Я перетащила свой чемодан обратно в кафе на площади Сен-Мишель. Оставшись без мужчины, я поняла, какой он тяжелый. Я собирала его в расчете на спутника. Мой чемодан был полон путеводителей, там был маленький диктофон для статей, которые я так и не написала, блокнот, электрический фен и десять экземпляров моей первой книги стихов. Несколько из них нужно было передать литературному агенту в Лондоне. Другие я взяла для безопасности; опознавательный значок, который я могу показать любому, кого встречу. Они должны были доказать, что я не простая женщина. Они должны были доказать, что я исключительная. Они должны были показать, что со мной надо обходиться бережно. Я держалась за свой статус жалкой исключительности, потому что без него я была бы просто одиноко крадущейся самочкой.

— У меня есть твой адрес? — спросил Адриан, прежде чем влезть в «триумф».

— Он в книге, которую я тебе давала. На обложке сзади.

Но он потерял книгу. Тот самый экземпляр, который я надписала для него шокирующе-розовыми чернилами. Конечно же, он никогда ее не дочитает.

— Погоди, я дам тебе другую, — и я принялась расстегивать свой огромный чемодан прямо посреди улицы. Оттуда выкатились баночки с косметикой. Выпали какие-то бумаги, наброски для будущих стихов, кассеты, пленки, помада, романы в мягких переплетах, измятый путеводитель Мишлена. Я запихала весь этот хлам обратно в мягкий итальянский чемодан и выкопала одну из своих книжек. Девственный корешок треснул, когда я раскрыла ее.

Беззаботному Адриану (написала я),

который теряет книги.

С любовью и поцелуями

— социальный работник из Нью-Йорка.

И опять записала на обложке свой нью-йоркский адрес и номер телефона, хотя и подозревала, что этот экземпляр он тоже потеряет. Вот так мы и расстались. Потеря на потере. Моя жизнь выплеснулась на улицы, и ничего, кроме тоненького томика стихов, между мной и пустотой.

В кафе я села рядом с чемоданом и заказала еще пива. Я была сонная и несчастная, слишком несчастная, чтобы суметь до конца осознать свое одиночество. Мне надо было подыскать отель. Темнело. Чемодан дьявольски тяжелый, а мне придется шататься по улицам, волоча его за собой, и взбираться на винтовые лестницы, чтобы спросить о комнатах, которые, конечно же, все окажутся занятыми. Я положила голову на стол. Мне хотелось разреветься от полнейшего бессилия, но я знала, что не стоит обращать на себя внимание. И так на меня бросают насмешливые взгляды, которых удостаивается только одинокая женщина. А я была слишком уставшей и издерганной, чтобы реагировать на них с изяществом. Если кто-нибудь попытается меня снять, я, возможно, заору, и примусь размахивать кулаками. Я была вне всяких слов. Я устала рассуждать, и спорить, и изображать из себя умницу. Первый же мужчина, который ко мне подойдет и посмотрит на меня цинично и призывно, получит вот что: коленом по яйцам или кулаком в челюсть. Я не буду сидеть, съежившись от страха, как делала в тринадцать лет, когда эксгибицонисты расстегивали передо мной ширинки в пустынном вагоне метро, в котором я уехала в школу. Я, бывало, боялась, что они оскорбятся и начнут ужасно мстить, если я буду сидеть, прилипнув к своему месту. Но все равно оставалась сидеть, глядя в учебник, делая вид, что читаю, и надеясь почему-то, что книжка меня защитит. Позже, в Италии, когда мужчины следовали за мной по историческим руинам или уговаривали сесть в машину, стоящую на улице (открывая двери и шепча «vieni, vieni»[60]), я всегда удивлялась, почему я чувствую себя такой запачканной, оплеванной и злой. Кажется, это была лесть. Это, наверное, было проверкой моей женственности. Моя мать всегда говорила, что в Италии она ощущает себя женственной. Почему же тогда мне было так не по себе? Должно быть, со мной что-то не в порядке, думала я. Я пыталась улыбаться и откидывала волосы со лба, чтобы показать, что я признательна. А затем чувствовала себя мошенницей. Почему я совсем не хотела быть признательной за свою растерянность?

Но теперь я жажду одиночества, и если кто-нибудь истолкует мое поведение иначе, я озверею. Даже Беннет, с его знанием психологии и интуицией, утверждал, что мужчины все время пытаются меня снять, потому что я демонстрирую свою «доступность», как он считал. Потому что я одеваюсь слишком вызывающе. Или делаю себе прическу распутницы. Или что-нибудь еще. Короче, я заслуживаю атаки. Это был тот же старый жаргон войны между полами, тот же старый замаскированный слэнг: Никакого изнасилования, Боже сохрани, вы, дамы, просите нас об этом. Вы сами.

Я нянчила мое пиво. Как только я подняла глаза, мужчина за соседним столиком поймал мой взгляд. У него был развязный вид, который говорил: «Я знаю, что ты хочешь, бэби…» Это был такой же флирт, который я предлагала Адриану, но сейчас он меня раздражал. Мало того: я усматривала в нем запугивание и садизм. Мне неожиданно пришло в голову, что, может быть, девяносто процентов мужчин, которые так глядят, на самом деле скрытые импотенты. Но мне не хотелось проверять это предположение.

Я нахмурила брови и опустила глаза. Неужели он не видит, что я никого не хочу? Неужели он не видит, что я усталая, и грязная, и побитая? Неужели он не видит, что я вцепилась в свой стакан с пивом, как будто это Чаша Святого Грааля? Почему так случается, что каждый раз, когда ты отказываешь мужчине, отказываешь искренне и прямо, он продолжает считать, что ты кокетничаешь?

Я вспомнила те дни, когда фантазировала о мужчинах в поездах. Правда, я никогда не воплощала в жизнь эти фантазии и никогда не осмелюсь на это. Пожалуй, я даже не осмелюсь писать о них. Но предположим, что я подхожу к одному из этих мужчин, и предположим, он отвергает меня, смотрит в сторону, выказывает свое омерзение и отвращение. Что тогда? Я бы немедленно все поняла, решила бы, что ошиблась, прокляла бы себя за то, что я такая дурная женщина, девка, шлюха, нарушительница спокойствия… Скорее всего, я бы прокляла свою непривлекательность (но отнюдь не упрямство мужчины) и чувствовала себя разбитой многие дни после того, как он отверг бы меня. А мужчины считают, что отказ женщины — это часть игры. Ну, по крайней мере, многие мужчины так считают. Когда мужчина говорит «нет» — это «нет». Когда же женщина говорит «нет» — это или «да», или на крайний случай, «может быть». А может, это вообще шутка. И мало-помалу женщины сами начинают во все это верить. Наконец, после столетий жизни в тени подобных убеждений, они больше не знают, чего хотят и могут ли они вообще сами принимать решения. А мужчины, конечно же, попросту насмехаются над их нерешительностью или клянут их биологию, гормоны и предменструальную напряженность.

И вдруг, под этим плотоядным мужским взглядом, я понимаю, что именно с Адрианом было не так и почему он меня бросил. Я нарушила основное правило. Я его убеждала. Годы фантазий о мужчинах — и никаких действий; и вот наконец я впервые претворила свои фантазии в жизнь. Я долго убеждала мужчину, что безумно желаю его, и добилась того, что он превратился в тряпку, раскис и предпочел оставить меня.

Мужчины и женщины, женщины и мужчины. Им никогда не понять друг друга, вот что я думаю. Давным-давно, когда мужчины были охотниками и драчунами, их женщины проводили всю жизнь, беспокоясь о детях и умирая от родов. Мужчины жаловались, что женщины холодны, безответны, фригидны… Они хотели, чтобы их жены были развратны. Они хотели, чтобы они были дикими. Теперь женщины наконец научились быть развратными и дикими — и что же? Мужчины ослабели. Это было безнадежно. Я хотела Адриана, как не хотела никого в своей жизни, но как раз интенсивность моего желания и отпугнула его. Чем больше страсти я выказываю, тем он холоднее. Чем больше я рискую ради того, чтобы быть с ним, тем меньше он хочет рисковать ради меня. Так значит, все очень просто? Да ведь моя мать давно уже толковала мне об этом «беге с препятствиями»! Выходит, когда мужчины сильно любили меня, я сама побуждала их к этому? Так что же в этом забавного? Что тут такого? Неужели никогда нельзя соединить филос и эрос — хотя бы ненадолго? Что было первопричиной этого порочного круга потерь, этого постоянного цикла желания и равнодушия, равнодушия и желания?

Мне нужно найти отель. Уже стемнело, а мой чемодан был не только тяжелой обузой, но еще и придавал мне весьма доступный вид. Я уже забыла, как ужасно женщине быть одной: жадные взгляды, свист, предложения помочь, которые ты не осмеливаешься принять, боясь оказаться кому-то обязанной. Ужасное чувство уязвимости. Неважно, что я переходила от мужчины к мужчине и всегда увиливала от замужества. Как могла я покинуть Беннета? Как могла я забыть?

Я поволокла свой альбатрос-чемодан за угол к Рю де ла Гарп (как тень Салли, подружки Чарли) и неожиданно нашла комнату в первом же отеле, куда обратилась. Цены круто взлетели с последнего раза, когда я была здесь, и я остановилась на комнате под самой крышей (болезненно долгий подъем с чемоданом). Это помещение будет настоящей ловушкой при пожаре, заметила я мазохистки, и последний этаж — это вовсе не уютно, я их всегда терпеть не могла. Сразу полезли в голову Зельда Фицджеральд, умирающая от удушья при пожаре (я только что прочла ее биографию); странноватые гостиничные номера в «На последнем дыхании»; мой отец только что посмотревший «На последнем дыхании» и всерьез отговаривавший меня от моего первого путешествия в одиночку, ибо он знал, что случается с американскими девушками в Европе; Беннет и я, дико ссорящиеся пять лет назад в Париже; Пиа и я, останавливавшиеся в этом самом отеле, когда нам было по двадцать три; моя первая поездка в Париж в тринадцать лет (отличная тогда подобралась компания: я, сестры и родители, и все дружно чистят зубы по утрам); истории моего деда о его житье в парижских трущобах, когда он был нищим студентом; о том, как моя мать танцевала нагишом в Булонском лесу (она сама говорила)…

Я было утешилась тем, что все-таки нашла комнату, но когда я ее хорошенько разглядела и поняла, что мне придется в одиночестве провести здесь ночь, мое сердце екнуло. В общем-то, это была только половина комнаты с деревянной перегородкой посередине (Бог знает, что творилось на той стороне) и с продавленной односпальной кроватью, покрытой очень пыльным ситцевым покрывалом. Стены были оклеены старыми полосатыми обоями, основательно загаженными и совершенно выцветшими.

Я втащила чемодан и закрыла за собой дверь. Какое-то время помучилась с замком, но в конце концов он все-таки щелкнул. И тут я упала на кровать и заревела. Я чувствовала, что хочу плакать навзрыд и без помех, чтобы нареветь целый океан слез и утонуть в нем. Но даже и поплакать-то толком у меня не получилось. Какой-то комок в животе заставлял меня все время думать о Беннете. Как будто мой пупок был соединен с его пупком, и я не могла позволить себе погрузиться в плач без того, чтобы не побеспокоиться о нем. Где он был? Неужели не рыдать мне по-настоящему до тех пор, пока его не найду?

Самое странное в плаче (может быть, это остатки детства) то, что мы никогда не плачем от всего сердца без слушателя — пускай даже потенциального. Мы не позволяем себе плакать так отчаянно, как могли бы. Может быть, мы боимся нырнуть слишком глубоко под слезы — а вдруг никто не сможет нас спасти? А может быть, слезы — это форма общения, и, как речь, они нуждаются в слушателе?

«Ты должна спать», — сказала я себе строго. Но я уже чувствовала, что близок хорошо знакомый мне страх, который ведет с собой худшие ночные кошмары детства. Я чувствовала, что почти вся проваливаюсь куда-то, хотя взрослая разумная часть меня и пытается удержаться на поверхности. «Ты не ребенок», — сказала я громко, но нездоровое сердцебиение продолжалось. Я покрылась холодным потом. Я прилипла к кровати. Я знала, что нужно принять ванну, но не делала этого из страха покинуть комнату. Я отчаянно хотела в туалет, но боялась выйти за дверь. Я даже не осмеливалась снять туфли (из страха, что мужчина под кроватью схватит меня за ногу). Я не решалась вымыть лицо (кто знает, что скрывается за занавеской?). Я вообразила, что вижу фигуру, движущуюся по террасе снаружи, — вдоль окна. Машины-фантомы освещали потолок. В туалете заурчало, и я подпрыгнула. Затем послышались шаги в коридоре. Я начала вспоминать сцены из «Убийства на улице Морг». Я вспомнила какой-то безымянный фильм; я видела его по телевизору лет в пять. Он был про вампира, который появлялся из стены и туда же уходил. Никакие замки не могли его остановить. Я почти увидела чудовище, пульсирующее за грязными, в пятнах обоями. Я снова воззвала к своей взрослости. Я попыталась быть критичной и разумной. Я знала, что означают в моих снах вампиры. Я знала, что мужчина под кроватью — это мой отец. Я подумала о Гроддековской «Книге про это». Страх вторжения есть желание вторжения. Я вспомнила все свои занятия с доктором Хоппе, на которых мы говорили про мои ночные кошмары. Я вспомнила свои подростковые фантазии о том, что меня закалывает или застреливает незнакомец. Я якобы сижу за столом и пишу, а этот человек нападает сзади. Кто он? Почему моя жизнь населена мужчинами-призраками?