Удушливый жар полыхнул в груди Катрионы, молнией метнулся в руки, прежде чем проложить свой огненный путь к ее животу. Картина встала перед ней непрошеная: отец, холодный и неподвижный, в объятиях смерти, на влажной зеленой траве; глаза устремлены в пустые небеса, и тающее эхо ружейного выстрела жалобно воет в холмах над рекой Эйвон.

Но Беркстед еще не закончил свою забаву.

— Знаете ли, а у меня есть доклад. Расследование, которое я начал от имени лорда Саммерса. — Снова хищный волчий оскал. — Вы ведь не думали, что неизвестная девица может вот так запросто появиться из ниоткуда, чтобы войти в семью резидента, и никто не обратит на это внимания? — Он покачал головой, изумляясь ее предполагаемой глупости. — О нет. Я решил узнать все, что смогу. И раскопал нечто весьма интересное.

Катриона попятилась. Ничего не могла с собой поделать. Животный инстинкт — бежать со всех ног — поднимался в ней со всей слепой яростью. Беркстед олицетворял собой живую, говорящую, смертельную угрозу, как бы ни старалась она себя убедить, что он не может точно знать, что произошло тогда в Шотландии. Ей не хватало смелости, чтобы противостоять этой опасности. Ноги сами собой сделали несколько благоразумных шагов назад.

Она попыталась собраться с духом.

— Там не узнать ничего интересного. Моя семья умерла от тифа. — Это было отчасти правдой. Мать, брат, сестра — все умерли в течение каких-нибудь двух недель. И прочие — двоюродные братья и сестры, соседи. — В ту осень вымерла половина Глазго. По крайней мере половина тех, кто жил в бедной части города. Можете обвинять меня в низком происхождении, в корыстных намерениях. Это правда — я бедная, темная личность. Во всем мире у меня есть один родственник, который, напротив, богат и знатен. И это муж моей тети. И все это я сама рассказала ему, когда приехала в Сахаранпур.

Но лейтенанта Беркстеда нисколько не тронули перечисления ее несчастий. Напротив, он развеселился.

— Какая скромность, — сказал он, подходя ближе. — И какая забывчивость! Но я знаю. Мне известно, какая вы на самом деле. — Он подошел совсем близко, чтобы она слышала его шепот. — Мне известно, что вы сделали, мышка. Я-то знаю!

Пылающий жар в ее груди обернулся ледяным холодом, хоть она и убеждала себя, что этого просто не может быть. Откуда ему знать наверняка? Неоткуда! Никто не знал. Никто не видел. Никого там не было. Она с трудом произнесла:

— И что же вам известно?

— Что ваш отец был предатель, сторонник Объединенного Ольстера, и он спасался бегством, да погиб, прежде чем его успели вздернуть.

По телу растекался ледяной озноб. Холод и оцепенение сковали Катриону, как в ту ночь в лесу на окраине Глазго. В ту ночь она сидела возле мертвого отца, пока его тело не сделалось холодным и окоченевшим. Пока не поняла, что делать нечего, осталось лишь навалить на тело погребальную пирамиду из камней, чтобы оно не стало добычей волков, которые все еще бродили в окрестных лесах. Потом его найдут и, возможно, отнесут к священнику.

— Одни говорили, что он совершил самоубийство, как жалкий трус, из страха, что его поймают. Другие — что он просто погиб, когда в скачке свалился с лошади, как ему и следовало.

Онемение дошло до ног, и бежать она не могла. Оставалось только стоять, замерев от ужаса, пока он терзал ее, рубил по живому, как топор, раскалывающий глыбу льда.

— Но знаете, мышонок, что сказал бы я? Я бы сказал — никто не стреляет в себя или не падает в безлюдном лесу так, чтобы потом самому себе воздвигнуть пирамиду.

Холод, сжигающий ее внутренности, обернулся яростной режущей болью. Болью, которую она пронесла в себе как надгробный камень, преодолевая лиги темных бездонных морей, мили жарких, иссеченных пыльными бурями дорог. Болью, которая никогда не утихала, но сейчас ее было не сбросить со счетов, этакую занозу в душе, которую можно баюкать в другие, более спокойные дни. Срок расплаты настал.

— Нечего сказать? Кошка откусила мышке язычок? Отлично. Давайте на этом и остановимся. Вы забудете ваши «против» и «не пара» и ничего не говорите лорду Саммерсу, и я, быть может, соглашусь делать то же самое. Сохраню ваше скандальное — и преступное — деяние в тайне. Я не расскажу вашему дяде того, что знаю про вас и про вашего папеньку. А вы не скажете ни слова против меня. Так мы оба добьемся того, чего хотим.

— А чего именно вы хотите, лейтенант? — Слова слетели с ее уст словно призрачное дыхание.

— Ну как же — вас, моя мышка. — Он осторожно погладил ее по волосам, проверяя, насколько она покорна его власти. Будто решил, что она раздражительна, как ее кобыла, и опасался быть укушенным. — Вас и ваши милые денежки, мышкино сокровище. И влияние, причитающееся члену семьи резидента. Видите ли, у меня большие планы на нас обоих. Мое честолюбие вряд ли уступает вашему. — Он по-прежнему гладил ее, а она стояла неподвижно, не делая попытки его остановить или увернуться от прикосновения его руки. Тогда он провел пальцем вдоль ее носа, а затем с притворной игривостью ущипнул за подбородок. — Я думал, мне придется ждать долгие годы, пока подрастет милая крошка Алиса, но потом подвернулись вы, моя маленькая честолюбивая мышка. Просто подарок судьбы! Да. Полагаю, мы отлично поладим. Просто отлично.

Дрожа в холодном ознобе, Катриона все же попыталась — медленно и осторожно — вывернуться из-под его руки.

— А что думает моя тетя насчет ваших честолюбивых планов, лейтенант?

Хитрейшая и коварнейшая из улыбок искривила рот Беркстеда. Как он напоминал шакала, крадущегося в высокой траве!

— Предоставьте мне самому беспокоиться о дорогой Летиции, мышка. Просто держите вашу мышиную головку пониже, а мышиный ротик на прочном замке.

Ее рот уже был на замке. Зубы так крепко стиснуты в гримасе отвращения и ужаса, что по щеке прошла судорога. Катриона пятилась от него осторожно и неуклонно, будто лейтенант был непредсказуемым диким зверем, и вскоре потеряла его из виду в безмолвной гнетущей тишине.

Ее рот был на замке, а голова опущена, пока она шла к себе в комнату, безуспешно пытаясь заставить замолчать голоса в собственной голове, которые заклинали ее бежать. Прямо сейчас. Прежде чем лейтенант надумает заговорить.

Но куда ей идти? Она и так проехала полмира. Готова ли она преодолеть вторую половину?

Возможно, шепнул голосок в ее голове. Возможно — с Танвиром Сингхом. Он ей поможет. С Танвиром Сингхом она могла бы скитаться по горам и долинам. Переходить через границы. Добраться до Пенджаба и Кашмира, а потом и дальше. Возможно, даже до Тибета. Оставить гарнизон, вопросы касты, цвета кожи и супружеских измен. Она могла бы покончить с черными тайнами.

Она могла бы стать другим человеком — той, кем хотели видеть ее и Мина, и бегума, и даже Танвир Сингх. Она могла бы стать его возлюбленной. Он сказал, что хочет большего. Сказал, что ему мало просто целоваться под стеной в темноте. Наверное, он хочет ее достаточно, чтобы взять с собой?

И к кому еще ей обратиться? К полковнику, Мине и бегуме? Лорд Саммерс первым делом явится в старый дворец. Других друзей у нее нет. Только у Танвира Сингха найдется способ похитить ее и вывезти за пределы британской Индии.

Да. Отправиться к Танвиру Сингху. Это решит все.

Она не допустит, чтобы страх снова превратил ее в испуганную, дрожащую от холода и ужаса девушку, какой она была в тот осенний день в холмах над водами Эйвона. Она уже другая. Душа Катрионы испытала потрясение, и что-то перевернулось в ней. И не была она больше той бледной робкой мышкой, которую Джонатан Беркстед и ему подобные пытались запугать, чтобы сделать послушной их воле.

Она выберет совсем иной путь.


Глава 17


В ту последнюю ночь в Индии Катриона быстро затолкала одежду — как можно больше одежды — в свой практичный ранец: ее единственный багаж, с которым она прибыла сюда из Шотландии. Огорчилась, что снова придется бросить так много и взять лишь то, что сможет унести, например, элегантные наряды, невесомые, как звездная пыль, вечерние платья, которые получала в подарок. Наверное, их сможет носить Алиса, когда станет постарше. Катрионе подобная роскошь не нужна, если она собирается вести кочевую жизнь с торговцем-лошадником. Отныне ей придется одеваться совсем по-другому — в простую тунику с длинной юбкой. Но пока она возьмет лишь практичную одежду из плотной материи, которая защитит ее от горной прохлады, да кое-что из личных вещей.

И отцовский пистолет.

Катриона извлекла старинное оружие из-под стопки шалей, куда спрятала его, сунув на самое дно комода. Она много месяцев не прикасалась к нему — с того дня, когда впервые отправилась кататься с Танвиром Сингхом. Не чувствовала нужды брать его с собой тогда. Но нельзя, чтобы его нашел Беркстед и вменил ей в вину. И, конечно, он ей пригодится, если шакал снова встанет у нее на пути, чтобы воспрепятствовать ее тайному побегу.

От этой мысли по коже пополз озноб. Что говорил отец? «Я жил с пистолетом в руке, и я готов умереть от пистолета».

Катриона не была готова умереть, и ее руки дрожали, когда она осторожными движениями отмеряла долю пороха и пуль. Но наконец все было сделано и оставалось лишь одно: надеяться на лучшее, на то, что никогда не придется пустить оружие в ход, — и убраться из резиденции как можно тише и быстрее.

Долгую минуту она колебалась, потому что ее терзало желание попрощаться с детьми. Поцеловать во сне младших, Джорджа и Шарлотту. Сказать Артуру, что он замечательный парень. Обнять милую Алису и сказать, что она любит ее. Так стояла она, разрываясь между любовью и инстинктом, который твердил: «Беги подальше и побыстрее, как только понесут твои ноги и твоя лошадь». Прочь от лейтенанта Джонатана Беркстеда и его злобными намерениями опорочить ее прошлое.

Инстинкт победил, но задержка дорого ей обошлась. Она тихо выскользнула из резиденции — прочь от Беркстеда и его извращенным представлениям о семейном счастье, прочь из дома, где полным-полно шпионов и доносчиков, — и быстро пошла по темным аллеям обнесенного стеной сада до неохраняемых ворот конюшни. Теперь, зная о платных соглядатаях Беркстеда, она настороженно смотрела вокруг новыми глазами, и в каждой тени ей чудился враг.

У нее никогда не было столь острого ощущения, что на нее идет охота. Слежка. Одно дело в Шотландии предполагать, что ее могут преследовать. И совсем другое — наверняка знать, что за каждым ее движением следят, чтобы донести.

Но кто стал бы заниматься подобным делом? Пожилой привратник, который всегда улыбался и махал ей рукой? Мальчики-конюшенные, которые так почтительно стояли поодаль, когда она выводила Питхар? Или мальчики-слуги, которые, казалось, были счастливы бежать по ее поручениям или относить записки Мине в старый дворец? А как же Намита, ее айя, которую наняли, чтобы прислуживать и следовать за ней тенью?

Так оно и есть. Намита следовала за Катрионой темными аллеями сада и нагнала ее в воротах. Айя то умоляла, то сыпала предостережениями.

— О, мэм! Что вы делаете? Вам нельзя выходить так поздно ночью, — рыдала она. — На улицах полно шакалов. Ждите беды!

Шакалы свободно разгуливали по дому, и ничего хорошего из этого тоже не вышло.

— Иди назад в дом, Намита. Ничего плохого не случится. — Ложь легко слетала с ее языка. — Хочу немного прогуляться в одиночестве. Я хорошо знаю дорогу через сад — могу пройти с завязанными глазами.

Намита не верила ее лжи.

— Куда вы пойдете с завязанными глазами, в темноте, с тяжелой сумкой в руках? — Айя цеплялась за руку Катрионы как репей. — Что мне сказать лорду сахибу, когда он обнаружит, что я отпустила вас одну ночью?

— А ты будешь отвечать только перед лордом Саммерсом, Намита? Кто еще платит тебе за услуги?

Намита поняла. Отрицательно качая головой, она все же избегала встретиться с Катрионой взглядом.

— Прошу вас, мэм, — умоляла она. — Бадмаш-сахиб, он…

— Да, я знаю. — Катриона хотела бы рассердиться, но понимала — полученные от Беркстеда гроши были существенным и желанным дополнением к скудному жалованью Намиты. И все же грустно было сознавать, что собственные слуги, которые помогали ей одеваться и знали сокровенные подробности ее повседневной жизни, продали ее Беркстеду. Мысль о том, что именно заставило Намиту это сделать, засела в желудке Кэт, как тугой холодный узел.

— Я бы предложила тебе больше, чтобы купить твое молчание, но не могу. — У Катрионы не было за душой ни пенса. — Поэтому скажи ему, что я ушла ночью. Скажи ему, что я ушла к Танвиру Сингху. Посмотрим, хватит ли у него духу преследовать меня.

От страха лицо Намиты стало пепельным, и она вцепилась в рукав Катрионы.

— О нет, мэм! Умоляю вас, не делайте этого. Ничего хорошего не выйдет. Ничего! Вас убьют в ночной тьме.