Эрика Джонг - Страх полета

Я помню окрестности Неушванстайна с почти кошмарной ясностью: Альпы, словно сошедшие с открытки, облака, зацепившиеся за зубцы гор, ревматические пальцы древних снежных изваяний, безмолвные рога пиков, упирающиеся в голубое небо с плывущими по нему облаками, бархатистые зеленые долины (по которым катаются зимой начинающие лыжники) и коричневые крыши замков, и белые домики, похожие на игрушки, разбросанные ребенком.

Самый знаменитый немецкий замок находится вовсе не в Швецингене или Шпейере, не в Гейдельберге или Гамбурге, не в Баден-Бадене или Ротенбурге, не в Берхтесгадене или Берлине, не в Байрау или Бамберге, не в Карлсруэ или Кранихштейне, не в Эллигеле или Эльце, — а в Диснейленде, штат Калифорния. Забавно, насколько похожи в душе были Уолт Дисней и король Людвиг Баварский Безумный. Людвигов Неушавнстайн — это созданная в XIX веке имитация средневековой постройки, которая на деле никогда не существовала. Диснеевский замок — это имитация этой имитации.

Я была в некотором роде зачарована Людвиговым оштукатуренным гротом с центральным отоплением, проведенным между спальней и кабинетом, его оштукатуренными сталактитами и сталагмитами, освещенными зеленоватыми неоновыми светильниками, надгробием Зигфрида и Тангейзера с изображениями жирных белобрысых богинь с грудями гладкими, как эпоксидная смола, и воинов с белобрысыми бородами, пробирающихся по лесистым долинам и мшистым скалам. Я была очарована портретом Людвига с глазами параноика. И везде в Шлоссе бросалось в глаза все самое слащавое, сентиментальное и тошнотворное, что только есть в немецкой культуре — особенно эта показная самовлюбленная убежденность в исключительной духовности их «расы»: «мы люди духа (geistig), мы глубоко чувствуем, мы любим музыку, мы любим звук марширующих сапог…»

Потрясающи купидоны и голуби, вьющиеся вокруг Тангейзера, который взбирается на серую оштукатуренную скалу, облокотившись нарисованным атласным локтем на тщательно выписанную драпировку, которая ниспадает с жирных бедер Венеры. Потрясающи, особенно в этом замке, живописные полотна. И вся эта страна, напоминающая Диснейленд, не оставляет никакого простора воображению. Каждый лист тщательно выписан и оттенен; каждая грудь преподносит тебе свой как бы настоящий сосок, глядящий на тебя, как глаз идиота; каждое перо купидонова крыла вот-вот затрепещет на сквозняке. Никакого простора для воображения — и от этого звереешь.

После Мюнхена и его окрестностей мы отправились на север, до самого Гейдельберга (останавливаясь, петляя и кружа по дороге), а потом поехали по автобану в Базель (швейцарский шоколад, швейцарский, немецкий и мрачный собор из камня, с видом на Рейн), а затем — в Страсбург (колыбель паштета из гусиной печенки). Беспорядочно вихляя, мы пробирались по дорогам, ведущим, более или менее, к Парижу, а потом — через юг Франции — в Италию (по Ривьере), до Флоренции, а затем снова на север до Вероны и Венеции, через Альпы, через Тичино и назад в Австрию, Германию, потом снова во Францию, и наконец — в Париж, в последний раз, где я осознала, что происходит (или часть происходящего), но и это не сделало меня свободнее (пока).

Описание этого маршрута звучит совершенно невероятно, и еще более невероятен сам маршрут, когда понимаешь, что все путешествие заняло всего две с половиной недели. Мы почти ничего не посмотрели. Большую часть времени мы провели за рулем и в трепе. И трахаясь. Адриан демонстрировал полную импотенцию, когда мы были наедине, но становился неутомимо страстным в публичных местах: в пляжных кабинках, на автостоянках, в аэропортах, на развалинах монастырей и храмов. Если во время сношения не приходилось нарушать по крайней мере два табу, то сам по себе половой акт совершенно не интересовал его. Он заводился от возможности, образно говоря, вступить в кровосмесительную связь с собственной матушкой под крышей церкви. Благословенна ты в женах и благословен плод чрева твоего, et cetera.

Мы говорили. Мы говорили. Мы говорили. Выездной сеанс психоанализа. Воспоминания о прошлом. Чтобы убить время, мы составляли списки: мои бывшие любовники, его бывшие любовницы, различные варианты сношений (групповые, по любви, греховные и т. д.), места, где нам приходилось в жизни трахаться (в туалете «Боинга 707», в пустой еврейской молельне на борту «Куин Элизабет», на развалинах иоркширского аббатства, в шлюпках, на кладбище…) Должна признать, что некоторые из этих актов я сама придумала, но главной целью всех рассказов было развлечение, а не выяснение истины. Наверняка никому в голову не придет, что я когда-нибудь говорила ему полную правду.

Адриан, как любой другой психиатр, с которым я была знакома или спала, умирал от желания найти в моем прошлом какую-нибудь модель. Лучше всего — закономерную модель, саморазрушающую — хоть какую-нибудь! И конечно, я старалась ему угодить. Это было нетрудно. Когда дело касается мужчин, мне всегда не хватает такой простой черты характера, как осторожность — можно назвать это здравым смыслом. Встретив какого-нибудь идиота, от которого любая уважающая себя женщина сбежала бы куда глаза глядят, я умудряюсь находить что-то привлекательное в его сомнительных достоинствах, что-нибудь симпатичное в его заморочках. Адриану нравилось слушать такие рассказы. Конечно, он заранее исключил себя из компании этих моих знакомых невротиков. Он ни в коем случае не допускал, что может стать элементом модели.

— Я — единственный из твоих знакомых мужчин, который не относится ни к одной категории, — торжествующе говорил он. А потом призывал меня категоризировать других. И я подчинялась. Да, я знала, что превращаю свою жизнь в ритуал танца и песни, в переиздаваемый роман, в сказку про белого бычка, в дурацкую шутку… Я думала обо всех этих томлениях, боли, письмах (отправленных и неотправленных), о приступах слез, о телефонных разговорах, о страдании, о попытке представить все это в разумном свете, о психоанализе, вплетенном в живое тело наших отношений с каждым из этих мужчин, наших отношений, наших отнесений друг к другу, нашей отнесенности друг к другу. Я знала, что форма, в которой я их описала — фальсификация их сложности, их гуманности, их стыдливости. Жизнь не происходит по заранее написанному сценарию. Она гораздо интереснее и разнообразнее, чем можно сказать о ней на общепринятом языке. Возможность описать ее банальными словами не узаконивает и не расставляет ее события по местам, в действительности она беспорядочна и не укладывается ни в какую схему. Даже те писатели, которые ценят прекрасную анархию жизни и пытаются описать ее в своих книгах, невольно представляют ее другой, более закономерной и обусловленной, чем она есть на самом деле, и в результате опускаются до обыкновенной лжи. Потому что ни один писатель не способен сказать о жизни правду. Жизнь в сто раз богаче и интереснее, чем любая книга. И ни один писатель не способен написать правду о живых людях, которые гораздо богаче и интереснее, чем любой придуманный персонаж.

— Ладно, кончай философствовать об этом дурацком писательстве и расскажи-ка лучше про своего первого мужа, — сказал Адриан.

— Хорошо, хорошо.

Вообразите себе нечто среднее между Питером Лорре, Альфредом Дрейком и Хэмпфри Боггартом (так считали мы с Пией). Это Брайан. Временами он напоминал Эдварда Г. Робинсона в роли юного Цезаря, — невысокого роста, темный, с густой каштановой бородкой. Он любил говорить резкими, отрывистыми фразами, подражая киногероям нашей юности. Он был, как он сам себя называл, «киноголиком», и даже учась в колледже, умудрялся бывать в кино два-три раза в день, предпочитая ходить в кинотеатры, которые он сам называл «рвотные дома» — полуразвалившиеся киношки на 42-й улице, куда бродяги ходили поспать, а лица с сексуальными отклонениями (как их называла мама Брайана) — перепихнуться. Билеты там стоили в три раза дешевле, там шли фильмы про войну, вестерны и эпохальные полотна из жизни Римской Империи периода упадка.

Несмотря на свою склонность к плохим фильмам и подражание Эдварду Г. Робинсону, Брайан был настоящим гением, гением чистой воды с коэффициентом умственного развития аж 220. Он приехал в университет с перекрывающим все рекорды списком побед на ученических олимпиадах, с полным арсеналом наград, заслуг, трофеев и знаков отличия изо всех школ Калифорнии, в которых он обучался, а также со впечатляющей историей психических срывов, начавшихся, когда ему было шестнадцать. О последнем мне не было известно вплоть до того, как мы поженились и его опять положили в психушку. Этот недосмотр я отнесла не столько на счет скрытности с его стороны, сколько на счет того, что он никогда не считал себя сумасшедшим. Это мир был безумен, а он — нет. В этом я с ним почти соглашалась до того момента, как он попытался выброситься из окна, прихватив с собой меня.

Я влюбилась в него с первого взгляда — он был так неотразим и казался таким пиротехником слова! У него была потрясающая мимика, он был очаровательным говоруном, был рассказчиком от Бога, какие остались, должно быть, только в ирландских кабаках и пьесах Дж. М. Синга. Он никогда не лез за словом в карман, он был плейбоем мира вестернов (прямо из Лос-Анджелеса). Я всегда придавала большое значение словам и частенько промахивалась, слепо веря больше в слова, чем в поступки. Мое сердце (и мое лоно) можно было завоевать остроумной фразой, метким словечком, милым стишком или сногсшибательным сравнением. Приходилось ли вам когда-нибудь слышать американскую песенку под названием «Детка, позволь мне положить что-нибудь в твою коробочку…»? Она на короткое время возникла на радио, пока ее не запретили навсегда. Там пелось что-то вроде:

Детка, позволь мне положить что-нибудь

в твою коробочку…

Детка, позволь мне сыграть на твоем

пианино…

Ну, а в моем варианте это звучало бы:

Детка, позволь мне трахнуть тебя сравнением,

Детка, позволь мне переспать с тобой

в паузе между разговором…

Без сомнения, я была сражена умом Брайана. Вы не представляете, какими были тогда другие умники в Колумбийском университете: фланелевые рубашечки с дюжиной испачканных пастой шариковых ручек в нагрудном кармашке, очки в ярких оправах с толстыми стеклами, грязные уши, прыщи на шее, обвисшие на коленках брюки, жирные волосы и (иногда) вязаные вручную ермолки, прицепленные одинокой английской булавкой. Эти мальчики приезжали из Бронкса на метро, от своих мамочек, от супа с клецками из мацы, в аудитории Мозеса Хадаса и Гилберта Хайета, где изучали литературу и философию, получали пятерки, но так и не избавлялись от неуклюжести, от школьной агрессивности, от полного отсутствия какой бы то ни было привлекательности.

Брайан тоже учился на одни пятерки, но обладал тем, чего не хватало всем остальным — у него был свой стиль. Казалось, он вообще ничего специально не учил. Когда ему нужно было написать доклад на десять страниц, он доставал десять листочков бумаги из конверта, печатал доклад за один присест и получал за него пятерку. Очень часто он писал такие работы утром, в тот же день, когда их нужно было сдавать. Он знал обо всем. В его голове хранились сведения не только из истории Средних Веков и Рима, информация о философах Возрождения и первых отцах церкви, не только о принятии сана и вступлении в должность, не только об отчетах казначейства за финансовый год и августианском направлении в политике, не только о Ричарде Львиное Сердце и Роланде, не только о Дюке и Нормандии, не только об Абеляре и Альвине, Александре Македонском и Альфреде Великом, не только о Буркхардте и «Беовульфе», Аверроэсе и Авиньоне, голиардической поэзии и григорианской реформе, Генри-Льве и Гераклите, происхождении ереси и работах Томаса Гоббса, Юлиане-отступнике и Жакопоне де Тоди, Песни о Нибелунгах и истории номинализма, — но так же и выдержке вина и ресторанах, названиях всех деревьев в Централ-Парке; он знал названия птиц, цветов, даты рождения детей Шекспира, точное место, где утонул Шелли, хронологию фильмов Чарли Чаплина, подробное анатомическое строение коров (и соответственно, как выбирать мясо в супермаркете), стихи всех песенок Гилберта и Салливана, Кешелевский список всех произведений Моцарта, имена олимпийских чемпионов во всех видах спорта за последние двадцать лет, игровые способности ведущих американских бейсболистов, персонажей романов Диккенса, дату первой трансляции мультфильма про Микки Мауса, даты создания и устройство автомобилей старых марок, а также сколько их осталось в мире и кому они принадлежат (его любимыми были «бугатти» и «испано-суиза»), виды оружия XVI века (и чем оно отличается от оружия XVIII века), как размножаются лягушки и оплодотворяются хвойные растения, все сексуальные позы Камасутры, названия средневековых орудий пытки, и так далее, и тому подобное, ad infinitum[49].