– Моя Рене! Маленькая моя, совсем маленькая, каким скотом я был!.. Да, да, настоящим скотом!.. Ты хочешь, чтобы я тебя ждал в Париже – буду ждать в Париже; хочешь, чтобы я поехал к маме – поеду к маме…

Смущённая своей победой, я уже сама не знаю, чего хочу.

– Послушайте меня, дорогой Макс, вот что надо сделать: я уеду одна – с чувством побитой собаки… Мы будем писать друг другу каждый день. Мы будем вести себя героически, не правда ли? И дождёмся прекрасного дня, пятнадцатого мая, который нас соединит.

Мой герой с унылым видом покорно кивает.

– Пятнадцатого мая, Макс!.. Мне кажется, – продолжаю я, понизив голос, – что в тот день я кинусь к вам, как кидаются в море, с той же осознанной неотвратимостью…

От его объятий и взгляда, которым он мне отвечает, я чуть не теряю голову:

– Послушай, в конце концов… если мы не сможем ждать, что ж, ничего не поделаешь. Ты приедешь ко мне… Я позову тебя… Теперь ты доволен?.. Ах, вообще-то героизм – это идиотство, а жизнь так коротка!.. Договорились?.. Тот, кто будет уж совсем несчастным, приедет или позовёт к себе… Но мы всё же попробуем, потому что… Медовый месяц в вагоне… Ну, ты доволен?.. Что ты ищешь?

– Я хочу пить, просто умираю от жажды. Позови Бландину.

– Она не нужна. Подожди минутку, я сейчас всё принесу.

Счастливый, успокоенный, он позволяет мне подать ему стакан. Я гляжу, как он пьёт, словно он оказывает мне этим великую милость. Если он захочет, я стану завязывать ему галстук и решать, что дать ему на обед, и приносить шлёпанцы… И он сможет спросить меня хозяйским тоном: «Куда ты идёшь?» Была самкой и вот опять оказываюсь самкой – себе на радость и страданье…

Сумерки не позволяют разглядеть моё лицо, наспех приведённое в порядок, и, усевшись к нему на колени, я разрешаю ему прижать свои губы к моим, ещё вздрагивающим после недавних рыданий. Я поцеловала его руку, которая скользила с моего лба к груди. Я снова оказываюсь в его объятьях, чувствую себя в его нежной власти и тихо жалуюсь на то, чему помешать уже не могу, да и не хочу…

Но вдруг я рывком вскакиваю, несколько секунд молча борюсь с ним, и. наконец, мне удаётся вырваться.

– Нет! – кричу я.

Я чуть было не сдалась, прямо тут, на диване. Его натиск был таким неистовым, таким умелым!.. Теперь, уже вне опасности, я гляжу на него без гнева и позволяю себе только такой упрёк:

– Зачем вы так, Макс? Это нехорошо.

Он плетётся ко мне, послушный, раскаявшийся, на ходу опрокидывает маленький столик и стулья и бормочет что-то вроде: «Прости… Больше не буду!.. Дорогая, как трудно ждать…» – с подчёркнуто детской интонацией…

Я уже не вижу его лица, потому что спустилась ночь. Но в резкости его попытки я угадала не только порыв, но и расчёт… «Ты будешь поймана и не сможешь одна мотаться по дорогам»…

– Бедный Макс, – ласково сказала я.

– Вы что, издеваетесь надо мной? Я был смешон, да?

Он занимается самоуничижением, но произносит эти фразы очень мило, хоть и не без умысла. Он хочет, чтобы я сосредоточилась на его поступке, чтобы не думала о его истинных мотивах… И я, желая его успокоить, позволяю себе солгать.

– Я не издеваюсь над вами, Макс. Нет на свете мужчины, который отважился бы вот так грубо кинуться на женщину, как вы, чёрт этакий, не потеряв при этом своего достоинства. Вас спасает только ваша крестьянская повадка и ещё глаза влюблённого волка. У вас был вид батрака, который в сумерках, после работы, по дороге домой опрокидывает навзничь девку в канаве…

Я ухожу в другую комнату подвести глаза, чтобы взгляд стал глубже и бархатистей, накинуть пальто и приколоть к волосам шляпной иглой глубокую шляпу, форма и оттенки цвета которой напоминают Максу «Ожившие цветы» Шанфлори, этих маленьких фей цветов, у которых на головах шапочки в виде перевёрнутого колокольчика мака, ландыша или большого ириса с падающими на лицо лепестками.

Мы поедем вдвоём кататься на автомобиле по тёмному Булонскому лесу. Эти вечерние прогулки мне очень дороги, я держу его за руку, чтобы знать, что он рядом, и чтобы он знал, что я рядом. Я могу тогда закрыть глаза и грезить, что мы вместе отправляемся в неизвестную страну, где у меня нет ни имени, ни прошлого и где я как бы снова появляюсь на свет с новым лицом и ничего не ведающим сердцем.


Ещё неделя, и я уезжаю…

Уеду ли я на самом деле? Бывают часы, даже дни, когда я в этом сомневаюсь. Особенно в те дни, когда остро пахнет ранней весной и мой друг увозит меня из Парижа в загородные парки. Мы бродим по дорогам, разбитым автомобильными и велосипедными шинами, но из-за этого пронзительного времени года они всё равно выглядят таинственными. Под вечер лиловый туман углубляет аллеи, и случайно найденный дикий гиацинт, нервно вздрагивающий на ветру своими наивно синими колокольцами, кажется настоящей драгоценностью.

На прошлой неделе мы долго бродили солнечным утром по Булонскому лесу, где конюхи прогуливали лошадей. Мы шли рядом, плечо к плечу, бодрые, довольные, немногословные. Я вполголоса напевала ритмичную песенку, чтобы шагалось быстрей… На повороте пустой аллеи для верховой езды мы оказались буквально нос к носу с выскочившей из-за деревьев ланью, совсем молоденькой, золотистой, которая при виде нас так растерялась, что вместо того чтобы убежать, остановилась как вкопанная.

От волнения она громко и порывисто дышала, тонкие ножки дрожали, но её продолговатые глаза, удлинённые ещё подобием коричневых бровей – как мои – выражали скорее смущение, нежели испуг. Мне захотелось прикоснуться к её ушам, покрытым лёгким пушком, как листья медвежьего уха, и к её нежным бархатистым ноздрям. Когда же я протянула к ней руки, она диким движением откинула голову и умчалась.

– Вы бы убили её на охоте, Макс? – спросила я.

– Убить лань? А почему тогда не женщину? – бесхитростно ответил он.

В тот день мы обедали в Виль д'Авре, как и все гуляющие в Булонском лесу, в том ресторане, у которого над гладью пруда нависают живописные террасы. Там можно не только пообедать, но и получить комнату для отдыха. Но мы вели себя чинно, как уже насытившиеся друг другом любовники. Мне было приятно отметить, что свежий воздух, ветер, деревья приводили Макса в то же состояние умиротворённости, какое испытывала я… Облокотившись о балюстраду, я глядела на плоскую, чуть колышущуюся воду и на заросли орешника с мохнатыми, словно гусеницы, почками. Потом взгляд мой снова возвращался к моему доброму спутнику, и я была полна надежды построить с ним счастье, такое же долгое, как сама жизнь…

Уеду ли я вообще? Бывают часы, когда я, как сомнамбула, начинаю готовиться к отъезду. Я вынула из шкафа сумку для туалетных принадлежностей, дорожный плед, плащ – вещи давнишние, чиненые-перечиненые, словно уставшие от путешествий. Я с отвращением опорожнила банки с застарелым светлым тоном и с пожелтевшим кремом для снятия грима, который стал отдавать керосином.

К этим принадлежностям моей профессии я отношусь теперь безо всякой любви. А Брага, который забежал узнать, как я поживаю, я приняла так рассеянно и невнимательно, что он ушёл явно обиженный и, что ещё хуже, сказал на прощанье: «До свиданья, моя дорогая» самым что ни на есть светским тоном. Ах, не важно! За сорок дней гастролей я с ним вдоволь наговорюсь и сумею сгладить это впечатление!.. А сейчас я его жду, чтобы получить последние указания перед отъездом. Макс придёт попозже.

– Добрый день, моя дорогая.

Так я и знала: он всё ещё сердится.

– Ты что, с ума сошёл, Браг! Хватит! Тебе совершенно не идёт этот изысканный тон. Что за стиль аристократического предместья? Нам ведь надо серьёзно поговорить. Когда ты называешь меня «моя дорогая», ты напоминаешь мне Дранеля в роли Короля-Солнца!

Браг рассмеялся, однако он не сдаётся:

– А почему бы мне не говорить в стиле аристократического предместья? Когда захочу, я могу превзойти самого Кастелане! Ты когда-нибудь видела, как я ношу фрак?

– Нет.

– И я нет… Что-то темновато здесь в твоём будуарчике… Может, пойдём в спальню, там вроде посветлее.

– Пошли…

Браг сразу же замечает стоящую на камине фотографию Макса: Макс в новом, каком-то негнущемся пиджаке, чернота его волос слишком Чёрная, а белизна белков слишком белая, он выглядит официально и чуть комично. Но всё же он очень красивый. Браг разглядывает портрет, свёртывая сигарету.

– Этот тип – в самом деле твой друг?

– Это… мой друг, да.

И я мило улыбаюсь, хоть вид у меня, наверное, идиотский.

– Шикарный господин, ничего не скажешь. Не иначе как член правительства! Чего ты смеёшься?

– Да так… Член правительства! Это ему ужасно не подходит.

Браг закуривает и искоса поглядывает на меня.

– Ты повезёшь его с собой?

Я пожимаю плечами:

– Нет, что ты! Это же невозможно! Как ты себе это представляешь?..

– Я именно этого себе никак не представляю! – восклицает Браг. – Ты молодец, старуха! Сколько я видел сорванных гастролей из-за того, что мадам не может расстаться с мсье или мсье должен ревниво следить за мадам! Начинаются споры, поцелуи, ссоры, примирения, после чего из койки её не вытащишь, на сцене – ватные ноги и вот такие синяки под глазами. Короче, не жизнь, а дрянь!.. Другое дело – ездить с товарищами. Ты меня знаешь, я всегда придерживался принципа: не путать любовь с работой. Это несоединимо. Да и вообще-то сорок дней – не вечность. Пишешь письма, ждёшь встречи и потом снова вместе. У этого, твоего, своя контора?

– Контора?.. Нет, у него нет конторы.

– Тогда автомобильный завод? Словом, он работает?

– Нет.

– Ничего не делает?

– Ничего.

Браг свистит, что можно понять, по меньшей мере, двояко.

– Так-таки ничего?

– Ничего. То есть у него гектары леса.

– Восхитительно!

– А что тебя тут восхищает?

– Что можно так жить: нет ни конторы, ни завода, ни тебе репетиций, ни скаковых конюшен. А тебе что, это не кажется странным?

Я смотрю на него сверху вниз немного смущённо, даже, пожалуй, заговорщицки…

– Кажется.

Я не могу ответить иначе. Безделье моего друга, этакое шатанье мецената в вечных каникулах, часто приводит меня в недоуменье, чуть ли не в неистовство…

– Я бы сдох, – заявляет Браг, помолчав. – Впрочем, это вопрос привычки!

– Наверно…

– А теперь, – сказал Браг, садясь, – давай поговорим о деле… У тебя для поездки есть всё, что надо?

– Ещё бы! Конечно. Новый костюм дриады – мечта! Зелёный, как кузнечик, и весит не больше полкило. А старый, для «Превосходства», реставрирован, заново вышит, почищен – выглядит как новый. Выдержит шестьдесят спектаклей, как пить дать. Браг кривит рот.

– Гм… Ты уверена? Уж не могла раскошелиться на новый?

– Ты, что ли, вернул бы мне эти деньги, да? Я же тебя не упрекаю, что твои замшевые штаны в «Превосходстве» не поймёшь уже какого цвета! Сколько эстрад ты ими вытер?

Мой товарищ наставительно воздевает руки.

– Прости, прости, не будем путать одно с другим! Мои штаны просто великолепны, на них осела пыль времени, они живописны, как художественная керамика: заменить их было бы преступлением перед искусством.

– Ты скряга! – сказала я, передёрнув плечами.

– А ты скупердяйка!

Неплохо иногда так схлестнуться, отдыхаешь душой. Мы оба достаточно находчивы, чтобы наш спор походил на бурную репетицию.

– …Стоп! – кричит Браг. – С костюмами вопрос ясен. Перейдём к вопросу о багаже.

– Для этого ты мне не нужен. Что, мы первый раз с тобой едем? Или ты хочешь меня научить складывать рубашки?

Браг, приподняв свои морщинистые из-за профессиональной мимики веки, бросает на меня уничтожающий взгляд:

– Несчастное созданье! Да что ты понимаешь в делах, дурацкая твоя башка! Мели, мели языком! Буду ли я учить тебя складывать рубашки? Ещё как буду!.. Послушай и постарайся понять, если сможешь: излишек багажа мы отправляем за свой счёт, ясно?

– Тс-с-с!

Я останавливаю его движением руки – до меня донеслись из прихожей два коротких звонка, и я разволновалась… Это Он! А Браг всё еще здесь… Но, в конце концов, они уже знакомы.

– Входите, Макс, входите… Это Браг… Мы говорим о наших гастролях. Вам не будет скучно?

Нет, ему не будет скучно, но меня его присутствие немного смущает. Мои театральные дела не Бог весть какие, но они требуют точности и коммерческого расчёта, и мне не хотелось бы посвящать в них моего дорогого бездельника. Браг, который, когда хочет, умеет быть милым, любезно улыбается Максу:

– Разрешите нам, мсье, закончить разговор. Мы обсуждаем кухню нашей профессии, а я очень экономный повар, у меня ничего не пропадает зря, но и на чужое я не позарюсь.

– Прошу вас! – восклицает Макс. – Напротив, мне это чрезвычайно любопытно. Я ведь в ваших делах решительно ничего не смыслю, хоть что-то новенькое узнаю.