— Мне кажется, ей скучно.

— И все?

— И все. Пока. Зачем сразу что-то заявлять? Зрителю интересней именно неопределенность. Пусть гадает, пусть думает, что же происходит с этой женщиной. Пусть как можно дольше не знает, кого она любит, если вообще любит. Пусть решает вместе с ней, пусть увлечется этим. А пока ей скучно. Просто скучно. Без во-первых, во-вторых и в-седьмых. Пьеска-то глупенькая, зачем искать в ней то, чего нет? И прелесть как раз в ее глуповатости. Женщине скучно. Ей хочется кофе. Ей надоел этот разговор. Она спать хочет. И самое тяжелое для нее то, что от нее ждут каких-то значительных слов. А она не хочет никаких значительных слов. Она любить хочет. Поэтому и говорит так, словно между прочим.

И Лиза повторила реплику героини, но на этот раз неопределенность интонации стала окончательно определенной.

И она видела, что актерам это было интересно, они смотрели на нее с любопытством.

Но Ефим Андреич пришел в весьма дурное расположение духа.

— Мне очень приятно, — сказал он, — когда у актеров возникает своя концепция роли! Я вообще люблю думающих актеров!

Тут все рассмеялись. Очевидно, это была шутка со смыслом, понятным лишь своим.

— Но пока я ставлю этот спектакль, — веско сказал Ефим Андреич, — концепцию ролей и всего спектакля буду определять все-таки я. Или кто-то не согласен?

Несогласных не оказалось.

Что ж, Лиза произнесла реплику еще раз, каким-то внутренним чутьем угадав, чего именно ждет от нее Ефим Андреич.

Он удовлетворенно кивнул.

И все пошло как по маслу.

Но теперь не героине Лизы, а ей самой было скучно. Она уже почти не думала над смыслом произносимых слов, словно заработал какой-то внутренний автомат. Она даже раза два не смотрела в текст, вспомнив его (но не получая удовольствия от этого процесса). Ефим Андреич кивал все чаще и удовлетвореннее.

Наконец репетиция закончилась.

Лиза стояла в коридоре у окна. Она не знала, что делать дальше, куда идти. Где ее гримерка? Будет ли сегодня спектакль с ее участием? Надо отказаться.

Вдруг — рука на ее плече.

Она обернулась: Ефим Андреич.

— Ты извини, что я наорал на тебя. Сама понимаешь, иначе нельзя. Наглядный урок. В назидание прочим. Я надеюсь, ты поняла?

— Конечно.

— У меня еще дела на полчаса, ты поезжай пока в «Восток». Пока на трамвае едешь, и я на машине подрулю. Пообедаем вместе.

— Ладно…

Она вышла, увидела трамвайную линию, остановку. Спросила старушку, дожидающуюся трамвая:

— Я до «Востока» доеду на этом?

— Это, че ли, магазин?

— Нет. Ресторан или кафе.

— Есть такая кафе. Пять остановок до пивзавода, там найдешь.

Она проехала пять остановок, вышла и с помощью расспросов оказалась у входа в подвальчик-кафе с вывеской «Восток»; надпись была сделана русскими буквами, стилизованными под арабскую вязь.

Через несколько минут подъехал на машине Ефим Андреич.

Огляделся:

— Чего ты здесь стоишь, спустилась бы! Народ вокруг, мало ли…

Они спустились вниз.

Играла тихая музыка, сновали официанты-южане, с кухни пахло пряным.

Ефим Андреич сделал заказ и спросил ее:

— Что случилось? Что ты придумала? Ты всерьез думаешь, что ей скучно? А я ведь тоже думал об этом. Самое смешное, что сермяга в этом есть. И очень большая сермяга! У нас мог бы получиться тонкий, очень тонкий психологический спектаклик! И ты это сможешь, ты спящая гениальность, я тебе это сто лет говорю. Но другие не потянут, понимаешь? Я вынужден устанавливать актерам те планки, которые они могут перепрыгнуть.

— Я понимаю, — сказала Лиза.

Ефим Андреич нравился ей все больше. Он был не таким, как в театре. Он словно стряхнул налет профессии и стал самим собой: человеком, за плечами которого много трудностей, человеком с умными усталыми глазами, человеком, умеющим жить и чувствовать не театрально, а всерьез. Неудивительно, что предшественница ее, то есть она сама в прошлом, могла полюбить этого человека, неудивительно и его тяготение к молодости: потому что молоды и его глаза, несмотря на ум прожитых лет и усталость. И еще эти глаза — нежные, и они еще — любящие. Они тоскуют по ней.

И Лиза впервые за то время, как впала беспамятство, ощутила себя женщиной не формально, а по-настоящему.

Я любовница его, подумала она. У нас роман. Но это не пошло, как в пьесе или так, как с Васенькой (что она в нем нашла вообще?). Это мне кажется естественным. Вот его рука, и я ее вспоминаю. И губы его вспоминаю. И голос его. И хочется прижаться к нему, поплакаться и все рассказать (это желание она тоже впервые ощутила). Он посоветует, как быть. Он поймет.

Если они близкие люди, то позволительны близкие слова. И Лиза сказала:

— Я хочу быть с тобой.

Ефим Андреич вскинул голову:

— Надеюсь, я не ослышался?

— Нет.

— Сейчас… Сейчас… — Он рылся в карманах. Достал какой-то листок. — Ага. В паре у тебя сегодня Рыльцева. Вы с ней в очередь. Но у тебя ведь растяжение, а там сидеть нельзя, там даже бегать нужно. Поэтому вызовем Рыльцеву. Так?

— Так.

— А твой муж будет думать, что ты на спектакле. Так?

— Так.

— А я скажу, что… Что мне-то сказать? Хуже нет, когда жена вместе с тобой работает! Но она вечером будет дома. Будет думать, что ты на спектакле, поэтому не заметит совпадения. Но куда я-то денусь, что мне придумать? Вот что: сегодня у Иванца в театральном прогон с дипломниками. Иванец свой парень, не продаст: заеду на минутку, скажу, что я у него. Он поймет. Вот и все.

Он так разволновался, что даже есть позабыл.

Видимо, свидания их редки. Еще бы, при такой ревнивой жене, при том, что все вокруг смотрят в десятки глаз!

— В «Маске» встретимся, хорошо? В половине седьмого. Ты зайдешь, а я потихоньку мимо пройду, и ты выходи, хорошо? Только не прогляди меня! Хорошо?

(Вспышка: «МАСКА». Громкая музыка. Какие-то крики. Кого-то поздравляют… ЭТО АРТИСТИЧЕСКОЕ КАФЕ РЯДОМ С ТЕАТРОМ.)

— Хорошо.

Глава 6

В половине седьмого она была в этом кафе.

Ефим Андреич не заставил себя долго ждать.

Она увидела его, вышла. Он тут же отвернулся и не спеша пошел вдоль улицы. Она — следом, соблюдая дистанцию. Он свернул в подворотню, она за ним.

Вошел в подъезд.

Она тоже.

Он открывал ключом дверь обычной квартиры.

Огляделся:

— Быстро!

Она почти вбежала, он — за ней.

Это была странная квартира. Какая-то казенная и даже чуть ли не реквизиторская театральная мебель: венские ветхие стулья, допотопные диваны, фальшивые гобелены… Что-то вроде актерского временного жилья, только пустующее.

(Вспышка: ОНА БЫЛА ЗДЕСЬ!)

Ефим Андреевич пошарил на кухне, выдвигая ящики, вышел:

— Ничего нет. Ни чая, ни кофе. И еще один стул куда-то исчез. Полтергейст здесь, что ли? Ключи только у меня и у директора. Я стул не брал. Ему он тем более не нужен. Обычный стул, драный, красный, то есть обивка на сиденье красная, ужасный стул. Кому он мог понадобиться? Или Петр Евгеньич пускал сюда кого? Но кого он мог пустить такого, чтобы стулья крал? А может, и сейчас кто-то здесь подселился, надо было спросить.

Ефим Андреевич как-то слишком был озабочен пропавшим стулом и возможными жильцами.

— Если бы тут кто-то был, остались бы следы. Сам же говоришь: ни чая, ни кофе, ничего. Крошки есть?

— Нет крошек.

— Ну вот.

Лиза залезла с ногами на широкий диван, покрытый старым плюшевым ковром. Похлопала рукой по нему, чтобы проверить, много ли пыли. Ничего. Терпимо.

И очень хотелось, еще сильнее, чем в «Востоке», быть близко с этим человеком.

— Иди ко мне, — сказала она.

Ефим Андреич приблизился. Сел как-то неловко, скособочившись. Лиза обняла его за плечи. И это показалось знакомым ей. И запах его показался знакомым, приятный запах ухоженного элегантного мужчины в цветущем и чистоплотном возрасте.

— Ну, что ты? Что ты? — спрашивала она.

— Лиза…

— Что?

— Лиза, милая моя…

— Что?

— Даже не верится. Так не бывает.

— Бывает.

И прошло некоторое время. И в результате этого некоторого времени выяснилось, что Ефим Андреич слишком переволновался.

Все-таки возраст сказывается, подумала Лиза. Или у них это все началось слишком недавно, не появились еще привычные и успокаивающие ритуалы? Она утешала его и ласкала его, но безуспешно.

— Не надо, — сказал он. — Ничего не выйдет.

— Ты не думай об этом. Мне ничего не нужно. Мне и так хорошо.

— Правда?

— Абсолютная правда, — чистосердечно солгала Лиза.

— Это все она с бабкой своей!

— Кто она? Какая бабка?

— Колдунья, гадалка, ведьма! Опоила она меня. Она на все способна. Жена то есть. До сих пор не понимаю, как такие превращения происходят! Мы когда с ней встретились, она была молоденькая милая актрисочка, характер добрейший, влюбилась в меня беззаветно. Поженились, родила сына, потом дочь. Ну, отяжелела, конечно. На первые роли не претендовала уже. Да и я не мог: жена режиссера, слухи, сплетни, сама знаешь. И тут начался у нее психоз. Ревновала абсолютно ко всем. Истерики, скандалы. Вены кухонным ножом пилила, таблетки пила. И самое-то смешное и страшное, что все ее подозрения были пустыми! То есть да, по молодости пару раз изменил я ей, а потом… Я слишком люблю свою работу, я весь в работе, мне не до этого. А она все равно. До инцидента дошло: ударила одну актрисулечку какой-то палкой, от декорации оторвала со страшной силой, я потом смотрел, там вот такие гвозди! Сотрясение мозга у девочки, у меня куча неприятностей, а ей судом грозят. Пришлось уехать, буквально бежать, а ведь уже коллектив сложился, уже на театр похоже было… Приехали сюда, к вам. Я говорю: Анна, дай мне работать! Не нужен мне никто. Ты, Петр, Варя, и все! Чуть на коленях не стоял. А она только улыбается. И вот находит эту самую бабку, ворожею, на прошлое и будущее гадает, травки варит всякие… Ну и дает ей эта бабка какую-то отраву, отворотное зелье какое-то, Анна меня поит… А я, главное, чувствую, что у чая или кофе какой-то привкус, но ты же знаешь, я весь в себе, я думаю, у меня процесс! Так только спрошу: вода, что ли, совсем плохая стала? Она говорит: наверно. Представляешь? Но результат налицо: я не только на других женщин не смотрю, я самой Анны уже не касаюсь! Потом, помнишь, я сознание потерял во время репетиции? Тут Анна наконец испугалась, подумала, что из-за этой самой отравы. И тащит меня к этой бабке. Кается по дороге. Прости, говорит, сейчас она тебя или расколдует, или я ее за ноги подвешу. Резкая она у меня женщина… Ничего, что я вот так откровенно? Я даже тебе не хотел, хоть мы и подружились с тобой. Прорвало, извини. Меня так никто не понимал, как ты. А сегодня такой день… Рассказывать дальше?

— Конечно.

— Ну вот… Бабка отпирается: я тут ни при чем, он мужчина не молоденький, у него возрастное! Анна на нее кричит: делай что хочешь, я тебя просила от других женщин отворот сделать, а не от меня! Возвращай мужику силу! Бабка ей ласково говорит (Ефим Андреич, увлекшись собственным рассказом, становился все более артистичным, уже в лицах представлял): «Роднуся ты моя, ды мы это запросто! Будет он любить однуе тебя, а больше никого он не будет любить!» Анна кричит: «Только без всяких мне жидкостей! Как хочешь, а чтобы был он прежний!» Бабка ей: «Какие жидкости! Сейчас пошепчу, водичкой сверху сбрызну, как новенький будет он!» А я стою чурбан чурбаном, совершенно чувство юмора пропало. Да и какой тут смех! Короче говоря, пошептала она надо мной, водой сбрызнула, потом карты разложила. Вижу, говорит, отличное ваше совместное будущее. В общем, наворожила, нагадала и даже денег не взяла. Брак в моей работе, говорит, бывает редко, но если бывает, то исправляю бесплатно!

Ладно. Веришь ли, в тот же день чувствую — с ума схожу. Еле до ночи дотерпел и, извини за подробности, такую афинскую ночь собственной супруге устроил, что она аж прослезилась.

А я грешным делом решил свою силу проверить. Милу Яковлеву помнишь, которая в Москве сейчас?

— Да.

— Я знал, что она ко мне интерес имеет. Тогда еще одна квартира от театра была, на окраине вообще, временно пустовала, как эта. Тоже вместо гостиницы ее держали: дешевле и выгодней, чем в обычную гостиницу селить. Ну и на всякий такой случай. Мы с ней туда. Я горю, пылаю — и ничего! Пшик! Ужас какой-то. Ладно, я еще с одной попробовал, уже не из театра, ты ее не знаешь. Результат тот же. И я понял, что все-таки сумела меня проклятая бабка заколдовать! Бросился к ней, а она с невинным видом: «Извините, ничем таким не занимаемся, а вас я вообще не знаю!» Я кричу, я милицией грозить ей стал, а она: «Пожалуйста, зовите милицию, она вас за хулиганство и схватит, а я еще раз говорю: ни про какие волшебства не слышала, ничем не занимаюсь, живу на одну пенсию!» Ну не убить же ее? С тем и ушел. Так и живу. Но самое-то идиотское то, что Анна моя ревновать продолжает! Никакого повода, а она продолжает! Изводит меня. Ты сама знаешь, весь театр смеется над ней. А я хоть и злюсь страшно на нее, но ведь как-никак родной человек, моих детей мать! Понимаешь! Двенадцать лет я тут, и за двенадцать лет ко всем актрисам чуть симпатичней крокодила ревновала! К тебе сначала тоже, потом утихла, все ведь видели, как ты Игоря спасала, как ты его любишь. Я даже завидовал. А недавно опять. Как этот спектакль начали репетировать, прицепилась: чего это ты Лизку на главную роль взял? Она бездарность, она такая, она сякая. Ты извини, я между нами это говорю. Это ведь не вина, а беда ее, понимаешь?