— Вот! — заговорил, склоняясь ко мне, Николка будто шепотом, но так, чтобы все расслышали. — Видишь! Видишь того? Я рассказывал тебе о нем! Меньшиков! Ты представляешь, совсем недавно!.. — Он рассмеялся. — Пивличенков, наш майор, историк, говорит: «Про Петра Первого… — а он еще так забавно слова растягивает, — Николка начал растягивать слова, подражая неизвестному мне Пивличенкову, — про Петра Первого… нам расскажет… нам расскажет, — повторил он, оглядывая давящихся от смеха юнкеров, которые маршировали на месте, не сводя с нас глаз. — Меньшиков!» — произнес он долгожданную всеми фамилию.

Мальчики расхохотались.

— Постой, постой, — тоже с улыбкой сказала я, — ты поясни!..

— Мы тогда тоже смеялись!.. А Пивличенков рассердился. Меньшиков получил неудовлетворительно, даже не начав отвечать, и был изгнан из класса. Этого Пивличенкова ежедневные скандалы с женой совсем чувства юмора лишили.

Юнкера зааплодировали. Николка раскланялся перед благодарными слушателями, но тут же должен был увернуться от летящего в него снежка.

— Иваницкий, — отрекомендовал мне снайпера Николка. — У него прозвище Сусанин. Он получил его в лагерях в первое же лето. Он и еще пятеро кружили вокруг условленной поляны почти час, не находя ее в десятке метров. И пришли последними. С легкой руки полковника Синицына Иваницкий преобразился в Сусанина, а победивший в задании Колер, вон тот, высокий — видишь? — был прозван Барклаем де Толли. Прозвища приклеились, и теперь их в корпусе иначе не называют. А Сусанин, между прочим, наш командир! И командиром выбран был единогласно, но Велиховский — вон, вон! — смотрит на тебя, не удержался тогда, сказал: «Посмотрим, куда-а нас заведет Сусанин». А Меньшиков наш, сам маленький, а насмешник большой, нашелся сразу: «Поляки могут не соваться, если Сусанин их не устраивает».

Польский шляхтич Велиховский вскинул подбородок и отвернулся от нас.

— Тимирев, вы хотите вернуться с вакаций в корпус? — окликнул Николку строгий командирский голос.

Рядом с нами стоял полковник Москвин.

— Никак нет, ваше высокоблагородие! — отозвался Николка резко.

— Прощайте! — сказала я полковнику.

И Москвин с юнкерами двинулись в сторону храма Преображения Господня.

Николка был, как всегда в такие минуты, возбужден и говорил без умолку. Вероятно, дисциплина, насаждаемая в корпусе, действовала только в его стенах: на улицу воспитанники выходили совершенно другими людьми.

— Анненька, я хочу прогуляться. Как ты посмотришь на мое предложение?

— Вполне положительно, милый! — улыбнулась я.

Слишком славный был день, чтобы не использовать его для прогулки. Я взяла брата под руку, и мы пошли. За нами тронулся мой экипаж, я помахала рукой кучеру, отпуская его домой.

— Александр Михайлович не желает отпускать тебя от себя — вон и холопа к тебе приставил, — сказал Николка.

— Наверно, ты прав, — равнодушно ответила я. Николка повел плечами в тонкой шинели.

— Если ты замерзнешь, то можно будет взять извозчика. — И я внимательно посмотрела на него.

— Иногда мне кажется, что твой супруг недоволен тем, что я бываю с тобой, и вообще тем, что я прихожу в ваш дом.

— Николка, — улыбнулась я. — Прекрати ревновать, поверь мне на слово, Александр Михайлович так не думает. — Я почти не лгала: Александр никогда не был против того, чтобы Николка приезжал к нам на вакации. Но если я желала видеть брата во внеурочное время, Александр не скрывал своего недовольства, считая: раз Николка пошел по военной стезе, то его не стоит баловать. — Но неужели для тебя это имеет хоть малейшее значение? Ты мой брат! Ты меня слышишь? Ответь мне, пожалуйста!

— Я тебя прекрасно слышу, — ответил он. Темные брови его сошлись у переносицы. Совсем как в детстве, когда я говорила, что ему пора идти спать, хотя сама оставалась ненадолго в гостиной с мамой, помогая ей в какой-нибудь мелочи. Он немного ссутулился и закусил губу.

— Вот посмотри! — дернула я за рукав Николку.

— Где? — очнулся он от своих обид.

— Вот решетка ворот, ветка, видишь?

— Да, и небо — серое, холодное. Я вижу.

— И кирпичная стена, посеревшая под дождями.

— Окончания прутьев как пики.

— Как на картине. Ах, почему ты не художник! Я бы дорого дала за то, чтобы иметь нечто подобное у себя дома. Нет, ты только посмотри! Ведь прямо холодом веет. И страшно. Наверно, этот дом — очень старый и грустный. Я просто не могу отойти. Ветки заледеневшие… Как в сказке, у которой будет печальный конец.

— Я не поддерживаю грустных тем! — повел меня прочь брат. — Не надо думать о плохом. Ты сегодня вечером свободна?

— Конечно. Я специально ради твоего приезда отменила всех гостей.

— Тогда мы можем поиграть в «Пыльное окно». Я улыбалась счастливо и откинула назад голову до упора в меховой воротник.

— Ты уже почти офицер, Николка, и ты все еще предлагаешь мне сыграть в «Пыльное окно»!

— Ты замужняя дама, Анненька, — прошептал мне на ухо он, — и ты еще ни разу мне не отказала!

Спорить с ним было бесполезно. Под ногами хрустел снежок, который с утра застелил весь город, как белой скатертью застилают праздничный стол. Я шла и не думала ни о чем, кроме того, что иду я вместе с братом, которого люблю больше жизни, и вот он рядом, гордо ведет меня под руку, и шерсть шинельного рукава шершавит мне пальцы. Весь мир не сможет остановить счастье нашей встречи, не надо слов о том, что мы скучали в разлуке, ибо слова — пусты. Я иду, воздух свеж, румяный Николка сжимает ласково мою руку, а платье в такт шагам подметает снег.

Николка, Николка!.. Тяжело тебе, родной мой, выходить на Божий свет из казарменной обстановки! Верно, не понимаешь, где ты, проснувшись у меня дома на кружевных белых простынях. Милый мой, ненаглядный! И скулы у тебя стали выпирать из-под гладкой чистой кожи, и глаза стали жестче! Несладко, мальчик мой, но ты сам того хотел!

Не ты ли гонялся с отцовой шпагой по старому родительскому дому! И отец поощрял твою любовь к военной истории. Ночами ты читал про Александра Македонского, про победы Цезаря, а днем отец тебе давал сочинения Суворова. Так и воспитывал сына, пока тот не подрос, чтобы поступить в артиллерийское училище, где в спальных помещениях температура воздуха зимой была не выше десяти градусов.

А отец наставлял: «Служи честно, не посрами фамилии!» — и умер. Матушка взялась за хозяйство, стала суровой властной женщиной, к сыну ездила редко. Но подошло время моего брака, и мы стали жить в одном городе. Слава богу, что теперь мы видеться можем хоть чуточку чаще, слава богу, что на каждую вакацию ты приезжаешь ко мне! Неважно, что думает об этом мой муж! После смерти матушки только я одна за тебя в ответе!

— Все думаешь, и о поклонниках, наверно, — пробурчал он. — На вакацию отпустили брата, а она и не рада. Вернусь к учителям.

— Оставь! Я о тебе и думала, не надо перевирать мои мысли. Расскажи лучше, что у вас было на завтрак?

Николка состроил кислую мину, хотя знал, что от разговора на тему еды, самочувствия и отношения к нему командиров он не уйдет.

— Была говядина, я терпеть ее уже не могу! На днях немного простыл на учениях, но лекарь дал какой-то бурды, сказал, поможет. Пить ее я побоялся, и все прошло.

— Тебя не обижают?

— Нет, Анненька.

— Что вы делаете в свободное время? — спросила я, в надежде услышать про классическую литературу, стихосложение или риторику.

— Вчера вечером Мурзику делали темную, — ответил Николка, но тут же спохватился.

— Кто этот Мурзик? Кот?

— Да сволочь одна, не обращай внимания.

— Как ты стал говорить! Немедленно выкини эти слова, — приказала я. — Распустился! Так что там за Мурзик?

— Однокашник наш, подлец, предатель и доносчик. Болтает много, наговаривает!

— Что такое «темная»?

— Анна, — сказал Николка, — может, зайдем в кондитерскую?

Стемнело как-то неожиданно быстро. Зажглись фонари и витрины магазинов, настроение было прекрасное. Нет ничего лучше зимнего вечера на улице, когда ты идешь с милым Николкой, когда вокруг спешат люди: студенты, семинаристы, белошвейки… А нам и не надо вовсе никуда спешить. Снег пошел крупными теплыми хлопьями. Мы шли, а снег, белый, новый, прилипал к ботинкам, налипал на подол темного платья.

В кондитерской приятно пахло ванильными палочками, свежим хлебом, чем-то невероятно праздничным. И праздник длился, пока мы через полчаса с тортом в руках не вошли домой. Навстречу выпорхнула Таня, моя горничная. Она сделала большие глаза и прошептала мне, принимая от нас верхнюю одежду:

— Александр Михайлович в раздражении. Куда, говорят, Анна Николаевна исчезли? Я же и знать не могу!

Таня, добрая моя девочка! Она являлась не только горничной, она, и только она, могла легко уложить мои непокорные волосы, пригнать по фигуре платье лучите любой портнихи и утешить, если надо. Мы росли в доме моих родителей вместе. Ее мать работала на кухне, Таня девочкой была смышленой, и маман не видела ничего дурного в том, чтобы мы немного общались. Так из Тани выросла чудесная девушка, образцовая горничная. Выходя замуж, одним из условий согласия на брак я поставила переезд Тани вместе со мною. И так как ее родителей к тому времени не было в живых, она согласилась поехать со мною. Первое время она была единственным близким мне человеком, и я привязалась к ней еще больше. Помимо всего прочего, Таня молилась за меня каким-то особенным способом, и мое ходатайство у Бога я доверила именно ей.

— Рада вас видеть, — улыбнулась она Николке.

— И я, Таня! — И он не лгал, зная, как она помогает мне.

— Возьми торт, отнеси в столовую, — сказал он. Приняв от Николки нарядную коробку с тортом, Таня ушла.

— Наконец! — вышел к нам из кабинета мой муж, Александр Михайлович Зимовин. — Анна, — строго повернулся он ко мне, — не будете ли вы столь любезны сказать, почему вы опоздали к ужину?

— Разве? — удивилась я, оглянулась на часы и вынуждена была признать, что Александр прав.

— Я дожидалась Николку, — попыталась солгать я.

— Кучер сказал, что вы отпустили его, когда Николай вышел. Извольте пояснить!

— Мы гуляли, — развела руками я.

— Здравствуйте, Николай, — слегка поклонился Александр Николке.

— Честь имею! — взволнованно и поэтому слишком громко, с хрипотцой в голосе, отозвался тот.

— Каков! Проходите, пожалуйста. Сделайте милость!

Настроение мое заметно ухудшилось. У Александра была болезненная черта — педантичность. Я же не могла жить по постоянному расписанию, ходить по регламенту и даже чихать в отведенное для того время. Впрочем, чихание Александр принимал за признак дурного тона, а никак не простуды!

Для меня навсегда останется загадкой, почему моя матушка выбрала именно его себе в зятья из полутора десятка претендентов на мою руку. И сердце?! Да, Александр Михайлович был дворянин, образованный и неглупый, занимал должность товарища прокурора. Часто он бывал в столице по долгу службы, но не переехал туда, даже женившись на мне. Он не был военным, что, по мнению моей матушки, тоже было достоинством. Он имел хороший доход и был не самым старым из всех женихов.

И вот мне двадцать, ему — тридцать два, мы венчались три года назад, вместе ездим на приемы и балы; но никакая сила не может меня заставить полюбить этого человека. Я не обязана его любить, знать о его привычках и достоинствах, если он сам не удосужился о них мне рассказать!

Я видела смущение брата: Александр Михайлович отчитал меня в его, Николкином, присутствии.

Я сердилась за неловкость, которую ощущает брат, и настроение праздника ушло.

— Может, стоит выпить шампанского? — попыталась я снять напряжение в столовой, когда мы дожидались ужина.

— Разве сегодня государственный или религиозный праздник? — поднял на меня глаза Александр Михайлович.

— Но… — я осеклась и замолчала.

— Николай, — повернулся к нему Александр Михайлович, — как вам идея с шампанским?

— Благодарю, не сейчас, — ответил быстро Ни-колка, не желая поддерживать неприятную тему.

Разговор шел вяло, неохотно, тем для общей беседы не было, ужин казался невкусным. Александр Михайлович первым поднялся из-за стола.

— Покину вас. У меня еще есть работа, простите! — и ушел в кабинет.

— Идем в комнату, — предложила я.

— «Пыльное окно», как обещала, — напомнил Николка.

«Пыльное окно» было нашей любимой игрой в детстве. Потом мы забыли о ней на некоторое время, до тех пора, пока Николка не приехал домой из училища на первые вакации. Он чувствовал себя скованно и начал даже называть меня на «вы», я предложила ему сыграть в нашу детскую игру. Нехотя он согласился. Через полчаса мы уже снова были лучшими друзьями, и он рассказывал о проделках в корпусе, а я ему — свои сердечные тайны. Тогда мы поклялись всегда при встрече играть в «Пыльное окно», чтобы быстрее привыкать друг к другу.