…Во всей квартире было темно, стертые контуры предметов растворялись в уснувших сырых сумерках. Дверь в комнату родителей была закрыта, но из узенькой щелки вылезал острый желтый язычок света и разрезал бесформенное пространство пустого коридора надвое. Из-за дверей доносились приглушенные голоса, но смысла слов Глебу разобрать не удавалось, поэтому, скатившись с дивана на пол, он с опаской поднялся и, еле передвигая негнущимися от страха ногами, бесшумно вышел из своей комнаты.

Оказавшись в темной тесноте коридора, Глеб сделал несколько неверных шагов и замер. Потом он подошел к комнате родителей и прислушался. Говорил в основном отец, а мать по нескольку раз переспрашивала его об одном и том же.

Несмело заглянув в щель, Глеб увидел, что отец сидит в кресле напротив телевизора, закинув голову и закрыв глаза, а мать, периодически всхлипывая, ладонью вытирает опухшее от слез лицо и, раскачиваясь из стороны в сторону, будто что-то все время отрицая, мелко-мелко трясет головой. Лицо отца было мертвенно-бледным, неживым, восковым в своей страшной неподвижности, и Глебу подумалось, что вот именно таким, застывшим и холодным, он будет лежать в гробу.

Глеб увидел, как шевельнулись пальцы на мертвой руке отца, застывшей на ручке кресла, и от ощущения могильного холода, вдруг подступившего к горлу, он готов был заголосить во всю мочь. Судорожно передернувшись, он впился ладонями в косяк двери и почувствовал, как, вторя нервной дрожи в коленях, его зубы начали выстукивать дробь.

— Перестань хлюпать, — оторвав голову от велюрового покрытия кресла, Кондратьев взглянул на трясущуюся в беззвучной истерике жену, и от голоса отца по всему телу Глеба прошла волна тошноты. — Слезами тут уже не помочь. Большего не сумел бы сделать никто, даже Господь Бог. — В словах отца звучала тоскливая безнадежность.

— Неужели это конец? — губы матери снова задрожали, и припухлые мешки под глазами мелко задергались. — Но ведь он же еще мальчик, у него вся жизнь впереди, — прошептала она, глядя на мужа полными ужаса глазами. — Эдик, подумай хорошенько, ты же всегда мог найти выход, всегда! Мир круглый, ведь должны же остаться друзья, знакомые, хоть кто-нибудь, кто смог бы все это остановить.

— Какие друзья, Томочка, опомнись, о чем ты говоришь? — бескровные губы отца пришли в движение, но на его застывшем лице не дрогнул ни один мускул. — Какие могут быть друзья у политиков?

— Но я же прекрасно помню, как тебя всегда встречали… — цепляясь за соломинку, с надеждой проговорила она.

— Не нужно себя обманывать, Томик, — обреченно произнес Кондратьев. — У политиков друзей не бывает: все его окружение составляют или сторонники, или завистники, причем и те и другие существуют до тех пор, пока ты у руля. Когда, попав в опалу, ты становишься беззащитен и уязвим и от тебя уже ничего не зависит, пропадают и те и другие. И тогда ты физически чувствуешь, как вокруг тебя ширится пустота, и ни один из тех, кто был рядом, из элементарного чувства самосохранения даже не подаст руки.

— Но он же еще совсем мальчишка! — глухо уронила она.

— Ему четырнадцать, — возразил Кондратьев, и восковая рука снова дернулась. — Тамара, совсем скоро наша с тобой жизнь кардинально изменится. После подобной огласки на первых же выборах моя кандидатура не наберет и нескольких десятков голосов, не говоря о необходимом минимуме. То, что на моей карьере поставлен крест, это однозначно, — ровно произнес он, и от его тона Глеба передернуло снова. — Дело даже не в занимаемой должности, Бог с ней, хотя к ее достижению я стремился всю жизнь, дело в том, что нам придется изменить весь образ жизни, перекроив привычный мир по новой.

— А как же Глеб? — слова Тамары Васильевны, повиснув в воздухе, упали в пустоту, и Глеб ощутил, как по его спине забегали мурашки.

— Ему четырнадцать, и с этим ничего поделать нельзя, — повторил Эдуард Викторович.

— Что… с ним… будет? — выдавливая слова, мать посмотрела на отца в упор, но вместо ответа тот опустил глаза. — Сделай же хоть что-нибудь! — ее шепот перешел в хрип, а студенистое лицо покрылось малиновыми пятнами.

— Я сделал все, что было в человеческих силах, — сжался в комок он.

— Значит, все кончено?

— Все, — дернувшись, восковая рука застыла, и Глеб почувствовал, как страшная сила неумолимо потянула его на самое дно вонючего вязкого болота.

* * *

Опустившись на дворы и скверы, черная бархатная драпировка неба укрыла ночной город. В квадратных прорезях плюшевой материи виднелись желтые глаза окон, а высоко-высоко, где нескладное ушко толстой штопальной иглы оставило после себя рваные следы, мерцали желтые точки звезд. Освобождая от своего присутствия мостовые и тротуары, исчезала в тени посеченная паутина асфальтовых трещин; немигающим взглядом таращились на мир провисшие бусы фиолетовых фонарей. Заледенелые к ночи, тонкие корочки луж напоминали сморщенные полиэтиленовые пакеты, с шуршанием похрустывающие под ногами запоздалых прохожих.

— Это же надо было нам так сподобиться! — Артем удивленно вскинул брови и, посмотрев на шагавшего рядом Дмитрия, засмеялся. — Нет, скажи честно, у тебя что, другого времени не нашлось? Я могу понять, когда люди на пару идут в парк попить пивка, но синхронно свататься — это, ты уж извини, самое натуральное отклонение.

— Ты не очень-то крылья расправляй, все-таки с тестем разговариваешь, — с важностью отозвался Дмитрий. Прислушиваясь к звуку собственных шагов, эхом отдававшихся в пустынном дворе, он до сих пор не мог до конца осознать, что его мечта исполнилась.

— Подумаешь, тесть — некуда присесть! — ехидно отозвался Артем. Поднеся часы поближе к лицу, он присмотрелся к циферблату, подсвеченному зеленоватым огоньком. — Пяти часов не прошло, как его в звании повысили, а он уже дедовщину развел.

— Смотри у меня, — пригрозил Дмитрий, — будешь со мной так неуважительно разговаривать, я теще расскажу, как ты на нее спорил, она тебя быстро к ногтю прижмет.

— Зачем же семейные отношения начинать с такого экстрима? — глаза Артема основательно округлились. — А как же, Дим, мужская солидарность и все такое прочее?

— Ага-а-а, — протянул Меркулов, — вспомнила бабка, как девкой была. Очухался? А где, спрашивается, была твоя мужская солидарность, когда ты меня со своим спором в угол загонял, спала? — и его глаза, прищурившись, сложились в две узкие хитрющие щелочки.

— Ох и мстительный же ты, Меркулов! — с наигранной дрожью в голосе произнес Обручев. Если бы не боязнь показаться смешным или, того хуже, перебудить всю округу, он набрал бы в грудь побольше воздуха и закричал от переполнявшей его радости. Так хорошо ему не было очень давно. Глядя на корявые стволы почерневших от влаги лип, Артем испытывал ни с чем не сравнимое чувство умиротворенности и по-детски наивного умиления.

Часть двора была неосвещена, и там, куда не дотягивался отбрасываемый фонарем полукруг света, тьма была такой густой и плотной, что, протянув ладонь, можно было ощутить ее скользкую влажную студенистость. Умаявшись за день, ветер уснул, и в воздухе, неподвижно застывшем над проседью осевших сугробов, повис едва уловимый запах земли.

— Никакой я не мстительный, — улыбаясь своим мыслям, проговорил Дмитрий. — Но посуди сам: терпеть твои выходки пять лет в институте, потом работать вместе и под финал всего сделаться родственниками, это ж какое ангельское надо иметь терпение, чтобы все это вынести и не пикнуть?

— В качестве отступного могу пообещать тебе внука, — смиренно опустив глаза, предложил Артем.

— Чего ты мне можешь пообещать? — от неожиданности Дмитрий даже замедлил шаги.

— Прости, не подумал, что почетное звание деда может произвести на тебя такое впечатление, — мило извинился Обручев. — Или тебе больше хочется внучку? В принципе, это грамотно. Говорят, после сорока мужчины становятся мудрее и начинают понимать, что дочки и внучки — гораздо более выгодное вложение в собственную старость.

— После сорока набираются ума далеко не все, — не остался в долгу Меркулов. — Что касается тебя, Артем, то тебе подобная перспектива не грозит и после шестидесяти.

— Если будешь так важничать, я пожалуюсь на тебя теще, — перешел в наступление тот.

— В таком случае мне придется, заметь, исключительно в качестве отца и главы семьи, открыть на многое глаза не только жене, но и дочери, — не задумываясь, парировал Дмитрий.

— А Голубев-то наш до сих пор пребывает в святой уверенности, что хотя бы с одного из нас получит свои законные дивиденды, — вдруг ни с того ни с сего рассмеялся Артем.

Одно за другим гасли окна и звезды, видимо, кто-то, сидящий за дырявым бархатным занавесом, зашивал образовавшиеся по недогляду прорехи. Под ногами похрустывали тонкие пленочки слабенького льда, уснувший город молчал, и только раскосые глаза всевидящих фонарей, понимающе жмурясь, разбрасывали во тьму золотые усики света.

* * *

Если бы человечество могло изобрести устройство, безликое и неподкупное, фиксирующее самые читаемые тексты прошлого и настоящего, то, скорее всего, парадоксальные результаты итогов повергли бы всех аналитиков в состояние, близкое к шоковому. Ни многотомные рафинированные страницы сериалов, ни строгие главы суровых классиков не смогли бы тягаться с простыми лаконичными строчками этикеток парфюмерии и бытовой химии, присутствующих в каждом доме без исключения и составляющих предмет интереса всех тех, у кого совершенно неожиданно образовался свободный временной промежуток, вынуждающий таковых к его добровольно-принудительному применению.

Находясь в кабинете, используемом, как правило, индивидуально, Анатолий изучал упаковку баллона воздухоочистителя. Он рассматривал аляпистую картинку экзотических цветов и набирался знаний о мерах предосторожности при работе с распылителем, данных для особо одаренных на четырех языках одновременно, когда в квартире Евы Юрьевны позвонили в дверь.

Само помещение совмещенного с ванной санузла было относительно просторным, но дверь открывалась наружу и перегораживала узкое пространство коридора почти полностью. Она разрезала полтора квадратных метра площади на две маленьких клетушки и замуровывала входящего в квартиру или выходящего из нее окончательно и бесповоротно. Гора всяческих вещей, круглогодично собиравших пыль на вешалке, также не располагала к поспешному бегству из добровольного заточения. Поняв, что, независимо от желания, покинуть место в тронном зале ему удастся только после того как освободится коридор, Анатолий поставил красочное чтиво обратно на полку и, поскольку встреча гостей не планировалась, постарался прислушаться к голосам.

Дивная планировка однокомнатной хрущевской квартиры была не единственным «достоинством», прилагающимся к стандартным квадратным метрам площади, выделенным на душу населения; гораздо более интересной особенностью была потрясающая, почти стопроцентная слышимость, позволяющая при наличии перегородок быть в курсе всего, что происходило не только в собственной квартире, но и у соседей. Конечно, во времена строительства этих сказочных сооружений у простого советского гражданина не было таких секретов, которые он вынужден был бы скрывать от своих сограждан за семью замками, но шум сливающейся воды, как и другие посторонние звуки, отчетливо слышимые в кухне, во все времена не могли служить достойным фоном не только романтического ужина при свечах, но и элементарной трапезы.

До слуха Анатолия донесся металлический щелчок дверной «собачки». Не услышав стандартного «кто там», Анатолий крайне удивился и, покосившись на облупившийся, давно не мытый косяк ванной, сделал вывод, что стоявший за дверью был хорошо известен матери, потому что непредусмотрительность и безалаберность никогда не были чертами характера практичной и рассудительной Евы Юрьевны.

Первых слов Анатолий разобрать не смог, но то, что гость был не один, сомнений не вызывало.

— Боже мой, каким ветром вас занесло? — Анатолий услышал, как мать крепко поцеловала одного из них, и по ее интонации определил, что приход неизвестных доставил ей большую радость.

— Здравствуйте, Ева Юрьевна! — голос был молодым и, несомненно, знакомым, но кто это мог быть, Анатолий пока не понял. Второй, по всей видимости, все еще находящийся в объятиях старой леди, буркнул что-то нечленораздельное, и по тому, что наступила секундная заминка, стало ясно, что визитеров двое.

— Как здорово, что вы пришли, раздевайтесь, тапочки под вешалкой, и проходите, а я поставлю чайник, — шлепанцы Евы Юрьевны прошаркали на кухню, а двое в прихожей заговорили между собой шепотом.

— Зря мы пришли, только бабку расстраивать, — почти прошептал один. Напрягая слух, Анатолий почти прилип ухом к тонкой двери, но шепот отвечавшего был настолько тих, что разобрать удалось не все.