Елена Белкина - Странные женщины

— Ну, не знаю, не знаю. Значит, дьявольщина какая-то, мистика. Слушай, а ты ревнивая?

— А что?

— Да я все думаю, как бы тебя заставить меня разлюбить.

— Хочешь изменить мне?

— Вот именно.

— Как глупо! — усмехнулась Женечка.

— Нет, вы посмотрите на нее! — возмутился Дмитрий, обращаясь к голым стенам, с которых он поснимал все свои произведения. — Она только хихикает. Она все равно меня любить будет! А вот мы проверим!

На другой день Женечка не увидела Дмитрия в холле (заказ еще не был выполнен, хотя Дмитрий пропускал уже сроки).

Она поехала домой, предчувствуя, вернее, почти зная, что будет там.

Это там и было: Дмитрий был с женщиной. Видимо, он дал ей предварительные указания, потому что она внешне никак не отреагировала на приход Женечки. Но почувствовала, естественно, некоторую неестественность ситуации и была скованной, неловкой. Зато Дмитрий необыкновенно вдохновился, однако это тоже выглядело неестественно. Впрочем, пока Женечка укладывала в холодильник принесенные продукты, пока варила кофе на электрической плите (газовая печь служила только для отопления, плиты не было в ней), они поуспокоились, они забылись, они всерьез увлеклись друг другом.

Женечка уютно села возле столика, где была плита, и стала наблюдать с улыбкой.

Дмитрий, весь из мышц и сухожилий, был — движение, энергия, изобретательность, фантазия. Его женщина, вся из округлых линий, наполненных туго и плотно, но аккуратно и соразмерно, сначала лишь стремилась угадать эти движения, чтобы плавно следовать им, и ей это все лучше удавалось, она все лучше понимала, что далее будет делать с нею этот воплощенный вихрь, не желающий и минуты бушевать в одном направлении, потом уже неясно было, кто кого увлекает, кто кого зовет и ведет за собой, а потом она вдруг овладела этим вихрем, она утихомирила и распластала его, заставила замереть и жить только прислушиванием к своим ощущениям — тем, которые она своевольно дарила, паря над ним, взмывая в прихотливых переменах ритма. И вот она коротко вскрикнула, и он зарычал, она упала на него — и они замерли, как убитые.

Очарование кончилось.

Дмитрий выкарабкался из-под бесчувственной женщины и, лежа на спине, опираясь на локти, сказал Женечке:

— Подай штаны.

Она подняла с пола и бросила ему джинсы.

— Футболку!

Она бросила ему футболку.

— Чего разлеглась? — ткнул кулаком женщину в бок Дмитрий. — Тут не гостиница тебе.

— Какой грубый! — сладко потянулась женщина.

И, вспомнив о присутствии Женечки, застеснялась, засмущалась, быстро оделась.

— Кофе? — предложила ей Женечка.

— Да нет, спасибо…

— Почему?

Такое простодушное удивление было в голосе Женечки, что женщина, как загипнотизированная, пошла к столику, села. Женечка поставила перед ней чашку, а потом протянула руку:

— Евгения.

— Наташа.

— Очень приятно. Вот сыр, вот печенье, берите. Дмитрий, а ты?

Дмитрий хмуро подошел, налил кофе, отошел к окну, пил стоя, облокотившись о подоконник.

— Я до этого никогда не наблюдала, — делилась с Наташей Женечка своими мыслями. — Да и не имею желания, когда особенно посторонние люди и некрасивые. Или когда порнография. Очень редко бывает красиво. У вас было красиво. У вас обоих, — улыбнулась она Дмитрию.

— Спасибо, — процедил он, а Наташа, хлебнув слишком большой глоток горячего кофе, поперхнулась. Тем не менее, обжигаясь, продолжала пить как можно быстрее. Допила.

— Все? — спросил ее Дмитрий.

Она кивнула.

— Проваливай.

Наташа покорно пошла к двери.

Остановилась:

— Мы еще увидимся?

— Посмотрим.

— Я тебя обожаю.

— Ладно, вали.

И она ушла.

— Я тебе не верю, — сказал Дмитрий. — Ты врешь. Ни у одной женщины мира не может быть такой реакции на акт любимого человека с другой женщиной. Или ты меня не любишь, или ты просто чокнутая.

— Считай, что чокнутая, потому что я тебя люблю. Это было действительно красиво. И тебе ведь было хорошо? Я это видела, и мне было за тебя радостно.

— Зато сейчас мне плохо.

— Извини.

— Нет любви без ревности! Без зависти! Это как в творчестве. Я, например, всем завидую, кто лучше меня. Слава богу, среди современников таких почти нет.

Он подумал и поправился:

— Совсем нет. Я бы этого не вынес. Но я и классикам завидую. Леонардо да Винчи убил бы. Рембрандта, суку, на суку подвесил бы! Рафаэля, особенно Рафаэля, падлу! — с живого шкуру бы снял! Боттичелли за его Венеру кастрировал бы! Всех французов-импрессионистов — к стенке на Пер-Лашез! Ревную! Ревную к Великой Бабе Искусства, которая зовется Гениальность и отдается, блядь такая, только избранным! Слушай! — вдруг озарило его. — Я не с того конца начал! Не тебя заставить ревновать надо, а себя! Вот оно что! Вот где собака-то зарыта! Если я тебя с мужиком увижу, вот тогда будет результат! Я не выдержу, измордую тебя, к чертям собачьим, — и прогоню. И все. А то я изнемог уже совсем.

— Как же ты меня увидишь? Я ни с кем не хочу.

— Захочешь.

— Не захочу.

— Я прикажу тебе. Иначе — выгоню.

— Я лучше сама уйду. Раньше — да, я искала. Мне было обидно, что я все одна и одна, ну и просто тело требовало, наверно. Теперь я тебя люблю, и мне больше никого не надо.

— Это неправильно! Ты — как природа, а природа любит всех! Ты должна быть смертельно любвеобильна, ты должна любить и хотеть всех, всех, всех!

— Ты что-то придумал обо мне. Я хочу только тех, кого люблю. А люблю пока только тебя. А то, о чем ты говоришь, это нарциссизм, я читала.

— Плевать! Слушай, ты можешь мне помочь? Хочешь мне помочь?

— Хочу.

— Ради меня — побудь с другим, а? Освободи меня, ради бога, я же гибну просто-напросто!

— Не легче ли мне просто уйти?

— Нет! Я тогда вообще с ума сойду. Мне надо видеть, как тебя опохабили, обесчестили на моих глазах! Если ты меня любишь, ты должна на это пойти.

Она подумала:

— Не знаю… Почему обязательно — опохабили, обесчестили?

— Я только выражаюсь так! На самом деле тебе даже будет хорошо, я тебя с таким человеком познакомлю! Красавец!

Красавец не замедлил явиться.

Он был даже слишком красавец: двухметрового роста, широкоплечий, льняные вьющиеся волосы, голубые глаза. Просто славянский богатырь какой-то. Звали его Матвей, было ему лет двадцать пять — двадцать шесть.

— Он будет у нас жить, — сказал Дмитрий.

— Хорошо, — сказала Женечка. И спросила Матвея:

— Вы тоже художник?

— Он альфонс, — сказал Дмитрий. — Он живет за счет богатых одиноких женщин. Это его работа. Но сейчас у него отпуск и я его заманил, чтобы он тебя соблазнил. Ему захотелось любви не за деньги.

Матвей, мягко улыбаясь, спокойно пил чай, будто речь шла вовсе не о нем.

— У тебя впереди два дня и три ночи, я на выходные уеду к родителям в пригород, вернусь в понедельник утром, — растолковывал ему Дмитрий. — Будь добр, влюби ее в себя за два дня.

— А разве ты еще не влюбилась? — спросил Матвей Женечку.

— Нет, — рассмеялась она.

— Странно, — сказал Матвей. — Или ты врешь, или… Нет, скорее всего ты врешь, — не допустил он второго варианта.

— Почему же? — спросила Женечка.

— Потому что меня невозможно не любить. Я всех просто потрясаю. Разве я тебя не потряс?

Женечке казалось, он шутит. Но, вглядевшись в синие глаза этого породистого самца, она поняла, что у него совершенно нет чувства юмора. И почувствовала глубочайшее к нему равнодушие. И ей даже занятно стало, что попытается предпринять этот самоуверенный тип, чтобы влюбить ее в себя.

— Все, — сказал Дмитрий. — Я поехал.

— Мог бы и завтра утром, — сказала Женечка.

— Нет. Все. Уезжаю.

И они остались вдвоем с Матвеем.

Тот походил по комнате.

— Жаль, что здесь все так захламлено. Чем роскошней обстановка, тем роскошней я выгляжу, — озабоченно сказал Матвей.

Потом включил магнитофон, достал свою кассету, поставил ее. Полилась размеренная неторопливая музыка.

— Здесь такой музыкальный коллаж. Сам подбирал, — объяснял Матвей Женечке свои профессиональные секреты. — Очень эротичная музыка, правда ведь?

Женечка пожала плечами.

Матвей еще походил, как бы обживая пространство. Потом освободил место у стены, где висел ужасающий гобелен, масскульт пятидесятых годов: на темно-синем фоне белые лебеди и кувшинки.

— Лучше бы лебедей не было, — сокрушался Матвей. — Нужен абсолютно черный фон. Но где его взять?

После этого он направил свет двух настольных ламп на пространство перед стеной, как на сцену, а лампочку, свисающую с потолка, потушил. Женечка почувствовала себя как в зрительном зале.

Матвей встал у стены, прислушался к музыке, уловил ритм — и стал в такт мелодии раздеваться.

При этом он глядел в пространство, но время от времени бросал в сторону Женечки быстрые пламенные взгляды (не слишком ее балуя, чтобы не распалилась раньше времени).

И вот, будучи голышом, он начал вставать в позы, как это делают в бодибилдинге, показывая себя со всех сторон. Что ж, сложен он был великолепно, хотя и без той чрезмерности, которая Женечке не нравилось в культуристах. Все — в меру.

Музыка стала тихой — и не зря, так было задумано Матвеем. Оказывается, он не только телодвижениями вознамерился соблазнить, у него были приготовлены слова.

— Вот я перед тобой, — начал он напевно и вдохновенно. — Невероятный, недоступный. Ты не веришь, что такие бывают. Ты мечтала обо мне в самых жарких своих снах. И вот я рядом, до меня можно даже дотронуться. Но не спеши, не спеши, ты должна сначала узнать, что тебя ждет, чтобы ужаснуться предстоящему счастью, чтобы желать его неистово и страшно!

— Это мне один писатель московский написал, — вдруг объяснил он деловито, продолжая выделывать пассы руками, ногами и бедрами. — Тысячу долларов взял, зараза!

И продолжил опять напевно и ритмично:

— Слушай меня, слушай, погибай и тони в волнах моего голоса. Но я спасу тебя. Я возьму тебя на руки, легкую, как лебяжий пух. И ты растаешь в моих руках, ты не почувствуешь своего тела. Я брошу тебя на воздух, ты исчезнешь для всего мира и даже на время для себя самой.

— Это я не совсем понимаю, — прокомментировал он. — И писатель этот не объяснил, козел. Но на женщин почему-то действует. На тебя действует?

— Да, — сказала Женечка, едва сдерживая смех.

Он удовлетворенно кивнул и продолжил:

— Но потом ты вернешься, но не для себя, а для того, чтобы видеть только меня. Ты будешь желать стать мной. И единственный способ для этого — слиться со мной. Но я удержу тебя (он показал, как будет удерживать), я буду томить тебя долго, очень долго, а потом слегка коснусь губами твоих губ (он показал, как коснется). Ты почувствуешь ожог, ожог, ожог! И ты будешь умолять меня молча или вслух, чтобы я сжалился. И я сжалюсь. (Он показал, как сжалится.) И ты не поверишь, что так бывает, и…

— Извини, — сказала Женечка. — Но я хочу спать.

Матвей замер с распростертыми руками и изогнутым телом.

— То есть?

— Спать хочу, — повторила Женечка.

— Ты что, ненормальная, что ли?

— Почему?

— Это на всех действует. Абсолютно! У меня стопроцентный гипнотизм! — убеждал Матвей Женечку. — Даже на писателя подействовало, хотя он сам текст писал. Я выучил, а потом показал ему, он говорит: «Перестань, а то я сейчас голубым стану!» Представляешь? Он мне сказал: «У тебя стопроцентный гипнотизм!» Мне даже тут в одном ночном клубе предлагали шоу сделать — раз в неделю для обеспеченных и голодных теть. Но я боюсь, что эти тети через пять минут меня разорвут просто.

— Я все понимаю. Но я хочу спать.

— Ты, конечно, врешь. Ты сумела сдержаться. У тебя потрясающая сила воли. Ничего, впереди два дня. Быть рядом со мной и не захотеть меня — все равно что неделю идти в пустыне, встретить родник и не напиться!

— Это тебе тоже писатель написал?

— Нет, это я сам говорю. От себя.

— Слушай, а у тебя образование есть вообще? Да ты садись, чайку на ночь выпьем.

Матвей сел к столу.

— Образование есть, — сказал он. — Средняя школа. Но мне больше и не нужно при моем таланте.

— Но таланта мало, нужна еще и молодость. А когда она пройдет?

— Что значит — пройдет? — изумился Матвей, будто впервые услышал о том, что молодость проходит, и не желал этому верить.