Эрика Джонг - Страх полета

Дориан Файчестер Фаддингтон IV был столь разносторонним рифмоплетом, что даже его ближайшие друзья говорили, что он «гуляет из постели в постель с пером в кармане». Хотя он был настолько всеяден, что не побрезговал бы и верблюдом, но как и девять из десяти докторов, обычно предпочитал женщин. Гермиона Фингефорсе была женщиной — или ей лишь нравилось так считать — и каждый раз, как только она сталкивалась с Дорианом, их губы быстро сливались в череде разнообразных необыкновенных поцелуев.

— Кожа — это самый большой орган на теле, — однажды заметила она, когда они загорали обнаженными на террасе ее солярия во Флетбуше.

— Говори лишь о себе, — заявил он, запрыгивая на нее сверху во внезапном пароксизме страсти.

— Прочь, прочь от меня! — вскричала она, отталкивая его и защищая свою хваленую девственность отражателем из серебряной фольги.

— Такое впечатление, что ты пытаешься отразить мои действия, — отпустил он колкость.

— Господи Иисусе! — порывисто воскликнула она. — Мужчины ценят в женщинах лишь быстроту.

В то время мы считали, что это забавнейший кусок из всего написанного. Существовало и продолжение этого диалога, а также что-то о вертолете дорожной полиции с двумя наблюдателями, оказавшемся на крыше, — и вся сцена постепенно перерастала в оргию, но это уже не сохранилось. Фрагмент этот, тем не менее, достаточно ясно выражает наши тогдашние настроения. Под дурацким цинизмом и псевдософистикацией скрывался самый настоящий романтицизм, словно под текстом Эдварда Фицжеральда обнаруживался Омар Хайам. И Пиа, и я хотели, чтобы рядом был кто-то, на чью руку можно было бы опереться, и мы понимали, что Джон Сток и Рон Перкофф вряд ли подходят для этой роли.

Мы обе были книжными червями, и, когда жизнь нас разочаровала, мы повернулись к литературе, по крайней мере, к экранизациям. Мы отождествляли себя с героинями и не могли понять, куда же делись герои. Они были в книгах. Они были в фильмах, но они обходили наши жизни стороной.

Субъективный взгляд Шестнадцатилетних на Литературу и Историю.

I

У Дориана Грея были золотые кудри,

Ретт Батлер был лихой, щедрый и мудрый.

Жюльен Сорель знал, что такое страсть.

Ах, с графом Вронским бы позабавиться

всласть.

Есть люди, для которых я опустилась бы

и до обмана—

Ну почему они все персонажи романа.

II

Джульетта, хоть и молода безмерно,

прекратила войну родов,

А Нана дарила парижским подвалам пьяниц

и бродяг всех сортов.

Лицо прекрасное Елены привлекало корабли,

Потомкам Саломеи уж не встать из земли.

Красота великая Эсфири спасла ее народ.

О подвиге Марии говорят у всех ворот.

Жена пастуха Луиса устроила бунт не вдруг.

Вот же я, мне шестнадцать, почему так тихо

вокруг.

Размер довольно неровный, но послание очень откровенное. Тогда мы могли пресмыкаться перед кем-то только в том случае, если бы он пресмыкался сильнее.

А наши знакомые в школе, кстати, так и поступали. По крайней мере Джон и Рок буквально бросали нам под ноги свое поклонение и обожание. У них не было ума Г.Б.С. и тел микеланжеловского «Давида», но посвящали себя нам, и относились к нам как к источникам блестящего остроумия и творческим натурам. Но в школе с раннего возраста шла война между полами, поэтому и наши тела, и мысли все больше удалялись друг от друга.

Я познакомилась со своим мужем на первом курсе и вышла за него замуж через четыре года, за это время у меня были и случайные связи, и эксперименты на стороне. К этому времени мне было уже двадцать два, и я могла считать себя ветераном первого замужества, распавшегося из-за ряда неприятных обстоятельств. У Пии была цепь приключений с ублюдками, которые бросали ее, как только вставали из постели. Она писала мне из колледжа письма своим изящным убористым почерком, и описывала в них всех этих ублюдков, но вряд ли я смогу отличить одного от другого. Все они видятся мне со впалыми щеками и прямыми светлыми волосами. Она клевала на каждого среднезападного шагетса также, как еврейские парни клюют на любую шиксу[35]. Все они выглядели на одно лицо. Гек Финн, сошедший с плота. Светлые волосы, голубые штаны из грубой ткани и ковбойские сапоги. И все они не прочь были остаться с ней наедине.

Таким образом, наши иллюзии мало-помалу разрушались. Конечно, их потеря была совершенно неизбежна, и в этом мы не отличались от большинства взрослеющих девушек, разве что сильнее любили литературу и претендовали на многое. Все, что нам тогда было нужно, — это мужчина, с которым можно было бы поделиться всем. Но почему же такой не отыскивался? В том ли дело, что мужчины и женщины в принципе несовместимы? Или нам просто не везло?

Летом 1965 года, когда нам обеим было по двадцать три, мы отправились вместе в Европу. Наше избавление от иллюзий достигло к этому моменту такого размаха, что мы спали с мужчинами лишь для того, чтобы продемонстрировать одна другой свежие скальпы на поясе.

Пиа перефразировала Роберта Браунинга во Флоренции:

Открой влагалище и увидишь внутри

Выгравированное: Итали.

Мы переспали с парнями, торговавшими бумажниками рядом с Уффици, с двумя темнокожими музыкантами, жившими в пансионате напротив Питти, с продавцом билетов «Алиталии», с почтовым клерком из «Америкэн Экспресс». Целую неделю я была в связи с женатым итальянцем по имени Алессандро, который заставлял меня шептать ему на ухо «жопа, сука, говно», пока мы трахаемся. Обычно это вызывало у меня такой приступ истерического смеха, что я теряла к акту всякий интерес. Потом была еще одна недельная связь с американским профессором истории искусств по имени Михаил Карлински, который подписывал свои любовные письма «Микеланджело». У него была в Америке жена-алкоголичка, сверкающая лысина на голове, козлиная бородка и страсть к «Гранита ди Кафе». Ему очень хотелось съесть дольку апельсина из моего влагалища потому, что он прочитал об этом в «Душистом Саду». Потом был студент консерватории (тенор), который признался мне, что его любимая книга — «Жюстина» де Сада, и предложил воспроизвести некоторые сцены из нее. Эксперимент ради эксперимента — мы с Пией согласились — но я никогда больше его не встречала.

Самой приятной частью всех этих приключений оказались те приступы смеха, которые звучали при рассказах и описаниях. Но на самом деле нам было вовсе не так весело. Мы с Пией оказались привлекательными для мужчин, но как только дело доходило до понимания и душевных разговоров, мы нуждались друг в друге. Постепенно мужчины превращались лишь в сексуальные объекты.

В этом было что-то совсем грустное. В конце концов мы научились лгать, притворяться и играть так, что это никому не было заметно, кроме, конечно, нас самих. Мы автоматически стали что-то скрывать от наших мужчин. Ну, не могли же мы позволить им узнать, к примеру, что мы обсуждаем их, рассказываем, каковы они в постели, и передразниваем их манеру ходить и разговаривать.

Мужчины всегда так ненавидят женские сплетни, поскольку подозревают правду: женщины провели измерения и сравнили их. В самых сумасшедших обществах (арабское, ортодоксальное еврейское) женщины обязательно должны закрываться паранджой (либо париком), тем самым их максимально отделяют от окружающего мира. Тем не менее: сплетни — это особая форма роста женского сознания. Мужчины могут высмеивать их, но прекратить их они не в состоянии. Сплетни — это опиум для притесненных.

Но кого притесняли? Пиа и я были «свободными женщинами» (хотя это словосочетание теряет смысл без кавычек). Пиа была художником. Я — писателем. Наша жизнь была более обустроенной, чем у большинства мужчин: у нас была работа, путешествия, друзья. Так почему же тогда наше существование превратилось в цепь грустных песен о мужчинах? Почему наши жизни выродились в охоту за мужчинами? Где же те женщины, которые в самом деле свободны, которые не проводят все время в блошиных прыжках от мужчины к мужчине, которые одинаково уютно себя чувствуют и с мужчиной и без него? Мы обратились за ответом к нашим героиням, и вот что оказалось: Симона де Бовуар никогда ничего не делала, не узнав прежде мнение Сартра. А Лилиан Хеллман мечтала быть таким же мужчиной, как и Дэшиел Хэммет — тогда бы он полюбил ее, как любил себя. А Анна Вулф Дорис Лессинг не могла кончить, если не была влюблена, что, впрочем, редкость. Да и остальные женщины-писательницы, женщины-художницы в большинстве своем были пугливыми, зажатыми, шизоидными. Робкими в жизни и смелыми лишь в искусстве. Эмили Дикинсон, сестры Бронте, Вирджиния Вулф, Карсон Маккаллерс… Флэннери О'Киф одна в пустыне, вдали от людей. Какое изысканное общество! Строгих, странных, с манией самоубийства. Где же женский Чосер? Хоть одна живая баба с заманчивостью, игривостью, любовью и талантом впридачу? Где мы можем узнать об этом? Коллетт, за ней Галлик Афро? Сафо, о которой ничего не известно? «Я голодаю и чахну», — вот ее слова в моем вольном переводе. А ведь это про нас! Любая женщина, какую только можно себе вообразить, либо старая дева, либо потенциальная самоубийца. Так к чему же все это ведет?

Но поиски несуществующего мужчины продолжаются.

Пиа никогда не была замужем. Я была замужем дважды — но все еще ищу. А ведь любой, глядя на мои метания, подумает о моем отце. Может быть, он? Но это объяснение меня совершенно не удовлетворяет. Не то, что оно выглядит неверным; оно слишком простое. Может быть, и вправду поиск — это ритуал, в котором процесс не менее важен, чем результат. Быть может, это некий вид познания. Быть может, и нет такого мужчины, это лишь мираж, вызванный чувством внутренней пустоты. Если ты ложишься спать голодным, то во сне видишь еду. Если ложишься с полным мочевым пузырем, то во сне ищешь туалет. Если у тебя мозоли, то во сне ты видишь себя отдыхающим. Может быть, этот несуществующий мужчина лишь призрак, созданный твоей тоской? Может быть, он как навязчивая идея: фанат, который подстерегает изнасилованных женщин под кроватью и в туалете. А может быть, он уже умер, последний любовник. Я написала стихотворение, в котором назвала его «Мужчина под кроватью».

Мужчина под кроватью.

Мужчина, чей удел — ожидание.

Мужчина, чья цель — мои обнаженные ноги.

Мужчина столь тихий, что тише лишь прах.

Мужчина, чье дыханье заставляет цветы

распускаться.

Мужчина, чье дыханье я слышу, взяв

телефонную трубку.

Мужчина, которого в зеркале я замечаю.

Мужчина, пугающий мотыльков в чулане.

Мужчина в конце конца прямой.

Я встретила его сегодня, но я всегда

его встречаю.

Он в полумраке бара.

Его палец, как свернувшаяся креветка,

меня подзывает.

Он мчится сквозь воздух, его рассекая.

И щелканье льда — как оно меня пугает.

Его лицо пустоту обрамляет.

Его глаза за мной наблюдают.

Годы он ждет, чтобы утащить меня прочь,

Но он утверждает,

Что это лишь путь к дому.

Он танцует на улице, как смерть и дева.

Он проходит сквозь стену стен, меня ожидая.

Хоть он и сон, он живет в моем теле.

Мои щеки дыхание его согревает.

Я его темнотой укрываю.

Я целую его,

Чтобы сделать реальным.

Беннет спит. На спине. Раскинув руки по сторонам. И с ним нет Мари Винклеман. Я на цыпочках подхожу к другой кровати, виднеющейся в голубых рассветных лучах, пробивающихся через окно. Я слишком счастлива, чтобы спать. Но что мне сказать Беннету утром? Я лежу и думаю об Адриане (он только что уехал и теперь безнадежно потерян для меня). Я обожаю его. И чем дальше он от меня, тем он мне дороже.

Проснулась я в семь, но провалялась в кровати лишних два часа, ожидая, когда проснется Беннет. Он тяжело вздыхает, кряхтит и встает. Я наблюдаю за этим. Я вскакиваю и отправляюсь в ванную.