Помоги им Господь. Если она собирается каяться в преступлении, ей нужно выпить. Черт, ему самому требуется выпивка.

— Верзила Хэм! — окликнул он великана кучера у садовой калитки, который любезно встал на страже, загородив вход своей массивной спиной, не давая любопытным приблизиться. — Мисс Роуэн совершенно необходимо промочить горло.

Через минуту и без лишних слов ему была предложена фляжка с неизвестным содержимым.

— Вот так. — Томас извлек пробку и подал фляжку Катрионе. — Возьми. Выпей это.

Она приняла фляжку белыми дрожащими пальцами, сделала хороший глоток и сразу закашлялась.

— О святая Маргарита! — Ее дыхание было щедро приправлено резкими спиртовыми парами. — Это же шотландское виски!

— Вот как? — Томас тоже отхлебнул из фляжки и чуть не задохнулся. Огненная жидкость жгла горло как едкий торфяной дым. — Первый раз в жизни пробую виски, — хрипло сообщил он. — Поэтому придется довериться твоим обширным познаниям в данном предмете.

Томас надеялся, что она засмеется или хотя бы улыбнется, но Катриона только сказала спасибо, а потом, протяжно вздохнув, расправила плечи, словно собиралась поведать ему еще что-нибудь такое, чего он слышать не хотел.

Он взял ее за руку, потому что Катриона, казалось, была готова упасть, хоть и сидела у него не коленях. А еще потому, что не мог отказать себе в потребности касаться ее, снова и снова убеждаясь, что она жива, цела и рядом с ним, а не лежит на полу колокольни с переломанными костями.

— Ты хочешь рассказать, что произошло?

Катриона чуть вздрогнула, словно собирая в единую аккуратную стопку разрозненные листки своих воспоминаний. Но ее глаза, ее чистые серые глаза, которые не умели лгать, твердо встретили его взгляд.

— Нет, не хочу. Но все равно расскажу. Мне пришлось покинуть Шотландию примерно так же, как потом пришлось уехать из Индии. Потому что я убила своего отца.

Она повторила эти слова, но Томас не мог ей поверить. Зная то, что удалось ему узнать о ней и ее семье, подобного он никак не мог предположить. Томас прочел все письма — все, до единого, — которые нашел в ее ранце. Письма, которые Катриона получала от родных, и каждое из них рассказывало о любящей, сплоченной семье. Каждое письмо дышало любовью и смехом. Рассказывало о нежной привязанности членов семьи друг к другу. Ее родители — были письма и от матери, и от отца; особенно от отца! — искренне и тепло писали Катрионе о том, как скучали по ней дома, когда она училась в парижской школе!

— Как? — Другого вопроса Томас не придумал, хотя ответ ужасал его заранее.

— С помощью пистолета. Отцовского пистолета. — Катриона судорожно вскрикнула — это был то ли стон, то ли всхлип, — вынимая оружие из кармана. — О Господи, помоги мне. Он все время был со мной. В моем кармане. Я могла им воспользоваться, чтобы…

Катриона махнула рукой жестом ужаса и отвращения, который сказал ему, что она никогда не воспользовалась бы пистолетом. А потом потупилась, тяжело вздохнула и заставила себя продолжать.

— Отец дал мне этот пистолет для насущной необходимости — чтобы я его убила.

От леденящего кровь смысла собственных слов Катриона задрожала снова. Томас взял ее маленькие холодные ладошки и сел перед ней на корточки. Так он мог видеть ее лицо.

— Расскажи мне.

— То, что он умирал — к тому времени был едва жив, — вроде бы должно было облегчить дело. Но не облегчило, правда. Для меня не было разницы. — Катриона закрыла глаза и вздохнула. Бледный овал ее лица резко выделялся на фоне зелени травы и деревьев за ее спиной. — Уверена, меня обвинили бы вовсе не в убийстве. То есть обвинили бы, конечно, — противоречила она сама себе. — В том, что я лишила Королевский суд возможности закончить работу, которую они уже начали, и вздернуть его на виселице.

Томас силился понять. Он начал с того немногого, что знал:

— Власти разыскивали твоего отца?

— Да. — Вздохнув, она продолжила: — Он был газетчик и в определенных кругах пользовался весомой репутацией и даже известностью. В кругах «Объединенной Ирландии». В Белфасте у него была своя газета, которую он выпускал при поддержке Объединенного Ольстера. — Рассказывая все это, Катриона оставила безупречный тон английской гувернантки, вернувшись к низким модуляциям шотландского выговора, мелодичному акценту своей юности, той сочной интонации, которую он так любил в Индии. — А когда произошел раскол, он эмигрировал в Глазго, как сделали многие из тех, кто разделял его политические симпатии. В то время я была младенцем, но потом, когда стала подрастать, у нас дома всегда велись разговоры о политике. Мне это казалось нормальным. Обычный разговор, а не подстрекательство к бунту или предательству. Хотя теперь я думаю — как раз о мятеже и шла речь. Вот почему меня отослали в школу, в Париж. Моя мать состояла в родстве со старым герцогом Гамильтоном. Когда дела дома приняли особо опасный оборот, мне каким-то образом нашли и хорошую школу, и деньги на обучение. Тогда я ничего не понимала. Просто думала, как мне повезло, хотя ужасно тосковала по своей семье.

Конечно, тосковала. Томас мог представить это — такой она была и в Индии. С восхищением и уважением принимала то, что видела вокруг, с глубокой благодарностью семье за ту жертву, которую они ради нее принесли.

— Долго ли ты училась там?

— Много лет. Так долго, что не понимала, каково настоящее положение дел дома. До какой нищеты они дошли. А потом в Глазго пришел тиф и они умерли — друг за другом, мама, брат и сестра. Против их воли я приехала домой как можно скорее, но было слишком поздно. Умерли все, кроме папы. Друг за другом! А мне полагалось благодарить небо за то, что уцелела.

Томас не мог сказать, как он рад — безумно рад, — что она тогда уцелела! Глубоко благодарен судьбе за то, что Катриона приехала в Глазго, когда заразная болезнь уже пошла на спад. Иначе она тоже могла умереть.

— Мне очень жаль, — вместо этого сказал он. Жалкие слова, если подумать, какую страшную утрату она тогда понесла.

— И мне тоже, — тихо и грустно проговорила она. — Папа был вне себя от горя. Он стал безрассудным и беспокойным. И стал призывать к мятежу. Печатал памфлеты, публично возлагая вину за эпидемию на бездействующее правительство, корону и особенно на молодого герцога Гамильтона, племянника старого герцога. Это он захлопнул дверь перед нами, бедными родственниками, когда мама отправилась к нему за помощью. Просила, чтобы он принял в свой дом моих брата и сестру, чтобы уберечь от эпидемии. Он ничего не сделал для них. И ничего не сделал для простых жителей города.

В саду появился Джеймс, он остановился и стал слушать. Для Томаса это было своего рода семейным благословением, и он был тронут. Семья предлагала ему и помощь, и поддержку.

— И он не унимался, мой отец, — продолжала Катриона. — Вел разговоры, печатал все новые бунтарские листки, пока магистрат не вынес предписание на его арест за предательство и подстрекательство к мятежу. И они едва не схватили его. Но он ускользнул через какой-то сырой проход или зловонную сточную канаву, о которых они не знали. Он увел меня в горы. Я думала, что мы уйдем от всего этого. Направимся в Эдинбург или Дамфриз. По крайней мере мы об этом говорили. Но он отказался.

Боль в ее голосе разрывала Томасу сердце. Но что он мог сказать ей в утешение?

— У него была огнестрельная рана, а я не знала. Я… Мне следовало догадаться. — Катриона покачала головой и проглотила стоящий в горле ком, пытаясь говорить. Но голос ее дрожал. — Однако…

— Кэт, ты была так юна. — Он стиснул ее руки.

— Не так уж юна. — Катриона не желала, чтобы ее утешали, хотя попытка рассказать ему эту страшную историю, несомненно, отнимала у нее все силы. — Мне было почти девятнадцать. Взрослая женщина. Я должна была видеть! Но я злилась на него, за хаос и нищету нашего существования. Злилась за то, что… положение стало хуже некуда. И в тот день я думала только о собственных неудобствах, о том, что мне приходится идти пешком через горы. Я не понимала, что он настолько серьезно ранен, пока мы не ушли слишком далеко от человеческого жилья. В холмы над рекой Эйвон.

Она сжала губы.

— Когда у отца не осталось сил идти дальше, он лег. А потом дал мне свой пистолет. И попросил меня это сделать. Пристрелить его и спасти от виселицы.

Он страдал от горя за нее. Все это время она носила в душе этот тяжкий груз, который не давал ей поднять голову. А он ни разу не увидел. О, Томас знал о тайниках ее души, восхищался стальным стержнем ее характера, но ни разу не подумал о силах, которые могли выковать такой характер. И насколько глубоки эти тайны. И чего, возможно, ей стоило все это.

Он снова взглянул на девушку, на сей раз без отстраненного восхищения Танвира Сингха, которому она казалась столь свежей и наивной. Разумеется, она была для него загадкой — почему, например, она так отличается от прочих мэмсахиб, как прекрасный живой цветок в вазе с увядшими оранжерейными цветами. Но он и представить себе не мог, какой ужас пришлось ей пережить.

— И ты, конечно, сделала это. Ты сделала бы что угодно, если бы родные тебя попросили.

Катриона закрыла глаза.

— Да.

Ее спокойное признание разрывало ему душу. С другой стороны, в нем поднимался гнев на ее отца. Утверждал, что любит ее, и просил сделать такое!

— Ему следовало сделать это самому. Отослать тебя прочь и покончить с собой.

— Он не хотел быть самоубийцей. Не хотел брать грех на душу.

— И возложил его на твою? — Томас был поражен. Он не верил собственным ушам.

В уголке ее глаза появилась одинокая слеза и потекла по бледной щеке.

— Он сказал, что у меня есть время отмолить грех и получить прощение.

— Но чувствуешь ли ты, что прощена? Отмолила ли грехи? — Он не ждал ответа. — Простишь ли ты меня, если я скажу, что твой отец был самолюбивым негодяем?

Устало вздохнув, Катриона закрыла глаза, и слезы потекли по ее лицу.

— Может быть. Может быть, это так. Но что сделано, то сделано, и ничего не исправить. Поэтому, как я говорила вчера вечером виконтессе Джеффри, мне нужно тебя покинуть. Не хочу, чтобы ты, или Уимбурн, или твоя семья были запятнаны обвинением в том, что покрываете убийцу.

Любовь к ней была исполнена мучительного сострадания сродни физической боли, которая рвалась из его груди.

— Катриона. — Томас взял ее руки в свои, чтобы она наконец взглянула на него и поняла то, что он хотел ей сказать. — То, что ты совершила в тот день в холмах, не делает тебя убийцей. Точно так же убийцей не стал сегодня я. Я… Мы с тобой сделали то, что должны были сделать, чтобы остановить Беркстеда. И ты сделала то, что должна была сделать. Ты сама говоришь — прошлое есть прошлое, его не изменишь. Пусть так и будет. Что касается меня, ты принадлежишь мне. Если тебе нужна защита против старого обвинения, я дам тебе эту защиту. Моя семья тебя защитит.

— Неужели ты не видишь? Я не могу просить их об этом. Я не могу…

— Зато могу я, — перебил он Кэт, прежде чем она успела привести еще один довод. — И сделаю это. Знаешь, Катриона, а ведь я ездил в Глазго. Искал тебя там. Расспрашивал о тебе. Ведь я был шпионом — я умею выведывать то, что мне нужно. Как и в Индии, люди шептались. Но мне все равно.

— Все это время ты знал и ничего не сказал?

— Нет. Потому что для меня это было не важно. И сейчас не важно. — Горло предательски защипало, но он должен был сказать ей. — Катриона, никто из нас не святой.

Вот в чем секрет. Не поддающееся определению чувство, родственная связь, которая нашла в нем отклик в самый первый миг, когда он ее увидел. Его душа узнала свою вторую половинку!

Как ни говори, оба они были морально скомпрометированы. Ангел, мучимый угрызениями совести, — вот какой она ему казалась. И он сразу понял, что ради спасения других она, забыв о себе, готова разрушить собственную душу.

Так вот откуда в ней этот стальной стержень, которым он всегда так восхищался. Ее самообладание стало противовесом собственному страху. Внешнее спокойствие Катрионы объяснялось просто — внутри ее сидел страх.

— В целом мире никто не знает меня так, как ты. Ни полковник Бальфур, ни бегума, ни кто-либо из моих родных. Только ты все знаешь. Поэтому я не могу — и не допущу, — чтобы ты ушла. Чтобы где-нибудь нашла другую семью и сделала для них то же самое, что сделала для нас. Ты не просто учила детей, ты посвятила себя им. Я не могу допустить, чтобы ты нашла другую девочку, похожую на Марию, которая просто не может без тебя обойтись. Ты же знаешь, что всегда будешь ей нужна, — должен же кто-то заботиться о ней! И ты хочешь о ней заботиться, так зачем тебе уходить? Тебе не нужно отказываться от нее.

Катриона пыталась закрыть глаза, чтобы не видеть Томаса, но было поздно: он сумел угадать тайные желания одинокого сердца.