— Угадала!

И так мы побеседовали еще немного. Брайан два раза вешал трубку и перезванивал. Наконец, он согласился сказать, в какой он телефонной будке, и то, не назвав точного места, а загадав мне серию загадок. Я должна была отбрасывать ненужное. Это заняло минут двадцать и стоило нескольких монеток. В конце концов оказалось, что он в Готамском баре. Я выскочила из дома и взяла такси. Я узнала, что он провел день, катая в лодке пуэрториканских и негритянских детей по озеру Централ-Парка, покупая им мороженое, раздавая людям в парке деньги и планируя свой побег из ада. Он на самом деле не прошел по воде, но все время об этом думал. Теперь он готов был изменить всю свою жизнь. Он открыл, что владеет энергией супермена. Простым смертным нужен сон. А ему — нет. Простым смертным нужно работать, приобретать положение и имущество. А ему — нет. Он собирался последовать судьбе, которая всегда его ждала, и спасти мир. Я должна была ему помогать.

Честно говоря, ничего из сказанного им меня не расстроило. Я скорее чувствовала себя взволнованной. Мне понравилось, что Брайан должен уйти из маркетинговой конторы, а я — бросить колледж, и мы должны отправиться вместе спасать мир. Я всегда хотела, чтобы он ушел из этой конторы. Я хотела поехать с ним в Европу попутешествовать там. Но Брайан всегда был против. Он кинулся в эти маркетинговые исследования, как будто это был его последний крестовый поход.

Когда мы в ту субботнюю ночь шли по городу, меня больше обеспокоило его поведение, чем слова. Он хотел, чтобы мы оба закрыли глаза и переходили улицу на красный свет (чтобы доказать, что мы — боги). Он заходил в магазины и просил владельцев показать ему разные товары, брал каждый в руку, восторженно рассказывал о нем и уходил. Он заходил в кафе и, прежде чем выйти, играл с сахарницами, стоявшими на столиках. Люди глазели на него. Иногда продавцы, официанты говорили: «Парень, все обойдется, расслабься, парень», иногда вышвыривали его прочь. Все чувствовали, что что-то здесь не так. Его возбуждение заряжало воздух. А для Брайана это было очередным доказательством его божественности.

— Видишь, — говорил он, — они понимают, что я — Бог, и не знают, как реагировать на это.

Все это было вдвойне тяжело для меня, поскольку я почти поверила в теорию Брайана. Выдающиеся люди в мире часто слыли безумцами. Если бы Бог действительно вернулся на землю, он скорее всего попал бы в сумасшедший дом. Я думала на манер Лаинга, задолго до того, как его работы начали публиковать. Но я слишком боялась смерти.

Когда в два часа ночи мы вернулись домой, Брайан был все еще бодр и возбужден, а я — совершенно измучена. Он хотел показать мне свою мощь. Он вознамерился доказать, что может меня удовлетворить. Полтора месяца он ко мне не притрагивался, а теперь не мог остановиться. Он ритмично двигался во мне, как машина, замирая порой на мгновение, чтобы не кончить, но доводя меня до оргазма снова и снова. После первых трех раз я почувствовала, что у меня уже все болит, и просила его перестать. Я умоляла его остановиться, но он не обращал внимания. Он ввинчивался в меня, как маньяк-убийца. Я плакала и упрашивала его.

— Брайан, пожалуйста, остановись, — всхлипывала я.

— Ты думала, что я не способен тебя удовлетворить, — кричал он. Глаза у него были совершенно бешеные.

— Видишь? — спрашивал он, внедряясь в меня. — Видишь? Видишь? Видишь?

— Брайан, прошу тебя, перестань!

— Тебе недостаточно доказательств? Не подтверждает ли это, что я — Бог?

— Прошу тебя, прекрати, — проскулила я.

Когда он наконец кончил, он вынул из меня член и вложил его мне в рот. Он был еще твердый. Но я слишком сильно плакала, чтобы ласкать его. Я лежала на постели и рыдала. Что мне делать? Я боялась оставаться с ним наедине, но куда мне было деваться? Я впервые сообразила, что он может быть опасен.

Неожиданно Брайан свернулся калачиком и заплакал. Я хочу себя кастрировать, сказал он. Я хочу, чтобы наш брак очистился от скверны. Я хочу быть как Абеляр, а ты будешь моей Элоизой. Я хочу избавиться от плотских желаний, чтобы спасти мир. Я хочу быть кротким, как евнух. Я хочу быть кротким, как Христос. Я хочу быть пронизанным стрелами, как Святой Себастьян.

Он обнял меня и, уткнув лицо в мои колени, заплакал. Я гладила его по голове, лелея надежду, что он наконец уснет. Но вместо этого уснула сама.

Не помню точно, во сколько я проснулась, но Брайан все это время не сомкнул глаз. Я, пошатываясь, побрела в ванную и первое, что я там увидела, был непристойный рисунок, прилепленный к зеркалу скотчем. Он изображал маленького человечка с нимбом вокруг головы и огромным пенисом в состоянии эрекции. Этому человечку собирался делать минет другой человечек с длинной бородой. За их спиной маячил огромный орел (напоминающий американского орла), но странного вида и тоже с человеческим пенисом в состоянии эрекции. «Отец, Сын и Святой Дух» — нацарапал Брайан под рисунком.

Я вернулась в комнату и подошла к столу. На полу под столом, похожие на конфетти, были разбросаны обрывки карточек с материалами к моему диплому. На столе разложены книги: полное собрание сочинений Шекспира и Мильтона, причем все тома открыты, и некоторые слова, фразы и буквы обведены разноцветными чернилами. На первый взгляд, во всем этом не было никакой системы, но приглядевшись, я заметила возмущенные пометки на полях. Фразы типа: «О, черт!» или «Двуспинные чудовища» и «Женственность — средоточие зла» были заклеены аккуратно разорванными кусочками двадцатидолларовой банкноты. По всей поверхности стола были разбросаны репродукции, вырванные из разных книг по искусству. Все с изображением Бога-Отца или Иисуса, или Святого Себастьяна.

Я вбежала в гостиную, ища Брайана, и увидела, что он ставит пластинку на проигрыватель. Он поставил пластинку Гленна Гоулда «Вариации на тему Голдберга» и то убавлял, то прибавлял громкость, производя эффект сирены.

— С какой громкостью в этом обществе можно играть Баха? — поинтересовался он. — С такой? — он сделал погромче. — Или так, тихо? — и он убавил звук так, что тот стал едва различимым. — Видишь? В этом обществе невозможно слушать Баха!

— Брайан, что ты сделал с моим дипломом? — Это был риторический вопрос. Я прекрасно знала, что он с ним сделал.

Брайан возился с вертушкой и делал вид, что не замечает меня.

— Что ты сделал с моим дипломом?

— С такой громкостью? — он добавил звук.

— Что ты сделал с моим дипломом?

— С такой громкостью? — он убавил звук.

— Что ты сделал с моим дипломом?

— С такой громкостью?

— Брайан! — заорала я. Бесполезно. Я подошла к столу и села, уставившись на «выставку», которую он устроил. Мне хотелось убить его или себя. Вместо этого я заплакала.

Брайан подошел ко мне.

— Как ты думаешь, кто попадет в рай? — спросил он.

Я молчала.

— Бах? Мильтон попадет? Шекспир попадет? Святой Себастьян попадет? Абеляр? Голдинг попадет? Синбад-Мореход попадет? Тиндбад Тихоход попадет? Чиндбад Чертоход попадет? Номар Мейлер попадет? Виндбад Врейлер попадет? Хиндбад Хвостер? Бендбад Брейлер? Джойс попадет? Йейтс попадет? Харди со стоячим хреном попадет? Рабле-рабби попадет? Вийон туда взовьется? Рале с яичницей «ройяль»? Моцарт легко вспорхнет? Малер тяжело взлетит? Эль Греко вознесется на луче света? И мыльные пузырьки?

Я повернулась и посмотрела на него. Он безумно размахивал руками и подпрыгивал.

— Пузыри лампочек попадут на небеса! — кричал он. — Попадут! Попадут!

— Ты сводишь меня с ума! — отчаянно взвизгнула я.

— Ты попадешь на небеса! — закричал он, схватил меня за руку и потащил к окну. — Отправимся на небеса! Пойдем! Пойдем! — он распахнул окно и высунулся наружу.

— Прекрати! — истерически заорала я. — Я не могу больше этого выносить! — и я начала трясти его. Он, наверное, по-настоящему испугался, потому что схватил меня за горло и начал душить.

— Заткнись! — завопил он. — Сейчас явится полиция! — Но я больше не кричала. Он сжал мое горло сильнее. Я начала оседать на пол.

Почему он тогда не задушил меня — не знаю. Может, мне просто повезло. Бог его знает. Помню только, что, когда он меня отпустил, я вся дрожала и хватала воздух губами, а на шее у меня проступили синие кровоподтеки. Я побежала в чулан и сидела там, кусая свои коленки и всхлипывая. «О Боже, о Боже, о Боже», — причитала я. Потом как-то взяла себя в руки и позвонила нашему семейному доктору. Он уехал в Ист Хэмптон. Я позвонила психиатру моей матери. Он уехал в Фаир Айленд. Я позвонила своему лечащему психиатру. Он уехал на Веллфлит. Я позвонила подруге моей сестры Рэнди, социальному работнику, специализировавшейся на психиатрии. Она посоветовала вызвать полицию или врача — любого. Брайан — сумасшедший, сказала она, он может быть опасен. Я не должна оставаться с ним одна.

Если вы хотите окончательно сойти с ума, попробуйте вызвать врача июньским воскресеньем, когда все пропадают на пляжах. Наконец я дозвонилась до одного типа, который заменял моего терапевта. Сейчас приеду, сказал он, и приехал через пять часов. Все это время Брайан был удивительно подавленным. Он сидел в гостиной и слушал Баха, раскачиваясь, как во сне. Я забилась в спальню и пыталась переварить происшедшее. Мы делали вид, что не замечаем друг друга. Спокойствие после бури.

В конце концов, проблема Брайана обрела название. Теперь его было от чего лечить. Когда его назвали сумасшедшим, я испытала странное облегчение. Вот болезнь, которую надо лечить, вот проблема, которую надо решить. Когда дашь вещи имя, она перестает пугать. К тому же это умалило мою вину. В безумии никто не виноват. Это — Божья воля. В нем есть свои преимущества. Все стихийные бедствия обладают тем несомненным достоинством, что подтверждают нашу беспомощность, о которой, будь по-иному, мы никогда не вспоминаем. Временами удивительно успокаивающе действует сознание собственного бессилия.

Полдень мы провели втроем с Иоганном Себастьяном Бахом. «Музыка утешает страдающее сердце» — сказал бы Конгрив (который наверняка там, на небесах, играет в карты с Моцартом). Когда я вспоминаю, сколько раз Бах помогал мне пережить тяжелые времена, я начинаю думать, что он обязательно должен пребывать в раю.

Доктор Стивен Перельмутер явился-не запылился в пять часов — извиняясь и стискивая мою руку потной ладонью. Отныне наша жизнь отдана в руки докторов и их самоуверенным диагнозам. Доктор Перельмутер уверил меня, что мой муж Брайан серьезно болен. Он намерен «попытаться оказать ему помощь». Он начал свои попытки, решив сделать Брайану укол торазина. Тут Брайан вырвался и, проделав по лестнице черного хода путь в 13 этажей вниз, помчался в Риверсайд-Парк. Мы с доктором бросились за ним, нашли его, поймали, уговорили вернуться, он снова вырвался, мы опять побежали за ним, снова уговаривали его и так далее. Остальные подробности столь же омерзительны, сколь и обычны. На этот раз Брайан впал в панику, и его галлюцинации приобрели живописный характер. Дни, последовавшие за этим, были полны кошмаров. Прилетели родители Брайана из Калифорнии и, ничтоже сумняшеся, объявили, что с их сыном как раз все в порядке, а вот я сошла с ума. Они пытались отговорить его принимать лекарства и взяли за правило высмеивать врачей (что, впрочем, сделать было нетрудно). Они уговаривали его бросить меня и вернуться домой, в Калифорнию — как будто сама по себе разлука со мной может вернуть ему здоровье. Доктор Перельмутер передал Брайана психиатру, который пять дней доблестно пытался держать его в больнице. Бесполезно. Как только вокруг нас завертелись родители Брайана, его босс, «Чудесные мыловары», респектабельные бывшие профессора нашего колледжа, наша жизнь перестала нам принадлежать. Брайана попросту затравили те, кто якобы заботился о нем, и с каждым днем у него все дальше ехала крыша.

На пятый день после визита доктора Перельмутера, Брайан разделся догола около Бельведерской башни в Централ-Парке. Потом он попытался забраться на бронзовую лошадь короля Ягелло и сесть позади короля (в полном вооружении, в доспехах, с мечами, крестами и всем, что полагается). Полиции в конце концов удалось снять его и упрятать в психушку на Маунт Синай (где пели сирены и торазин лился потоком, как вино), и с тех пор — не считая нескольких свиданий в уик-энд — мы никогда уже не были вместе.

За последующие примерно восемь месяцев наш брак совершенно захлебнулся. После того, как Брайан попал в Маунт Синай, его родители окопались у меня, день и ночь давали мне указания, каждый вечер таскались со мной в больницу и совершенно не давали нам более десяти минут побыть наедине. Посещать его можно было только в течение часа, с шести до семи, и они умудрялись разлучать нас даже в это короткое время. К тому же, когда мы оставались одни, Брайан принимался упрекать меня. Ты — Иуда, говорил он. Как я могла предать его? Неужели мне не известно, что мне предстоит пройти седьмой круг ада — тот самый, где мучают предателей? Неужели я не знаю, что в книге Данте это преступление названо самым страшным? Неужели я не знаю, что уже в аду?