Эрика Джонг - Страх полета

Но это лишь подтверждает то, что тебе нужен только Отец. Так в чем же вопрос? Быть может, стоит поработать над членом папаши — и все? Может быть, это единственный способ преодолеть страх.

Я тихонечко вошла в дом тетушки Симоны (мне пришлось прокрасться мимо мелодично храпящих тети Симоны и дяди Джорджа) и обнаружила Хлою и Лалу, сидящих на кровати и читающих вслух какую-то порноброшюру под названием «Девичья оргия». На кровати валялся еще десяток подобных произведений с характерными названиям: «Инцест Тинейджеров», «Я и моя сестренка», «Моя дочь — моя жена», «Вишневое согласие», «Длинный и короткий», «Войди в женщину», «Во все дыры», «Путешествие вокруг света» и «Поэмы о похоти».

Лала приглушенно читала какой-то очень поэтичный пассаж. На мое появление они не обратили внимания.

«Его бедра стали двигаться быстрее, (с выражением читала Лала) и я почувствовала приближение оргазма. Его тело было тяжелым, а член его я чувствовала каждым дюймом своего женского канала, и я закричала от удовольствия. Я почувствовала, что мои мышцы судорожно сокращаются, и любовные соки стали сочиться по всей длине влагалища, смазывая его мачту и облегчая движения…»

…Ну почему герои порнушек никогда не терзаются сомнениями, как я? Ведь там нет ничего, кроме огромных половых органов, протыкающих друг друга в темноте. — Не могли бы вы прерваться и поговорить со мной? — поинтересовалась я.

— А не чересчур ли это? — сказала Лала, книга в ее руках дрогнула.

— Дети, перед вами настоящая героиня, поэтому откладывайте свои порноброшюрки и поворачивайте ко мне свои грязные ушки… — Лала посмотрела на Хлою, Хлоя на Лалу, и они обе принялись смеяться, словно знали что-то, что мне было неизвестно.

— Ну так что? — Они продолжали смеяться с предательскими выражениями на лицах.

— Ну же, дурочки — рассказывайте!

— Ты ведь пришла сказать, что Пьер пытался соблазнить тебя… — заявила Лала, все еще посмеиваясь.

— Как ты узнала?

— Он ведь и со мной это пытался проделать, — сказала она.

— И со мной, — добавила Хлоя.

— Вы же дети.

— Мы уже не дети, — сказала Лала. — Если бы мы ими были…

— Так что же случилось?

— Ну, я прогнала его с кровати, и Хлоя говорит, что тоже прогнала… но я ей почему-то не верю.

— Ты, сука! — выкрикнула Хлоя.

— О'кей… О'кей… Верю.

— И вы все еще здесь после всего случившегося?

— Ну, а почему бы и нет? — грубо сказала Лала. — Он довольно безобиден… Он лишь немного не в себе из-за Рэнди, которая всю жизнь ходит беременная.

— Немного не в себе? Ты называешь это немного не в себе? Я называю это инцест.

— О Господи, Изадора, это ты уже действительно чересчур. Ведь он лишь твой зять… Это не инцест в действительности.

— Не инцест? — Я была вне себя.

— Конечно, нет, — уверенно заявила Лала, — но я не сомневаюсь, у тебя в книге все будет куда более мрачно. — Лала всегда ненавидела мои литературные наклонности.

На обратном пути с новой горничной Пьер был абсолютно холоден и подчеркнуто вежлив. Он как бы устанавливал границу между нами.

Арабы, думала я, проклятые арабы. Почему я чувствую такую непропорционально большую вину за свои мелкие сексуальные приключения? Ведь мир полон людей, которые ведут себя, как я, но никогда не винят себя за это — пока не попадутся на чем-нибудь. Почему я не люблю этого гипертрофированного эгоизма? Потому что я еврейка? Что Моисей сделал для евреев кроме того, что вывел их из Египта и дал им единобожие, мацу и непрекращающееся чувство вины? Не мог ли он оставить их в одиночестве, чтобы они поклонялись кошкам, быкам и соколам и жили подобно приматам (от которых, как не упускала случая заметить моя сестра Рэнди, мы не так уж и далеко отошли)? Можно ли вообразить, что все ненавидят евреев за то, что они научили мир чувствовать вину? Не лучше ли было остаться одним? Жить в первобытной грязи, поклоняться навозным жукам и трахаться, где придется? Возьмем, к примеру, египтян с их пирамидами. Собирались ли они кружком, чтобы поговорить о Всеобщей Равной Занятости? Задавались ли они вопросом: стоили ли посмертные пристанища фараонов тех тысяч и тысяч жизней, которые были положены на их строительство? Угнетение, амбивалентность, вина. «Что — мне следует беспокоиться?» — спрашивает араб. Никакого сомнения, что они хотят искоренить евреев. А кто же еще?

Из Бейрута мы разлетались по домам. У Лалы и Хлои был чартерный рейс до Нью-Йорка, поэтому они улетали вместе, у меня же был обратный билет до Рима.

Как я и планировала, я сделала остановку в Риме и пожила там недельку, прежде чем возвращаться к музыке и Чарли. Хоть тогда и стоял жаркий август и бродили толпы туристов — все равно Флоренция была для меня лучшим городом в мире. Тогда мы снова сошлись с Алессандро и целых шесть дней поддерживали вполне определенные, и довольно приятные, отношения. Он, по моей просьбе, отказался от своей мерзкой привычки слушать ругательства; мы сняли очаровательную комнату в гостинице в Фиесоле, где занимались любовью каждый день с часу до четырех (вполне в традициях высшего света). Быть может, виновата была моя ссора с Чарли, а может быть, Пьер действительно изменил меня, но мои отношения с Алессандро были вполне вдохновенными. Впервые в жизни я пускала себе в постель мужчину с удовольствием и радостью, и мне ни в чем не нужно было себя заставлять. Получалось что-то вроде шестидневной передышки.

Когда Алессандро уходил по вечерам к семейному очагу, я оставалась предоставленной сама себе. Я ходила на концерты в Питти, видела нескольких знакомых по предыдущим визитам, и даже меня стал преследовать пылкий профессор «Микеланджело» (Карлински). Несмотря на жару и моих друзей, у меня не было желания покидать Флоренцию. Но преподавание и кандидатская программа, ненавидимые мною, ждали меня в Нью-Йорке, а я слишком увлекалась самопожертвованием, чтобы отказаться от того, что ненавижу, ради того, что люблю. А может быть, дело было лишь в Чарли: я ненавидела его за измену, но не могла дождаться, когда его снова можно будет увидеть.

Наш с Чарли союз развалился вскоре после воссоединения. Тогда я не смогла простить ему его безразличие, которое, как я теперь понимаю, было точной копией моего, но мне было нужно немного больше понимания. Алессандро присылал из Флоренции пылкие письма с намеком на «divorzio»[55], но я видела слишком много итальянских фильмов, чтобы верить ему в этом. «Микеланджело» как-то переменился и стал уж совсем плохо выглядеть под нью-йоркским солнцем, так что я и слышать не могла о продолжении наших отношений. Светлокоричневые и янтарные тени Флоренции слишком разбудили его воображение — как когда-то заметил Е.М. Фостер. Сентябрь и октябрь были мрачными и страшными. Я погрузилась в пучину разводов, неврозов, маменькиных сынков, психозов и ссор. Я держалась на плаву только за счет своих по-женски откровенных писем к Пие. Вот тогда-то, в ноябре, в мою жизнь и ворвался в темпе вальса Беннет, и это казалось решением всех проблем. Молчаливый, как сфинкс, и очень нежный. И спаситель, и психиатр в одном лице. Я упала в свадебный экипаж (в Европе), как до этого падала в постель. Да это и похоже было на мягкую постель: все горошины были под грудой перин.

Я все рассказала Адриану. Всю историю моей неугомонной жизни в бесконечном поиске несуществующего мужчины, оканчивающуюся тем, что я оставалась у разбитого корыта там, откуда начинала: внутри самой себя. Я воплощала его в своих сестер, маму, отца, деда, бабушку, мужа, друзей… Мы мчались и говорили, мчались и говорили.

— Что ты думаешь об этом? — спросила я; так пациент ищет утешения у знающего доктора.

— По-моему, утенок, тебе следует как можно глубже забраться внутрь себя, — проговорил Адриан, — и все там перетряхнуть и собрать по-новому, чтобы спасти свою жизнь.

Но разве не это самое я и делала? Чем же был мой безумный путь, как не дорогой в прошлое?

— Ты еще недостаточно глубоко погрузилась в себя, — говорил он. — Тебе нужно дойти до самых истоков и затем вернуться обратно.

— Мой Бог! А мне-то казалось, что я это уже сделала!

Адриан самодовольно улыбнулся приятнейшей из своих улыбок, не выпуская из полных розовых губ трубки.

— Ты все еще не достигла самого дна, — повторил он с таким видом, как будто у него был припасен для меня некий сюрприз.

— И ты поможешь мне в этом? — спросила я.

— Если ты будешь настаивать, любовь моя.

Он произнес эти слова с тем самым удивительным равнодушием, которое меня раздражало, выворачивало наизнанку и наполняло глубочайшим разочарованием. Несмотря на его умение приласкать и подчинить своим желаниям, Адриан был таким равнодушным. Я все смотрела и смотрела на его прекрасный профиль, недоумевая, что за мысли, во имя всех святых, роятся у него в голове и почему я никак не могу понять их.

— Я хотела бы залезть в твою голову, но не могу. И это сводит меня с ума.

— Но почему тебе необходимо читать все мои мысли? Ты думаешь, это что-то изменит?

— Только потому, что я хочу быть близкой хоть кому-то, составить с ним раз и навсегда единое целое. Я просто хочу кого-нибудь любить.

— А почему ты уверена, что любовь решает все проблемы?

— Может, и не решает, — ответила я, — но любовь мне нужна. Я хочу быть цельной.

— Но ведь ты уже чувствовала себя частью Брайана, и это не сработало.

— Брайан был ненормальным.

— Любой станет ненормальным, если лезть ему в мозги, — произнес Адриан. — Все дело в степени.

— Я подозреваю…

— Подумай — почему бы тебе не прекратить погоню за любовью и просто не пожить обычной жизнью?

— Но что же это будет за жизнь без любви?

— У тебя есть работа, творчество, твое преподавание, друзья…

«До чего же скучно, скучно, скучно», — подумала я.

— Все мое творчество — лишь попытка отыскать любовь. Я понимаю, что это ненормально. И я понимаю, что это ни к чему, кроме разочарования, не приведет. Но видишь ли, я хочу, чтобы все меня любили.

— Ну, это тебе не удастся, — ответил Адриан.

— Я знаю, но это ничего не меняет. Ну почему мое знание никогда ничего не меняет?

Адриан промолчал. Я представила, что говорю сейчас не с ним, а вот с этими голубыми сумеречными горами (мы как раз проезжали Годдард Пасс, и под нами была вершина Тиумф).

— По утрам, — наконец произнес Адриан, — я никак не могу вспомнить твое имя.

Вот и ответ. Он пронзил меня подобно ножу. И теперь я лежала рядом с ним каждую ночь без сна, снова и снова с трепетом повторяя свое имя для того, чтобы не забыть, кто же я такая.

— Настоящим экзистенциалистом быть очень трудно, потому что (проговорила я в то время, пока мы спускались по автостраде) ты не можешь не думать о будущем. Любое действие имеет последствия.

— Я могу не думать о будущем, — ответил Адриан.

— То есть как?

Его передернуло.

— А вот так! Могу — и все. Сегодня, например, я в хорошем настроении.

— Но почему мне так тоскливо, когда тебе весело?

— Потому что ты чистокровная еврейка, — рассмеявшись, ответил он. — Вы — народ, избранный Богом. Ты во всем можешь быть самой заурядной личностью, но в области страданий тебя никому не превзойти.

— Ублюдок.

— Почему? Только потому, что я сказал тебе правду? Погляди: ты хочешь любви, сочувствия, теплоты, близости — а в чем ты находишь успокоение? В страданиях. О, с каким упоением ты страдаешь!.. Ты — больная, которая холит и лелеет свою болезнь и вовсе не желает излечиваться.

Моя беда заключалась в том, что я всегда хотела быть самой-самой. Самой страстной любовницей. Самой жаждущей. Самой страдающей. Самой несчастной жертвой, самой что ни на есть дурой… Если я все время разрывалась на части, только по собственной вине: слишком уже сильно я стремилась быть во всем первой. Мне посчастливилось иметь ненормального первого мужа, совершенно загадочного и непонятного второго мужа, рискованную первую книгу и отчаянную послепубликационную шумиху… Я ничего не могла делать наполовину. Если я собиралась свалять дурака и завести любовный роман с бесчувственным ублюдком, я бы сделала это вопреки советам всех психоаналитиков в мире. Что, собственно, и произошло: я поехала с таким человеком на пьяную увеселительную прогулку, которая вполне могла закончиться нашей с ним гибелью. Грех и наказание всегда следуют одно за другим. И если они не доходят до адресата, то возвращаются к отправителю. А кто был отправителем? Я. Я. Я.