Эрика Джонг - Страх полета

Там были 117 психоаналитиков, летевших до Вены рейсом «Пан-Америкэн», и по крайней мере у шести из них я лечилась. Я вышла замуж за седьмого. Бог знает, по какой причине: то ли из-за робости, то ли из-за моей пресловутой неспособности к анализу, которая обнаружилась сейчас, или еще из-за чего-нибудь, но я была больше испугана полетом, чем в те времена, когда, около тринадцати лет назад, начала свои рискованные умствования.

Мой муж профессиональным движением взял мою руку в момент взлета.

— О Господи, холодна как лед — сказал он. Он, должно быть, выучил наизусть все симптомы, после стольких полетов, когда так же сжимал мою руку. Пальцы на руках и ногах леденеют, желудок подпрыгивает до грудной клетки, кончик носа становится таким же холодным, как и пальцы, соски твердеют и упираются в лифчик (или, в данном случае, в платье — поскольку последнее время я не ношу лифчиков), и в грохочущий миг взлета, вой моего сердца и моторов слились в один звук, словно бы пытались доказать, что законы аэродинамики не простая условность, хотя в глубине души я знала, что так оно и есть. Я никогда не обращаю внимания на дьявольски успокаивающую ИНФОРМАЦИЮ ДЛЯ ПАССАЖИРОВ; давно пришла к убеждению, что только моя и еще моей матери, которая всегда, казалось, думала, что ее дети погибнут в авиакатастрофе, сосредоточенность на полете держит эту птицу в воздухе. Я поздравляю себя с каждым удачным взлетом, но не слишком пылко, потому что это тоже часть моей личной веры: именно в ту минуту, когда вы доверитесь самолету и расслабитесь, он немедленно разобьется. Постоянная бдительность — вот мой девиз. В настроении осторожность должна преобладать над оптимизмом. Но в данный момент мое настроение лучше называть осторожным пессимизмом. О'кей, сказала я себе, мы, кажется, благополучно взмыли в воздух, но опасность еще не миновала. Это, в сущности, наиболее тревожная часть полета. Пролетая над Ямайка-Бэй, самолет накренился и начал разворачиваться, зажглась надпись «Не курить». Именно здесь мы можем спикировать вниз, распадаясь на тысячи горящих кусочков. Я, предвидя конец, изо всех сил помогала пилоту (по имени Донели, с приятным успокаивающим голосом и выговором уроженца Среднего Запада) вести эту двухсотпятидесятиместную сволочную штуковину. Слава Богу, у него короткая стрижка ежиком и среднеамериканский акцент. Хотя я сама из Нью-Йорка, я бы никогда не смогла доверять пилоту с нью-йоркским выговором.

Как только погасла надпись «Пристегнуть ремни» и люди начали двигаться по салону, я нервно огляделась, чтобы посмотреть, кто со мной летит. Здесь была большегрудая женщина-психоаналитик по имени Роза Швам-Липкин, с которой я недавно консультировалась о том, стоит ли мне сменить моего врача (которого здесь, к счастью, не было), еще был доктор Томас Фроммер — суровый тевтонский знаток Anorexia Nervosa, приходившийся первым аналитиком моему мужу. Там был добродушный, пухлый доктор Артур Фит-младший, который был третьим, и последним, аналитиком моей подруги Пии. Там был неизбежный маленький доктор Раймонд Шрифт, который подзывал блондинку-стюардессу (по имени Нэнси) с таким видом, будто ловил такси. Я познакомилась с Доном Шид Шрифтом в том памятном году, когда мне было четырнадцать лет и я едва не уморила себя голодом, подсмотрев, что происходит на родительской кушетке, в гостиной. Он уверял меня, что лошадь, которая мне снится, — это мой отец, и сны будут повторяться, пока я «не стать женщин». Там был улыбающийся, лысый доктор Харви Шмакер, с которым я познакомилась на консультации, когда мой первый муж решил, что он Иисус Христос, и собрался прогуляться по воде на озере в Централ-Парке. Там был щеголеватый, с руками, как у портного, тщеславный доктор Эрнест Кломпер, якобы блестящий теоретик, чья последняя книга была посвящена Джону Ноксу. Там был чернобородый доктор Стэнтон Раппорт-Розен, что недавно приобрел известность в аналитических кругах, переместившись в Дэнвер и основав там некую «Колорадскую лыжную группу». Там был доктор Арнольд Аронсон, который прикидывался, что хочет поиграть в шахматы на магнитной доске со своей новой женой, много лет до этого бывшей его пациенткой, певицей Джуди Роуз. Они оба посматривали по сторонам, тайком перехватывая взгляды, устремленные на них, и как-то раз наши глаза встретились. Джуди Роуз стала известной в пятидесятые, записав серию веселеньких песенок о беззаботной жизни в Нью-Йорке; глухим немузыкальным голосом она пела саги о европейской девушке, поступившей в новую школу и читающей скучную Библию, обсуждала в постели Мартина Бубера и влюбилась в своего психоаналитика. В конце концов она стала именно тем, что так долго изображала.

Вместе с психоаналитиками и их женами, численно превосходившими обычных пассажиров, летели несколько их жалких отпрысков, которые сопровождали родителей в поездке. Сыновья, большей частью с мрачными юношескими лицами, с волосами до плеч, смотрели на своих ученых родителей по-подростковому цинично и явно презрительно. Я вспоминала себя подростком, в поездах с родителями. Как я притворялась, что они не со мной. Я пыталась скрыться от них в Лувре! Я удирала в Уффици! В одиночестве потягивала кока-колу в парижском кафе и делала вид, что эти люди преклонного возраста за соседним столиком вовсе не мои родители — хотя кто же еще это мог быть! (Я делала вид, что принадлежу к потерянному поколению и с родителями у меня нет ничего общего.) И теперь я вернулась в свое собственное прошлое, или в ужасный сон о собственном прошлом, или в фильм ужасов «Аналитик» или «Сын аналитика». Груженный аналитиками самолет — вот метафора всей моей юности. Потерпеть крушение прямо в воздухе над Атлантикой со 117 психоаналитиками на борту, многие из которых слышали мою длинную и грустную историю и ни один не сможет вспомнить ее теперь! Отличное начало для кошмара, которым грозит обернуться это путешествие.

Мы направлялись в Вену, и это было исторично. Сто лет назад, до войны, в 1938 году, Фрейд покинул свою знаменитую приемную на Бергассе, когда нацисты угрожали его семье. В течение многих лет после этого в Третьем Рейхе было запрещено упоминать его имя, а психоаналитики, если им повезло, уехали, а если нет — отправились в газовые камеры. Сейчас Вена церемонно приглашала психоаналитиков назад. Даже открыли музей Фрейда в его старой приемной! Мэр Вены встречал и принимал приглашенных в Венском Дворце, выполненном в псевдоготическом стиле. Соблазн включал бесплатные обеды, бесплатный шнапс, поездку по Дунаю, экскурсию по виноградникам, песни, танцы, поездку по Европе по льготному тарифу. Это старый австрийский уют. Люди, которые придумали шмальц (и крематорий), показывали психоаналитикам, как хорошо вернуться обратно.

С возвращением вас! Со счастливым возвращением! Тех немногих, кто пережил Освенцим, Белзен, лондонскую бомбардировку и акклиматизацию в Америке. Willkommen! Трудно найти таких очаровательных людей, как австрийцы!

Возможность проведения конгресса в Вене горячо обсуждалась в течение долгих лет, но многие ехали без особого энтузиазма. Частично — из-за антисемитизма, частично — опасаясь пикетов венских студентов: психоаналитики не пользовались расположением «новых левых» за излишний индивидуализм. Они говорили, что те ничего не сделали в борьбе за коммунизм.

Один новый журнал предложил мне писать о конгрессе сатирические статьи и упоминать обо всех шутках и ляпах, которые будут иметь там место. Я начала свои поиски, обратившись к доктору Шмакеру, стоявшему возле кухни, где одна из стюардесс подавала ему солидную порцию кофе. Он узнал меня с первого взгляда.

— Что вы чувствуете сейчас, когда психоаналитики возвращаются в Вену? — спросила я своим самым чарующим репортерским голосом. Доктор Шмакер казался смущенным из-за шокирующего фамильярностью вопроса. Он посмотрел на меня долгим испытывающим взглядом.

— Я пишу статью для журнала «Вуайор»[1]. — Я подумала, что он улыбнется, хотя бы услышав название.

— Ладно, — сказал флегматично Шмакер. — А что вы чувствуете? — И облокотился на свою маленькую блондинку жену, которая была в голубом вязаном платье с крошечным зеленым аллигатором на правой груди. Мне следовало бы это знать. Почему психоаналитики всегда отвечают на вопрос вопросом? И кто бы отличил этот вечер от многих других — несмотря на то, что мы летим на «Боинге 747» и у нас нет возможности есть кошерную пищу.

«Еврейская наука», как говорят антисемиты. Поставить любой вопрос с ног на голову и потом засунуть его вам же в задницу. Все психоаналитики выглядят талмудистами, выгнанными из семинарии в первый же год. Все это напомнило мне одну дедушкину любимую шутку:

Вопрос: Почему евреи всегда отвечают вопросом на вопрос?

Ответ: А таки почему бы евреям и не отвечать вопросом на вопрос?

Что меня больше всего удручало — это полное отсутствие воображения у большинства аналитиков, особенно потому, что у моего первого психоаналитика, немца, его было более чем достаточно; но таких, как он, надо еще поискать: остроумный, умеющий посмеяться над собой, без капли тщеславия или той книжной категоричности, из-за которой даже самые блестящие психоаналитики выражаются напыщенно. Все остальные, с которыми я общалась, отличались удивительно прозаическим складом ума.

Лошадь в твоем сне — это твой отец. Кухонная плита — эта твоя мать. Куча дерьма — это твой психоаналитик. Так называемый перенос. Разве нет?

Вам приснилось, что вы сломали ногу во время лыжной прогулки. Вы и вправду сломали ногу во время лыжной прогулки и лежите на кушетке дома в утомительном десятифунтовом гипсе, который вам снимут через несколько недель, и единственное, что вам остается, — это смотреть на собственные пальцы ног и думать о гражданских правах паралитиков. Но, оказывается, сломанная во сне нога представляет собой ваши собственные «искалеченные гениталии». Вы всегда хотели иметь член и сейчас чувствуете вину из-за того, что нарочно сломали свою ногу и получите удовлетворение от гипса, нет?

Нет!

О'кей, давайте отложим вопрос об «искалеченных гениталиях» в сторону. И забудьте о лошади — отце, и матери — кухонной плите, и психоаналитике — куче дерьма. Что же нам остается, кроме запаха? Я не говорю о первых годах психоанализа, когда ты большей частью постигаешь собственное сумасшествие, не находя ничего лучшего, как готовиться посвятить всю жизнь своим неврозам. Я говорю о том, что ты и твой муж уже не помните, сколько времени наблюдаетесь у психоаналитиков и ничего не начинаете без того, чтобы психоанализ не озарил вашу голову. Вы чувствуете себя, как ахейцы и троянцы в «Илиаде», которых поддерживают Зевс и Гера. Я говорю о том, что в какой-то момент ваш брак становится menage a quatre[2]. Ты, Он, твой психоаналитик, его психоаналитик. Четверо в постели. Вот уж действительно крутая порнуха!

Мы были в таком состоянии по крайней мере с прошлого года, все проблемы переадресовывались к нашим аналитикам или подвергались аналитическим истолкованиям.

— Мы переедем в большую квартиру?

— Давай хорошенько обсудим все это (Беннетов эвфемизм для — «обратно на аналитическую кушетку»).

— Мы заведем ребенка?

— Давай посмотрим на это внимательнее.

— Может, мы вступим в теннисный клуб?

— Давай изучим это хорошенько.

— Мы когда-нибудь разведемся?

— Давай посмотрим, каков скрытый смысл развода.

Мы достигли критической точки в браке (пять лет — и простыни, подаренные на свадьбу, уже износились), когда пришло время покупать новые простыни, возможно, заводить ребенка, а не жить друг с другом как сумасшедшие — предаваясь воспоминаниям о свадьбе (выбрасывая простыни). И снова начиная игры под музыкальное дребезжание кровати.

Решение, конечно, еще больше усложнялось психоанализом — основными положениями психоанализа, который не обращает внимания на реальность, — утверждающим что вам делается все лучше и лучше. Это была вечная песня подобно этой:

— О-то-что-я-вышла-за-тебя-было-проявлением-тяги— к-саморазрушению-милый-но-теперь-я-чувствую-себя— лучше-е-е.

(Имеется в виду, что ты могла запросто выбрать кого-нибудь получше, милее и красивее, и, может быть, даже удачливее в игре на бирже).

На что он может ответить:

— О-я-ненавижу-всех-женщин-после-того-как-я-влю— бился-в-тебя-милая-но-теперь-я-чувствую-себя-лучше-е-е.

(Подозреваю, что он мог запросто найти кого-нибудь милее, прелестнее, умнее, умеющую отлично готовить и, может быть, даже унаследовавшую кучу денег от папаши.)

— Пойми, Беннет, дружище, — сказала я (хотя сомневалась, что он может понять), — ты мог бы жениться на нимфоманке, фригидной или особе, страдающей нарциссизмом. (Первое, что должна выучить жена психоаналитика, — профессиональный жаргон мужа, потом его выбрасывают в лицо супругу в подходящий момент.)