Елена Белкина - Странные женщины

И вот рассвет, и громады домов виднеются вдали.

Они въехали в город.

— Хочешь отдохнуть? — спросил Павел.

— Нет.

— Тогда к черту машину — и пешком.

Он припарковал ее в таком месте, где не нужно платить, в довольно, надо сказать, захламленном переулке.

— А если украдут? — спросила Женечка, привыкшая к тому, что в России владельцы машин, выходя из своих драгоценных жестянок, обязательно включают сигнализацию или, если ее нет, запирают дверцу, Павел же просто ее захлопнул, не потрудившись даже закрыть до конца стекло.

— Украдут — туда ей и дорога! — ответил Павел. — Но вряд ли. Каждый понимает, что она может окочуриться в любой момент. Себе дороже!

Улицы становились шире, народу вокруг все больше, и вот они попали в сплошной людской водоворот, и скопище домов вокруг, и витрины, и потоки машин…

— Это Бродвей, — сказал Павел. — Но тут интереснее ночью. Ты хочешь ходить как туристка, осматривать архитектуру и достопримечательности или просто глазеть?

— Я хочу просто глазеть.

И они пошли, просто глазея. В массе ничем особенным не выделяющихся людей постоянно попадались чудаки, которых, впрочем, наверное, никто здесь не воспринимал чудаками. То целая группа молодых людей и девушек в белых одеждах и сандалиях, с лысыми головами, то афроамериканец в тюрбане и балахоне, расшитом невероятными узорами, похожий на вождя какого-нибудь далекого африканского племени, то два пожилых сухощавых приятеля, нацепивших на себя зачем-то ковбойские одежды: кожаные грубые штаны, кожаные жилеты, клетчатые рубахи, шляпы-«стетсоны», по два ремня было на поясе у каждого, и на одном из ремней — пистолет в кобуре (скорее всего бутафорский).

Потом они взяли такси и поехали в Центральный парк, побродили по нему, вышли к одному из прудов, возле которого на деревянном помосте размешался ресторанчик. Взяли большую горячую пиццу, пиво, ели, говорили, смеялись.

Вдруг подошел мужчина средних лет, довольно пьяный.

— Вы счастливые, — сказал он, не здороваясь и не представляясь. — Вы молоды и красивы, вам везде хорошо. А мне плохо. От меня жена ушла.

Он подсел к ним, не спрашивая разрешения, и продолжил:

— Слава богу, что тут бывают русские. Потому что только они разрешают так бесцеремонно с собой обращаться. Только они меня терпят и слушают. А я говорю одно и то же, одно и то же. Вам интересно?

— Да, — сказал Павел.

— Спасибо. Я говорю о том, что американская женщина — это женщина, не терпящая неудобств. Знаете, из-за чего она ушла? Я иногда люблю выпить и пофилософствовать. Только в выходные дни, потому что в остальные я работаю как проклятый. Я, между прочим, распорядитель одной из дорожно-ремонтных контор, меня ценят как классного специалиста. В России на такого мужика любая баба молилась бы. Но, видите ли, моей Саре не понравилось, что два вечера в неделю я выпиваю и философствую. И она решила уйти. Я сказал ей: но ты же меня любишь! А она говорит: да, но ты причиняешь мне слишком много неудобств. Понимаете? Удобства ей дороже любви! И она ушла! Вы мне сочувствуете?

— Да, — сказала Женечка. — Она неблагодарная женщина. Вы найдете другую, которая полюбит вас по-настоящему.

— Может быть. Но где я найду такую, как вы? — вдруг спросил брошенный муж. — Потому что на меньшее я теперь не согласен. Я максималист, как всякий русский человек. Юноша! — сказал он Павлу. — Я вам до изжоги завидую. Так бы и утопил вас! Вы хоть понимаете, чем вы владеете?

— Понимаю, — сказал Павел.

— Нет! Вы поймете только тогда, когда потеряете ее. А это будет, уверяю вас! Самое лучшее сбежать от нее сейчас, пока вы еще на это способны!

— Спасибо за совет, — улыбнулся Павел.

И брошенный муж удалился.

А они побродили еще по городу, потом вернулись к машине Павла, на которую, естественно, никто не покусился.

— Вот теперь поедем домой, — сказал Павел.

Слово «Бруклин» не было новым для Женечки: она смотрела по видео несколько голливудских фильмов-боевиков, где район этот изображался как криминальный, бандитский, с перестрелками, скопищем наркоманов, безработных, проституток и т. п.

Павел, услышав от нее это, расхохотался.

— Нет, понемногу есть всего, — сказал он. — Но чтобы бандитский район… Хотя — сама увидишь.

И вскоре Женечка увидела: вполне благопристойные улицы, застроенные большей частью невысокими, старыми, но крепкими симпатичными домами высотой от двух до пяти этажей. Вдоль тротуаров сплошь выстроились машины. К входным дверям ведут лесенки с металлическими перилами, сбоку небольшие газончики, изредка — деревца.

Возле одной из таких лесенок Павел остановил машину.

Открыл своим ключом дверь, они поднялись на третий (последний) этаж. Из кухни выплыла дородная негритянка.

— Хай! — сказал ей Павел.

— Хай! — приветливо откликнулась она, осмотрев Женечку с головы до ног.

И они оказались в квадратной комнате с одним окном, где почти не было мебели, а постелью служил большой матрац на полу, застланный пестрым пледом.

— Это что же, коммуналка? — спросила Женечка.

— Я же сказал, что комнату снимаю.

— Я не поняла, я думала, комната, ну, как в пансионате или в гостинице. А это натуральная коммуналка! — восхищалась Женечка. — Неужели в Нью-Йорке есть коммуналки?

— Сколько хочешь. На самом деле тут все немного иначе, не просто соседи живут, а есть хозяйка, вот эта самая тетя, и есть жильцы. Нас тут немного, всего шесть человек. По одной комнате занимают афроамериканцы — кстати, не называй их неграми, даже по-русски, они понимают и оскорбляются. Они долго боролись, чтобы их называли «черные». Но теперь и этого мало, теперь — «афроамериканцы». В одной комнате — китаец. И еще в одной комнате парагваец с колумбийцем, голубые любовники. Веселая компания, особенно парагваец, роскошно играет на гитаре!

Они немного передохнули, а потом отправились по магазинам взять что-нибудь на ужин. На ходу Павел решил учить ее английскому языку.

— Вот сейчас, — сказал он перед входом в табачную лавку, — зайдешь без меня и скажешь: «Ту «Мальборо» рэд». И дашь деньги. Это значит: две пачки «Мальборо» в красной упаковке.

— Я боюсь, — засмеялась Женечка.

— Ладно, буду стоять у входа.

Женечка вошла, протянула деньги продавцу и четко выговорила заученную фразу.

Тот дал ей сигареты, и она, очень гордая, вышла из лавки.

— Так дело не пойдет! — смеялся Павел. — Ты так никогда не научишься. Ты говоришь так, что в тебе иностранку слышно за два квартала.

— Что, неправильно?

— Слишком правильно! Надо так: подойти, ткнуть пальцем и сказать. — И тут Павел произнес нечто нечленораздельное, что-то вроде «тумальоорэ». — Понимаешь? Слова надо жевать и не всегда выплевывать, и тогда сойдешь за свою, потому что настоящее американское произношение — уличное, конечно — ужасное произношение!

Пока ужинали, стемнело.

— А сейчас я тебе кое-что покажу, — сказал Павел. Он провел ее в совмещенный санузел, который Женечку опять-таки восхитил схожестью с российским коммунальным санузлом (ну разве что почище: все-таки не жильцы самоуправствуют, а есть одна хозяйка!), откуда крутая лестница вела в потолок, к застекленному люку. Поднявшись, они попали через этот люк на крышу. Вокруг было необозримое количество таких же крыш, а дальше, как на ладони, расстилался весь усыпанный огнями Нью-Йорк.

— Мы на холме, — объяснил Павел. — И отсюда видно почти все. Вон Бродвей, видишь?

Обняв ее за плечи, он говорил, даже не указывая рукой, и она понимала.

— Да, вижу.

— А вон статуя Свободы, слева. Видишь?

— Вижу. Так близко?

— Нет, это только кажется, что близко. Хотя и не очень далеко. А вон Эмпайр Стейт Билдинг. А вон два небоскреба, которые снимали в фильме «Кинг Конг». Видела, конечно?

— Да.

— В России обожают старые американские фильмы… Ну что, нравится?

— Да.

— Хочешь здесь жить?

Вопрос был неожиданным. И неожиданным было серьезное выражение лица Павла. Она еще ни разу не видела его таким.

— Не знаю, — сказала она. — Мне с тобой хорошо.

— Мне тоже с тобой хорошо. И каждый день все лучше. Каждый час. Понимаешь, с тобой нужно — навсегда. Растить детей, построить дом. А я к этому не готов. Я мало зарабатываю. Только чтобы за комнату заплатить и кое-как прокормиться. Ты работы найти не сможешь: нет документов, не знаешь английского. Через месяц нас замучит быт. Я начну лезть из кожи, начну зарабатывать, чтобы построить этот самый дом. Но я еще не хочу. Я привык жить как попало… Но я катастрофически привыкаю к тебе. Еще день-два, и я не смогу без тебя жить. Этот несчастный брошенный муж в парке был прав: лучше сейчас.

— Можно я скажу высокопарно?

— Можно.

— Мне кажется, мы созданы друг для друга.

— Я это тоже понял. Но я привык быть один. И хочу быть один. Я не ожидал, что… В общем, ясно.

— Ясно… Ты хочешь сказать, что уже завтра нам надо расстаться?

— Да. Пока у тебя еще виза действует, возьму билет… куда ты хочешь?

— Я хочу вернуться туда же, где была.

— С ума сошла? Он тебя убьет.

— Нет. Теперь нет. Такие люди два раза не убивают.

— Что ж. Дело твое. Ты прощаешь меня?

— За что?

— Господи, как хорошо нам было бы вместе!

— Да…

И вот уже вечером следующего дня такси высаживает ее у знакомого отеля, и она с удивлением чувствует желание увидеть Виктора и узнать, что с ним все в порядке.

По жестам портье она поняла, что может беспрепятственно пройти в номер. Значит, Виктор там. Но почему на лице портье заметно сдерживаемое удивление?

Войдя в номер, она поняла причину: Виктор был здесь, но не он один. Был здесь и Дмитрий. Они спали в одежде, оба небритые, взлохмаченные, Виктор на постели, а Дмитрий на полу, среди пустых бутылок. Запах перегара пропитал спальню.

Женечка вышла в другую комнату, села в кресло, чувствуя себя безмерно усталой, и не заметила, как заснула.

Она проспала весь вечер и всю ночь и проснулась на постели, заботливо укрытая одеялом, чувствуя запах моря через открытую дверь балкона. Привстала, огляделась. Бутылок не было — и вообще в комнате наведен порядок. Она приняла душ, долго плескалась, наслаждаясь освежающими тугими струйками воды.

Дмитрий и Виктор, умытые, выбритые, чисто одетые и почти свежие, мирно пили апельсиновый сок и ждали ее.

Женечка вошла с улыбкой: она была рада видеть их обоих живыми и здоровыми.

— Как ты здесь? — спросила она Дмитрия.

— Да… Все деньги проиграл в казино, дебоширил немножко, меня выкинули. Кроме обратного билета на самолет у меня ничего нет. Скорей бы домой. Пробрался тайком сюда и вот третий день живу. Слава богу, тут не вмешиваются в частную жизнь. Я делаю вид, что меня здесь нет, и обслуга это понимает и тоже делает вид, что меня здесь нет.

— И вы все эти дни пили как сапожники?

— Пили, — сокрушенно повинился Дмитрий.

Женечка понимала, что Виктору не терпится объяснить, расспросить. Покаяться, может быть. И решила помочь ему:

— Что сидишь такой мрачный? Я все знаю.

— Я тоже, — сказал Дмитрий. — Он мне рассказал. Сначала я хотел его убить, но потом подумал, что на его месте я, возможно, захотел бы сделать то же самое. А потом мы оба подумали, что ты должна вернуться. То есть с утра мы не верили, что ты вернешься, и напивались с горя, но к вечеру опять верили, что ты вернешься, и напивались с радости.

— Ну вот, вернулась.

— Ты что же, простила меня? — спросил Виктор.

— Когда человек сходит с ума, разве он виноват? Ты просто временно сошел с ума.

— Я ему то же самое сказал, — согласился Дмитрий. — А еще деловой человек! Когда хотят убить по-настоящему, разве так убивают? Поручить это первому попавшемуся, кошмар какой-то! Кстати, ты была с ним?

— Да.

— Где вы были?

— Ездили в Нью-Йорк. Он там живет.

— Ну и осталась бы там, — сказал Виктор.

— Я хотела. Не получилось.

— Он не захотел?

— Да.

— Я его понимаю. Скажи, с кем ты хочешь быть, со мной или с Дмитрием? Как скажешь, так и будет.

— Если честно, я устала. Я думаю, что мне пора перестать причинять вам боль. Я ухожу от вас, ребятки.

— Наконец-то, — обронил Дмитрий со вздохом.

Виктор молча согласился с ним.

Прошло три года.

Женечка вернулась к маме, та была очень рада, потому что начала вдруг прибаливать.