханию, так и мягкому движению груди под тканью, но они все равно сомневались. Помощница произнесла слова, довершившие дело:

— И не надейтесь носить платья Пуаре, если останетесь в своих корсетах!

Мадлена глубоко вздохнула. Как высказать, что любовь представлялась невозможной без этой зашнурованной клетки? Как объяснить первое волнение, обучение удовольствию под нежными пальцами Леа, а затем страдание всех желанных частей тела, целый день зажатых под неснимаемым панцирем, вечернюю радость в момент расшнуровки в искусных руках горничной или нетерпение мужчин, запутавшихся в хитросплетении завязок?

Пуаре грохотал в соседней комнате:

— Знайте же, милые дамы, на любовную войну больше не выходят в ошейнике из ткани и стали, будто вы рыцари времен крестовых походов! Времена изменились! Вы находитесь в лучшем доме высокой моды, и я не хочу видеть мои платья на деформированных средневековыми доспехами телах!

Ни Мадлена, ни Леа не прислушивались к этим пламенным речам. Тем не менее сам их тон на них подействовал. После долгого молчания, двух-трех легких вздохов Леа согласилась:

— Хорошо!

Помощница протянула девушкам два домашних атласных пеньюара, и они проследовали в салон, где их ждали д’Эспрэ, Пуаре и немного мрачный молодой человек, которого они сначала не заметили. Он приветствовал их издали и отошел в сторону: служащий, наверное.

Здесь все было прекрасно: интимный будуар, несколько кресел, две кушетки, большое наклонное зеркало на ножках, позолоченные канделябры; на стенах — ряды всевозможных зеркал, уходящие в бесконечность. Наконец, тут и там были раскиданы круглые столики на одной ножке, маленькие низкие столы, нефритовые или лакированные восточные вазочки с отцветшими розами.

Вечерело. Пурпуровые занавески закрывали окна на проспект д’Антен, откуда время от времени приглушенно доносился цокот лошадиных копыт.

Мадлена, смутившись, села на рекамье[26] рядом с Леа, украдкой сжимая ее руку. Молодой брюнет вернулся с ворохом набросков и раздраженно посмотрел в сторону девушек. Пуаре заметил это.

— Милые дамы, поспешим, — сказал он. — Уже поздно. Выбирайте! — И добавил, обращаясь к графу д’Эспрэ: — Я дал недельку отпуска моим манекенщицам. У нас впереди тяжелая неделя. Но у дам есть вкус, не правда ли? Они смогут сами выбрать все по эскизам. После, если хотите, мы приступим к примерке моделей из коллекции. Итак, наряд для прогулки, для обеда, манто для театра, вечерние платья, домашнее утреннее платье.

Лучше, чем в «Фемине», подумала Леа. Все эти цвета… Казалось, ощущаешь нежность тканей. Неужели она тоже будет походить на этих длинных женщин, очерченных одной тонкой линией, со слегка сплюснутыми бедрами, почти без груди? Она пожалела о проведенном месяц назад курсе приема «Восточных пилюль» для увеличения своей небольшой груди.

Мадлена один за другим рассматривала рисунки и, как изучающая грамоту девочка, вслух произносила названия платьев, которые действительно были великолепны — «Утомление», «До встречи», «Мимолетная невзгода», «Непринужденность», «После снегопада», «В театре», «Первые радуги», «Птица Востока», «Была ли любовь», «Утренний ветер», «Наконец он!», «Чудесная весна». Она будто выбирала легенду к костюмам, а не покрой или ткань. Так, она отвергла великолепный английский костюм из белого муара, обшитый по краю мехом опоссума и названный «Для тебя одного», и предпочла ему платье из красной кисеи «За нас двоих!». Она выражала свое мнение уверенно, даже немного воинственно. Граф забавлялся, глядя на нее.

Он не желал ни в чем отказывать своим протеже. И уже предчувствовал их преображение, улыбался, видя их обеих на кушетке, немного запыхавшихся после столь поспешного освобождения от извивов корсета. Две пленницы, освобожденные от узды, думал граф, две молодые кобылы, только что сбросившие сбрую и попону на землю. Покончено с атласными портупеями, с доспехами на китовом усе. Они выглядели восхитительно уязвимыми. Д’Эспрэ не представлял, чтобы кто-то другой, кроме него, мог обладать ими.

Когда выбор гардероба закончился, темноволосый красавчик исчез в соседней комнате. Пуаре взял отобранные эскизы платьев и подсказал несколько вариантов: здесь обшить мехом, к этому лацкану — петлицу, на это платье — маленький голубой воротник… Брюнет снова появился, сгибаясь под вешалками. Два или три раза он приносил ткани, рулоны меха, полные кружки шпилек. В кабинке помощница снимала с девушек мерки, не переставая удивляться, что они так похожи.

Наконец Пуаре начал первую примерку.

— Это лишь черновые варианты, — предупредил он. — Посмотрим, посмотрим…

Маэстро опустился на колени. В то время как он присборивал фай, комкал креп, распылял шелковые накидки, незнакомый силуэт возникал из-под его рук. Сначала странным образом порозовели щеки Леа, а затем настал и черед Мадлены. Стеллио, подавая булавки, наблюдал за девушками. Этот внезапно посвежевший цвет лица был ему хорошо знаком: так после полного забвения в любви изменялись лица мужчин и женщин. Но сейчас не от того, что раздеты, так смутились дамы. Наоборот, от того, что их одевали толстые руки Пуаре, чьи пальцы прикасались даже не к коже, а лишь к ткани. Одной легкой складкой, обволакивающей шею, он делал ее еще более соблазнительной, маскируя круглые очертания бедер, он вызывал желание угадать их форму. Странные мечтания сопровождали его одежды: манто-кимоно, позаимствованные у росписей китайского фарфора, напоминали о загадочном Востоке, панталоны по-персидски навевали грезы о гареме, об извращенных султаншах, о жестокостях безумных евнухов.

Кутюрье прервался:

— Продолжайте, Стеллио: у меня дела. — И повернулся к д’Эспрэ: — Извините, дорогой граф. Ваш поздний визит! Я согласился на него только из уважения к вам. Для вас… У меня столько дел! Костюмы для актеров из «Минарета» — гигантская работа, а этих актеришек можно одевать только в ночное время!

— Я знаю, идите. Летите к вашей славе. Здесь ваш Стеллио, он сотворит чудо.

Венецианец не поднял головы, холодно кивнув кутюрье. Пуаре уже скрылся, его тяжелые шаги слышны были на лестнице. Пальцы Стеллио сжались на спинке кресла. Руки дрожали. Усталость, без сомнения. Помощница с беспокойством взглянула на него. Но он уже начал, как и маэстро, сборить пальцами ткань в стремлении покорить ее, чтобы в этой битве преобразить женщину. Двух этих женщин.

Стеллио склонился у ног брюнетки. Бросив быстрый взгляд в зеркало, он встретился с глазами ее подруги, смотревшими на него с иронией и вниманием. Протянув помощнице плошку с булавками, он рассмотрел лицо в зеркале: оно было удивительно спокойное, как у мадонн. Девушка напоминала Мелюзину[27], слегка извивающуюся, безмятежную и в то же время загадочную, подобно русалке. Но еще больше его смущало то, что она удивительно походила на сделанный им недавно восковой манекен, предназначенный для показа моделей, — глупое изобретение, заявил маэстро, но Стеллио был уверен, что найдет ему применение. Те же спокойные черты, та же застывшая улыбка. Женщина-искушение, женщина-опасность: лицо Смерти, может быть. Рука снова вздрогнула. С удвоенным рвением Стеллио пришпиливал ткань, наметывал складки. Это продолжалось до полуночи. Д’Эспрэ рассыпался в комплиментах, все больше переходивших в дифирамбы, помощница зевала, подавая булавки, а две красавицы оставались невозмутимы, будто эта роскошь внимания к ним подразумевалась сама собой.

«Особенно блондинка!» — удивлялся про себя Стеллио. Всякий раз, как снова ловил ее взгляд в зеркале или касался ее тела под тонкой кисеей, он пытался думать только о цвете и прочности ткани — единственной страсти своей жизни. Погрузившись, насколько возможно, в свое детство, он вспоминал, как целыми днями рылся в шкафах у матери, откапывал на самых верхних полках страусовые перья, искал среди ее муфт батистовые платочки, тайно проникал в шкатулки, заполненные старинной тесьмой, в сумки с драгоценным бархатом и карнавальными масками. Двенадцать лет — тот ужасный год, когда пропал отец, был продан палаццо, а Стеллио заболел чахоткой. Его отправили на лечение в Альпы. Ему не было еще шестнадцати, когда умерла его мать. Беспокоясь о его здоровье, родные не позволили ему приехать в Венецию. Он не видел, как гроб уплывал на похоронной гондоле, и так и не смог поверить, что мать умерла. И для того, и для сегодняшнего Стеллио она просто-напросто ушла в волшебный мир покойных принцесс из города дожей, мир старинных картин, занавешенных парчой окон дворцов, праздников на канале, скопления удивительных грузов в лагуне. Во время болезни ему удалось обратить на себя внимание фабриканта из Лиона, который и научил его разбираться в тканях, а после выздоровления взял к себе на службу. Спустя четыре года он привел его к Пуаре. Здесь Стеллио целиком отдался своей страсти. Он знал все шелка — от самых распространенных видов до наиболее редких: крепдешин, японский шелк, индийский, бенгальский, тюсор[28], нансук, фай, муар, цейлонская вуаль, тафта, кашемир, наконец, его излюбленный шармёз — величественный атлас, идеальный для вечерних платьев, матовый с одной стороны и блестящий с другой. Он не пресыщался этим разнообразием: одни были ломкими и блестящими, как льдышки, другие скользили сквозь руки, как вода сквозь сито. Самые драгоценные из них — вроде купленной за большую цену парчи из Индии или Китая, расшитой изображениями безумных драконов, огненных спиралей, — превращали женщину в сокровище. Но всего на один миг, так как, скинув платье, бросив наземь манто, она вновь обезличивалась. Вот чем был шелк для Стеллио: образом недолговечности чистой красоты, блистательной и эфемерной.