– Может быть, соблаговолишь переступить порог? Эта ироничная фраза Брага возвращает меня к действительности – оказывается, мы уже дошли до подъезда «Ампире-Клиши», расцвеченного фиолетовыми огнями, такими яркими, что, как говорит Браг, они «просто ранят задницу глаз», и мы входим в подвал – знакомый запах отсыревшей штукатурки, нашатырного спирта, крема «Симон» и дешёвой рисовой пудры вызывает у меня почти приятное отвращение… Мы пришли сюда повидать товарищей, а не смотреть ревю.

Я вхожу в свою большую гримуборную, которую теперь занимает Бути, а та, в которой прежде гримировался Браг, преображена ослепительным присутствием Жаден, исполняющий в этом ревю три роли.

– Скорей, скорей! – кричит она нам. – Вы как раз поспеете к моей песенке «Париж ночью»!

Увы!.. Жаден на этот раз облачили в костюм эстрадной звезды! Чёрная юбка, чёрный корсаж с большим вырезом, ажурные чулки, красная бархатка на шее, а на голове – традиционный парик в форме каски, украшенный алой как кровь камелией! Ровным счётом ничего не осталось от той народной, за душу хватающей прелести уличной девчонки, которая как-то кособоко стояла на сцене…

Впрочем, этого надо было ожидать… Как быстро и неумолимо превратило время такую свеженькую, отчаянную озорницу в рядовую кафешантанную певичку. «Ну как дела?.. Что нового?.. У вас вытанцовывается?..» – а я всё гляжу на Жаден, которая мечется по своей гримуборной, и с горечью замечаю, что ходит она уже «изячной» актёрской походкой, как все, подтянув живот и выкатив грудь, что говорит поставленным голосом и даже ни разу не матюгнулась с тех пор, как мы пришли…

Бути, который будет танцевать с Жаден неизбежный галоп, лихо заломил шёлковую кепку, он молча сияет. Ещё немного, и он сказал бы нам: «Вот таким путём!», указав жестом хозяина на свою партнёршу. Покорил ли он её наконец? Он небось тратит немало сил – во всяком случае, я в этом уверена, – чтобы убить в Жаден всё самобытное. И вот они оба, перебивая друг друга, рассказывают, что готовят «сенсационный» номер для «Кристал-палас» в Лондоне и рассчитывают заработать кучу денег! Как быстро всё меняется!.. Особенно женщины… Вот Жаден, например, за несколько месяцев потеряет всю свою пикантность, свою покоряющую естественность и непредсказуемую эксцентричность. Подлая наследственность консьержек и алчных, мелочных торговок, пробьётся ли она в натуре этой шальной восемнадцатилетней девчонки, которая пока ещё так расточительно тратит и себя, и свои жалкие гроши? Почему, глядя на неё, я вспоминаю «Группу Белл» – немецких партерных акробатов с английской фамилией, которых мы с Врагом встретили в Брюсселе? Они не знали себе равных по силе и грации, от вишнёвых трико их тела казались бело-мраморными, однако, несмотря на свой успех и хорошие заработки, они впятером теснились в двух крошечных комнатушках без всякой мебели, где сами готовили себе на чугунной печурке, и всё свободное время – нам это рассказывал импресарио – вели подсчёты, зачитывали до дыр биржевые ведомости, до хрипоты спорили о золотых приисках и о египетском кредитном банке! Деньги, деньги, деньги!..

Без пустой болтовни Жаден наш визит был бы томительным. После того как Бути, который выглядит теперь не таким тощим, как прежде, сказал, что чувствует себя лучше и что «кое-что вытанцовывается на следующий сезон», воцарилось тягостное молчание, и мы обе ощутили неловкость, не зная, о чём говорить. Ведь мы – случайные друзья, которых свёл случай и случай разведёт… Я перебираю лежащие на столике грим и растушёвки с актёрским смаком, с ненасытной жаждой гримироваться, переживаемой всеми, кто выступал на сцене… К счастью, прозвенел звонок, и Жаден вскочила:

– Ой, быстро наверх! Пожарник уступит вам своё место в осветительской ложе. Вы увидите, как я их всех уложу песенкой «Париж ночью»!

Сонный пожарник охотно уступает мне табурет из плетёной соломы в маленькой ложе. Я сижу, прижав лицо к решётке, сквозь которую проходит луч тёплого красноватого света, и, оставаясь невидимой, могу рассмотреть два ряда до среднего прохода в партере, три ложи бенуара и напротив… кусочек аванложи, где сидит дама в шляпе с огромными полями – жемчуг, кольца, платье с блёстками – и двое мужчин, не кто иные, как братья Дюферейн-Шотель, старший и младший, оба в чёрном с белым, начищенные и отутюженные. Они резко освещены и в обозримом мною квадрате выделяются среди публики.

Женщина, которую я вижу, – не просто женщина, а дама: видимо, госпожа Дюферейн-Шотель-старшая. Моего поклонника как будто очень забавляет комический проход старьёвщиц в интермедии, а вслед за ними – женщин-кучеров, ищущих клиентов.

Спев куплеты с подтанцовыванием, они тоже покидают сцену.

И наконец появляется Жаден, которая сама себя объявляет:

– А я – я королева ночного Парижа!

И тут я вижу, как мой поклонник оживлённо склоняется над программкой, а потом поднимает глаза и весьма пристально разглядывает мою подружку сверху донизу – от парика в форме каски до щиколоток, обтянутых ажурными чулками…

Странным образом именно он и становится для меня спектаклем, потому что я вижу только профиль малютки Жаден, которую слепящая рампа делает курносой, будто лучи света обглодали её лицо, чёрную ноздрю и вздёрнутую губу над сверкающими, как лезвие ножа, зубами…

С красной лентой на шее, изогнутой, словно колено водосточной трубы, эта юная девочка кажется мне вдруг похожей на какую-нибудь сладострастную нимфу Ропса. Когда, исполнив свою песенку, она дважды выходила кланяться, притиснув каблучки друг к другу и прижимая пальчики к губам, мой поклонник хлопал ей своими огромными смуглыми ладонями, да так старательно, что, прежде чем исчезнуть, она послала ему персональный воздушный поцелуй, кокетливо выпятив подбородок.

– Ты что, заснула, что ли? Я уже дважды тебе сказал, что нельзя здесь больше оставаться. Видишь, ставят декорации «Гелиополиса».

– Да-да, иду…

Мне и в самом деле кажется, что я засыпала, а может быть, очнулась от тех бездумных мгновений, которые обычно предшествуют какой-нибудь особенно горькой мысли, предвещают какое-то душевное напряжение.


– Ну, так: решайся или откажись. Тебе это подходит или нет?

Оба они, и Браг, и Саломон, теснят меня и взглядами, и словами. Один посмеивается, чтобы меня успокоить, другой обиженно ворчит. Тяжёлая рука, рука Саломона, ложится на моё плечо:

– Вот контракт так контракт!

Я держу его в руках, этот напечатанный на машинке контракт, и перечитываю, наверное, в десятый раз, боясь пропустить между пятнадцатью краткими строчками какой-нибудь подвох, неясный пункт, который можно понять двояко… Но главным образом я перечитываю его, чтобы выгадать время. Потом я гляжу в окно и вижу сквозь накрахмаленные тюлевые занавески чистый унылый двор…

Похоже, что я сосредоточенно думаю, но на самом деле я вовсе не думаю. Колебаться не значит думать… Я рассеянно разглядываю этот кабинет, который я столько раз видела, обставленный в английском стиле, со странными фотографиями на стенах: поясные портреты каких-то дам, сильно декольтированных, тщательно причёсанных, улыбающихся этакими «венскими» улыбками. Портреты мужчин во фраках, про которых трудно сказать, кто они – певцы или акробаты, мимы или наездники…

Итак, сорок дней гастролей по полтораста франков в день – это составит ровно шесть тысяч франков. Ничего не скажешь, кругленькая сумма. Но…

– Но, – говорю я наконец Саломону, – я не желаю, чтобы ты отстегнул себе мои шестьсот монет! Десять процентов – да это просто грабёж среди бела дня!

Я вновь обрела дар речи, умение ею пользоваться и нашла те самые слова, которые подходили для этого случая. Саломон стал цвета своих волос, а именно – кирпичного, даже его бегающие глазки налились кровью, но с его толстых губ сорвалась почти любовная мольба:

– Дорогая, золотце моё, только не говори глупостей… Месяц… Целый месяц я занимался твоим маршрутом! Спроси у Брага! Месяц я из кожи вон лезу, чтобы найти для тебя точки класса… самого высшего!.. И афиши, как у… как у госпожи Отеро! Да, да!.. И ты так меня благодаришь? У тебя что, совсем нет сердца? Десять процентов! Да ты должна была бы дать мне двенадцать, слышишь?

– Слышу. Но я не желаю, чтобы ты отстегнул себе мои шестьсот франков. Ты их не стоишь.

Маленькие красные глазки Саломона становятся ещё меньше. Его тяжёлая рука на моём плече вроде бы ласкает меня, но хочет раздавить:

– О ядовитое семя! Погляди-ка на неё, Браг! И этому ребёнку я сделал её первый договор!

– Этот ребёнок давно уже вырос, старина, и ему необходимо обновить свой гардероб. Мой костюм в пантомиме «Превосходство» уже никуда не годится. А за новый надо отдать не меньше тридцати золотых, и башмачки для танца сносились, и тюлевое покрывало, а ещё все аксессуары! Ты даёшь мне на них деньги, старый негодяй?

– Ты только погляди на неё, Браг! – повторяет Саломон. – Мне стыдно за неё перед тобой! Что ты о ней думаешь!

– Я думаю, – спокойно говорит Браг, – что она поступила бы правильно, согласившись на эти гастроли, но совершила бы ошибку, если бы дала тебе шестьсот франков.

– Хорошо. Верните мне контракт.

Тяжёлая рука отпускает моё плечо. Саломон как-то разом сморщился, побледнел и сел за свой письменный стол в английском стиле, не удостаивая нас даже взглядом.

– Кончайте ломать комедию, Саломон! Когда я начинаю злиться, мне уже на всё плевать, и если меня дурачат, то я не задумываясь откажусь от любого ангажемента.

– Мадам, – отвечает Саломон с достоинством, ледяным тоном, – вы говорили со мной как с человеком, которого вы презираете, и это ранило моё сердце!

– Слушай, ты… – вдруг вмешивается Браг, не повышая голоса, – кончай трепаться! Шестьсот франков с её доли, четыреста пятьдесят с моей… Ты что, принимаешь нас за немецких акробатов? Дай-ка сюда эти листочки, сегодня мы подписывать не будем. Мне нужны сутки, чтобы посоветоваться со своей семьёй.

– Тогда все погорело, – бросает Саломон скороговоркой, но как-то неуверенно. – Люди, которые подписали этот контракт, – директора шикарных заведений, они… не любят, когда их заставляют ждать, они…

– …сидят задницей в кипящем масле, знаю, – прерывает его мой товарищ. – Так вот, скажи им, что я зайду к тебе завтра… Пошли, Рене!.. А ты, Саломон, получишь с каждого из нас по семь с половиной процентов. Я считаю, что и это чересчур щедро.

Саломон вытирает платком сухие глаза и мокрый лоб:

– Да, да, вы оба хорошие свиньи!

– Но ведь и про вас не скажешь, Саломон, что вы так хороши…

– Оставь его, Рене, ведь это золотой человек! Он сделает всё, как мы хотим. А кроме того, он тебя любит, ведь так. Саломон?

Но Саломон дуется. Он отворачивается от нас, словно толстый ребёнок, и говорит плачущим голосом:

– Нет. Уходите. Я не хочу вас больше видеть. Я переживаю настоящее горе. С тех пор как я занимаюсь контрактами, меня впервые так унизили! Уходите, мне необходимо побыть одному. Я не желаю вас больше видеть.

– Ладно. До завтра.

– Нет-нет! Между нами все кончено!

– Так значит, в пять часов?

Саломон, не вставая из-за стола, поднимает к нам полные слёз глаза.

– В пять? Я ещё должен из-за вас отменить свидание в «Альгамбре»! Не раньше шести, слышите?

Обескураженная, я пожимаю его короткопалую лапу, и мы выходим.

Обилие прохожих и уличный шум делают разговор практически невозможным, и мы молчим. Я заранее боюсь малолюдья бульвара Мальзерб, где Браг наверняка начнёт спорить со мной и меня уговаривать. А собственно, чего меня уговаривать, я и так готова уехать… Амон, конечно, будет недоволен. Марго скажет: «Ты, конечно, права, дочь моя», хотя и подумает обратное и даст мне прекрасные советы, а может быть, несколько упаковок патентованных пилюль от мигрени, запора и температуры.

А Дюферейн-Шотель, что он скажет? Представляю себе, какое у него будет лицо. Он утешится, ухаживая за Жаден… Уехать… Кстати, а когда?

– Какого числа мы уезжаем, Браг? Я не обратила на это внимания, читая контракт.

Браг пожимает плечами и останавливается рядом со мной в толпе прохожих, которые покорно ждут, когда наконец белый жезл ажана прорубит проход в потоке машин, чтобы мы могли перейти с тротуара бульвара Осман на площадь Сент-Огюстен.

– Только ты так ведёшь себя, когда предлагают выгодную поездку, мой бедный друг! Мадам кричит, мадам прямо становится на уши, на одно мадам согласна, на другое – не согласна, а потом вдруг говорит: «Я даже не обратила внимания на дату!»

Я милостиво разрешаю ему насладиться своим превосходством. Обращаться со мной как с новичком, как с ученицей, которая только и делает, что совершает непоправимые ошибки, – одно из главных удовольствий Брага… Мы бежим, повинуясь указанию ажана, до бульвара Мальзерб…

– С пятого апреля по пятнадцатое мая, – продолжает Браг. – Ты не против, тебя здесь ничто не удерживает?