На следующей неделе во время их ленча с Барбарой в «Лутесе», Бретт рассказала матери о своих планах.

— Тебе не надо поступать в колледж или работать, ты же знаешь. Но ты прекрасно проведешь время в Париже, — ответила Барбара, вылавливая улиток, плавающих в масле.

В этом была вся она — ни вопросов, ни слов поддержки. Она заказала еще порцию двойного «Манхэттена». Барбаре было всего сорок лет, но годы не жалели ее, как и она сама не жалела себя. В попытке контролировать свой вес, она продолжала принимать амфетамины и депрессанты аппетита, а так как у нее была бессонница, ей требовалось все больше и больше транквилизаторов, которые она запивала «Роздером Кристал» и «Манхэттеном». Свое природное очарование и внутренний блеск она искусно замещала макияжем.

Живя в основном в Нью-Йорке, Барбара проводила сезоны в Бар Харбор и Палм Бич на балах и приемах, но годы шли, и Барбара, дискредитировавшая себя своим безнравственным поведением и неприличными выходками, окончательно выпала из светского календаря.

Бретт очень переживала из-за совсем бессодержательной жизни своей матери, но еще больше утверждалась в том, что свою должна сделать полной и активной. Это подразумевало какую-то деятельность, и для Бретт этой «деятельностью» была фотография.


Бретт держала Лилиан за руку, Альберт; водитель, привез их в аэропорт «Кеннеди», откуда самолетом, только что приобретенным ее дедом, они полетят в Париж. Свен был удивлен принятым решением внучки заняться фотографией. Его единственным замечанием было: «У тебя есть достаточно времени, чтобы создать себя. По возвращении ты как раз будешь к этому готова. Я умею ждать». Бретт была ошеломлена его словами, но очень скоро выбросила их из головы.

«В конце концов у него нет ненависти ко мне», — подумала она и погладила на шее камею бабушки.

Бретт и Лилиан находились в зале отдыха, ожидая своего рейса.

Вдруг в дверях произошло какое-то волнение.

— Мне не нужен билет. Мой отец владелец этой чертовой авиалинии, — услышали они голос Барбары.

Бретт и Лилиан переглянулись: вот уж кого они совершенно не ожидали увидеть. Барбара оттолкнула дежурных и, словно хозяйка этого помещения, большими шагами и нетвердой походкой прошла через зал. Ее наряд был слишком коротким и облегающим, а лицо выглядело так, словно макияж наносили лопатой, она была пьяна.

— Барбара, что ты здесь делаешь? — спросила Лилиан.

— Могу я хотя бы пожелать моей дочери счастливого пути? — грубо спросила она.

Бретт была напугана поведением матери. Ее радостное чувство ожидания новых приключений сменилось на прежнее ощущение тревоги, которое всегда возникало при Барбаре. «Это не честно, — думала Бретт, — она не сможет мне все испортить».

— Может, ты присядешь? — предложила она, стараясь сдержать нарастающее волнение.

— Я ненадолго. Меня ждет машина, — проглатывая слова, ответила Барбара. — Я с друзьями и вдруг вспомнила, что ты сегодня вечером улетаешь. Я пришла, только чтобы попрощаться с тобой. — И она так энергично взмахнула рукой, что не удержалась и упала на свободный стул.

Бретт наклонилась к матери и почувствовала резкий устоявшийся запах алкоголя.

— У тебя все в порядке? — с нетерпением спросила Бретт.

— Конечно. Я просто не удержалась и все, — возразила Барбара.

Она посмотрела на Бретт и впервые в жизни поняла, что ее дочь действительно мила. Она уже давно выросла из возраста «гадкого утенка», однако Барбара не замечала этого. Длинные темные волосы Бретт вились волнами по плечам, а лазурно-голубое трикотажное платье оттеняло изумрудные глаза так, что они казались бирюзовыми. Барбара собралась сделать ей комплимент, как вдруг заметила камею.

— Где ты ее взяла? — завизжала Барбара, указывая на нее. — Это же камея моей матери. Только он мог тебе дать ее! Ты с ним виделась!

— Барбара, успокойся, — вмешалась Лилиан.

— Не лезь, ты организовала встречу с этим ублюдком, я знаю — ты! — кричала Барбара, быстро трезвея, со злостью глядя на дочь и тетку. — Я же запретила. Как ты могла осмелиться? — В бешенстве Барбара обрушилась на Лилиан.

— Барбара, не устраивай сцен, — зло шептала Лилиан.

Служащая оставила свой контрольный пост и подошла к ним.

— Если эта женщина вам мешает, я могу позвонить в службу безопасности, — спокойно предложила она.

— К черту, я не устраиваю никаких сцен. — Барбара повернулась к молодой женщине:

— Служба безопасности не требуется. Я ненавижу его! Я ненавижу его, и вы это знаете! — кричала она на Бретт и Лилиан.

— Ну и что из этого? — сказала Бретт. — Я прожила почти восемнадцать лет с твоей слепой ненавистью к человеку, который на самом деле оказался добрым. Мне запрещалось спрашивать о нем, даже имя его произносить, а ты никогда не объясняла почему — никогда! Ты ничего не рассказывала мне о твоей матери или моем отце. Ты увезла меня от Брайана, и если б не ты, Захари сейчас не был бы в тюрьме. Я ощущала себя сиротой, а ты не придавала этому никакого значения. — Слезы тихой злобы и обиды душили Бретт.

— Пожалуйста, нельзя ли прекратить? Вы беспокоите других пассажиров. — Служащая одернула свой красный форменный пиджак, повела плечами, стараясь казаться более официальной.

Барбара вздрогнула, не ожидая атаки Бретт.

— Ты не знаешь, что ты говоришь! Моя мать умерла, как и твой отец. Он умер еще до того, как ты родилась! — Теперь Барбара вся тряслась от злости. — Захари был дурак! А Брайан — я расскажу тебе о Брайане! Мы были удобной ширмой для него, и все в Голливуде это знали — все, кроме меня. Брайан Норт, секс-символ телевидения, был «голубым»! Однажды он думал, мы уехали на уикэнд, но я решила вернуться раньше. Я нашла его в ванне с тремя юношами. Я доверяла Брайану, а он…

Сотрудник авиалинии кивнул своему сослуживцу за стойкой, чтобы тот позвонил в службу безопасности. Бретт ухватилась за спинку стула, сдерживая дрожь пальцев.

— Ты врешь! Если Брайан был таким ужасным, почему ты носишь его имя? Ты хочешь, чтобы все вокруг «выглядели хуже тебя.

— Потому что он был звездой! И не разговаривай так со своей матерью!

— Барбара, несколько лет назад ты запретила называть тебя матерью, а перестала быть матерью задолго до этого. Ты всю жизнь скрывала моего отца, а теперь говоришь, что он умер! Кто он — или ты сама не знаешь?

Барбара упала в кресло и трагическим голосом сказала:

— Ты не можешь так разговаривать со мной.

Объявили об окончании посадки в самолет до Парижа. Бретт и Лилиан оглянулись и увидели, что зал опустел.

— Барбара, ты хотела уничтожить все, что имело для меня смысл. Я больше не позволю тебе этого. Я уезжаю в Париж и хочу создать что-нибудь в своей жизни, потому что у меня нет намерений закончить ее так же, как ты.

— Тогда лучше перестань встречаться со своим дедом, — ответила Барбара.

— До свидания, Барбара.

И Бретт вместе с Лилиан поспешила из зала ожидания. Бретт трясло, но она не хотела, чтобы мать заметила это. А Барбара, ошеломленная, наблюдала, как они скрылись в самолете. Затем она обернулась и оказалась лицом к липу с охранником в форме.

— Если ты до меня дотронешься, я подам на тебя в суд, — прошипела она и трясущимися руками достала из сумочки маленькую коробочку без этикетки.

Глава 6

Бретт приняла совет Малколма. Более двух лет в Париже она погружалась в свой новый мир и одержимо работала, сделав огромное количество фотографий. Она тайно переправила через континент свой красно-вишневый «пежо», подаренный ей тетей Лилиан на восемнадцатилетие. Встречалась с людьми и запечатлевала свое понимание мира на пленке.

Она снимала не только модели современнейшей моды, но и обветренные лица баскских рыбаков, и лица механиков, ставшими жесткими в условиях Северного моря, и лица изнеженных туристов — все открывалось перед камерой, словно умиротворенное и успокоенное величием ее глубокого взгляда.

Благодаря дружеским зарубежным связям, приобретенным Лилиан во время пребывания за границей, для Бретт были открыты все двери. Она побывала на виноградниках Бургундии, каталась на лыжах в австрийских Альпах с виконтами и герцогинями. Она чувствовала себя как дома на великолепных пляжах Монте-Карло, и в деревне Ноттин-гемшир.

За два года странствований Бретт получила больше знаний, чем ей дали бы четыре года учебы, а к диплому она никогда не стремилась. Теперь, в свои двадцать лет, с высоты своей юности и таланта, она жаждала увидеть свою работу на обложках журналов. С усердием она обходила каждый журнал Парижа, Лондона и Милана, однако ее работу приняли только в каталог по материнству в Мюнхене. Художественные директора, ответственные за оформление, почти по-университетски неистовствовали по поводу ее снимков.

— Дорогая, твои работы сказочны! — восхищались они. — Зайди, когда у тебя будет реклама.

Рекламные листки — страницы из журналов с твоими снимками — ключи, позволяющие всем осознать, что кто-то еще нашел твои работы уникальными, восхитительными и не напрасно оплаченными.

Бретт знала, что могла купить себе путь к карьере. В восемнадцать лет она начала получать доход от счета, открытого дедом на ее имя и, хотя у нее не было разрешения трогать его до двадцати пяти лет, она считалась респектабельной юной особой.

Но не ради денег она трудилась, она жаждала признания своего таланта. Более того, она хотела избежать той жизни, которой жила ее мать: богатой, избалованной и бесполезной. А так как ее отец не захотел дать ей своего имени, она решила сама сделать его себе.

— Расслабься, Кристи. Ты же идешь не на гильотину. — Бретт видела, что облака над Монмартром сгущаются.

«Она не может сейчас заплакать», — подумала Бретт. Кристи, начинающая модель, выглядела потрясающе, очень много снимков было сделано верхом на лошади.

Мартина Галлет, одна из оформителей банка «Лефт Банк», бросившая вызов потомкам главного дома пошива платья на Рю дю Фауборт Сент-Оноре, ссудила Бретт для Кристи матросское платье из тафты с сатиновыми лацканами, плиссированные брюки и белую шелковую рубашку.

Это было моделью Мартины под названием «ле смокинг» — фурор моды конца 1982 года. Мартина любила фотографии Бретт и, так как ей понравились результаты ее прикидочных работ, она решила поместить рекламу Бретт стилей своей новой коллекции.

Бретт знала, что деньги будут незначительные — молодые дизайнеры обычно имели низкий заработок — но престиж, в котором она так нуждалась, появится обязательно, и ее снимки будут принимать издатели журналов и газет всего мира.

Мартина выбрала темноволосую Кристи из коллекции моделей, которую представила ей Бретт. У Кристи был хитрый озорной взгляд, заставляющий одежду играть, но она была крестьянской моделью. Около трех недель назад ее, семнадцатилетнюю, пригласили работать в агентстве «Нью-Йорк эдженси». В Нью-Йорк она приехала с матовой помадой на губах, пастельными неяркими тенями на веках и со стрижкой, как у беспризорника. После нескольких предварительных прикидок они отправили ее в их парикмахерский филиал на шестимесячное совершенствование внешности и создание ей рекламы в надежде, что по возвращении в Нью-Йорк, где делались настоящие деньги, Кристи оправдает начальные инвестиции и прибавит хорошие дивиденды в их сундуки.

Но Кристи была нервозной, неопытной девушкой.

Она понимала, что день проходит плохо — а в голове не было мыслей, каким образом дать Бретт то, о чем она просила.

Бретт убрала наверх волосы с ее лба и подготовила статистов. Она видела нескольких художников, сидящих за деревянными мольбертами и работающих над портретами туристов.

— Подожди здесь, — сказала она Кристи, и большими шагами прошла через площадь — как обычно под прицелом многих глаз.

Со времени своего приезда в Париж стиль одежды Бретт шел от ее школьной формы: джинсов и черного свитера с высоким воротом. Этот стиль предполагал, что она была студенткой американского колледжа, путешествующей по Европе. Сейчас она заправила свитер в блестящие черные кожаные легенсы. Ее свитер, один из тех, что она приобрела в Милане, был закрыт жилетом фотографа со множеством карманов для принадлежностей, которые необходимо всегда держать под рукой.

Бретт подошла к одному из художников, красивому молодому парню с копной светлых волос, отдыхавшему на замшевом директорском стуле, оставляемом для позирующего, а его ноги лежали на складной табуретке.

— Извините, сэр. Сколько…

— Я говорю по-английски лучше, чем по-французски, если это вас интересует, — перебил он.

— Хорошо. Сколько вы берете за портрет? — спросила Бретт, измерив его взглядом.

— Углем — сто франков, но для таких зеленых глаз я бы предложил пастель. Стоимость их не очень отличается. — Он встал и поклонился. — Садитесь.

— Это не для меня. Я бы хотела, чтобы вы рисовали вон ту девушку, а я буду ее фотографировать, — объяснила Бретт. Художник удивленно поднял брови и повторил: