– Хорошо.

– Что, ты согласен?

– Да, – чуть помедлив, устало ответил он. – Если я выйду отсюда, мы поженимся.

Повисла пауза, нарушаемая только гудением многочисленных приборов, поддерживающих жизнь моего возлюбленного. Я бы хотела, чтобы Митя сам сказал мне эти слова, вновь произнес свое предложение, но он продолжал напряженно рассматривать светло-зеленый потолок... «Маленькая эгоистка...» Нет, Митя не прав. Как бы я хотела исполнить все его желания, все то, о чем он мечтал когда-то... Невозможно, невозможно, чтобы я опоздала!

К вечеру доктор со старинным русским именем Савелий беседовал со мной в больничном буфете. Мы говорили о каких-то пустяках сначала, потом, когда он наконец увидел, что я расправилась со своим жалким ужином – стаканом кефира и булочкой, начал:

– Танита, вы должны быть ко всему готовы...

– Да, я понимаю, – спокойно ответила я, хотя внутри меня все задрожало. – Сколько еще?

– День, от силы два. Операция не поможет. Я хотел вам сказать это раньше, но тогда была небольшая надежда, что, возможно, процесс будет развиваться в ином направлении. Теперь же этой надежды нет.

– Совсем... совсем никакой надежды? – Я еще не верила услышанному. Вернее, не хотела верить.

– Держитесь. – Доктор холодно и пристально смотрел мне в глаза, и под его мрачным взглядом я не могла позволить себе расслабиться, впасть в истерику.

– Что же делать? – растерянно спросила я.

– Ничего не надо делать. Все произойдет само. Медицина в этом случае бессильна, жестоко терзать уже истерзанный организм.

– Жестоко ничего не делать! – попыталась возразить я, но мой собеседник остановил меня ледяным взглядом. – Сколько надо заплатить? Я готова, сколько угодно...

– Ни за какие деньги вашему Мите уже не поможешь. Держитесь.

Доктор Савелий хотел встать, но какая-то неясная мысль не давала мне покоя.

– Нет, постойте! Я о другом... Нас ведь могут здесь обвенчать?

– О чем вы?

– Хотя бы один час, одну минутку быть его женой, быть с ним единым целым, чтобы даже в загробной жизни...

– Поговорите с отцом Георгием, – ласково прервал он меня. – Я, со своей стороны, никаких противопоказаний для церемонии не вижу. Кажется, я сам подсказал вам это в прошлом разговоре.

– Савелий, почему он... почему Митя сейчас так безразличен ко мне?

– Милочка, ну вы даете! – развел он руками. – Человек при смерти, а вы от него требуете...

– Да, все понимаю. Но раньше, сколько я его помню, он думал только обо мне, он мечтал о свадьбе, он... Нет, даже невозможно описать... Митя просто дышал мной!

– Охотно верю. – Он царапнул меня тем особенным взглядом, которым смотрели на меня окружающие люди все последние дни.

– Отчего же теперь такая перемена, словно и не было ничего этого раньше?

– Только в любовных романах да в дешевом кино влюбленные страстно целуются на смертном одре. В жизни все по-другому, я уж повидал. Ваш Митя умирает, ему не до возвышенностей всяких. Сейчас его невеста – смерть, уж извините за пошлое поэтическое сравнение.

– Нет... – Я закрыла лицо ладонями и на какое-то время оцепенела вся. Сбывалось то, во что я отказывалась верить, – я была совершенно бессильна и беспомощна перед судьбой.

Отца Георгия я нашла в терапевтическом отделении – он сидел в окружении старушек и о чем-то доверительно беседовал с ними. На миг я почувствовала раздражение – столько немощных, дряхлых, никому не нужных старушек продолжали упорно жить, перетирая деснами больничную пищу, в то время как молодые, полные надежд и планов люди уходят в небытие.

– Извините, – произнес отец Георгий своей пастве, увидев в дверях палаты меня.

Это был невысокий, пожилой уже человек с седоватой каштановой бородой и светлыми бровями. Лицо у него было усыпано мелкими рыжими веснушками – мое сердце немного смягчилось, когда я вблизи разглядела его веснушки, словно увидела перед собой родственника.

– Что случилось? – подойдя, спросил он.

– Я насчет Дмитрия Полякова. Вы недавно соборовали его...

– Хорошо помню. Ему стало хуже?

– Да. Впрочем, этого следовало ожидать. – Я замолчала, пытаясь справиться с волнением.

– Как вас зовут, милое дитя? – с ласковой строгостью вопросил отец Георгий. – И кто вы Полякову?

– Танита. Не Татьяна, а – Танита... Это не псевдоним. А Полякову я... никто. Нет, не так... – Неожиданно слезы опять потекли у меня из глаз.

Батюшка взял меня под руку, и мы медленно пошли по больничному коридору.

– Мы живем вместе давно, уже несколько лет. Он хотел жениться на мне, но я все тянула, тянула... Я знаю теперь, что останавливало меня соединиться с ним, – я думала, что есть человек лучше, интереснее, рядом с которым жизнь будет сплошным праздником...

– Какой-то конкретный человек или ваша мечта?

– Конкретный. – Я вспомнила о Серже, и слезы моментально высохли на моих глазах. – Я страшно заблуждалась. Счастье было совсем рядом, но я не видела его! Потом появился человек, о котором я мечтала, и я... и я Мите с ним...

– Понимаю – дальше, дальше...

– Только тогда я сразу поняла, что заблуждалась, но было поздно – человек, о котором мечтала, оказался сумасшедшим. Именно он ранил Митю, именно он убил его!

– Ужасно, – помрачнев, произнес отец Георгий. – Но за ошибки приходится платить.

– Платят невинные! – горячо воскликнула я. – Бог должен наказать меня, это я виновата. По сути – я оказалась убийцей, я спровоцировала все! Если бы я знала, что тот человек окажется сумасшедшим....

– Мы не можем знать все, – остановил меня отец Георгий. – Я могу вам точно сказать, что Дмитрий Поляков уходит, не держа на вас зла, Танита. Вы заблуждались, дитя мое, но не вы убийца. – Он посмотрел на меня с состраданием, от которого у меня все сжалось внутри. – Чего вы сейчас хотите?

– Я хочу обвенчаться с Митей, – твердо произнесла я. – Он умирает, но хотя бы несколько минут быть его женой, быть только его... Он об этом всегда так мечтал...

– А сейчас он хочет этого?

– Я говорила с ним недавно – он не против.

– А не кажется ли вам, дитя мое, что венчанием вы хотите искупить свою ошибку? Что вы это делаете для себя?

– Кажется, – с отчаянием согласилась я. – Мне кажется, что сейчас я его вынуждаю. Но он же всегда хотел этого! Просто сейчас ему не до того, он очень плох – так сказал доктор... Я думаю, если б ему было хоть немного полегче, он с большим энтузиазмом согласился бы...

– Ну не знаю, – с сомнением произнес отец Георгий. – Я молюсь о Дмитрии Полякове, но и вас мне очень жаль. Я бы хотел поговорить с самим Дмитрием.

– Хорошо...

Но в палату, в которой лежал Митя, нас не пустили.

Там была какая-то суета, входили и выходили врачи – мрачные, сосредоточенные, кидая на нас с отцом Георгием отстраненные взгляды. Потом как-то сразу сделалось тихо, и вышел Савелий.

– Можете зайти, – спокойно произнес он. – Он без сознания, это последние минуты. Мы смогли только облегчить его страдания, ничего больше уже сделать нельзя.

– Что это значит? – задыхаясь, спросила я. – Нет, я не понимаю!

– Идемте. – Священник подал мне руку. – Идемте, Таня...

В палате никого больше не было – Митя лежал тихо, спокойно, и только по слабому писку приборов можно было догадаться, что жизнь в нем еще теплится.

– Умоляю... Ведь еще не поздно! – обратилась я к отцу Георгию. – Обвенчайте нас!

Тот посмотрел на меня с глубоким сожалением и отрицательно покачал головой.

– Я не могу.

– Но почему? Из-за того, что он без сознания, да? Но ведь он хотел, хотел!

– Я не слышал его воли. Я не могу совершить обряд только по вашей просьбе.

Откуда-то сзади появился доктор Савелий, положил руку на мое плечо.

– Он что-нибудь говорил перед тем, как потерять сознание? Он говорил? – с последней надеждой спросила я его.

– Нет.

Я упала на колени перед кроватью, прижалась лбом к Митиной руке, и такое невыносимое горе охватило меня, что я была уверена – сейчас я умру вместе с Митей. Я должна была уйти вместе с ним – иначе где справедливость?!

Отец Георгий читал рядом отходную молитву.

Доктор отключил приборы – я это поняла по тишине, внезапно воцарившейся в комнате.

– Зачем? – подняла я голову. – Зачем вы это сделали?

Он молча, бесстрастно смотрел на меня, отец Георгий положил мне на голову большую, теплую ладонь:

– Крепитесь, дитя мое.

И только тогда я поняла...

На грудь мне лег тяжелый камень, и дышать стало трудно, почти невозможно. Я помню, я стала кричать и требовать какой-то справедливости. Но к кому я обращалась – к доктору или к священнику, – я не знала. Я кричала в пустоту, кому-то невидимому, кто с тайным торжеством наблюдал сейчас мои страдания и упивался ими...

Мне сделали укол – стало немного легче дышать, но боль не проходила.

Все дальнейшее стало разворачиваться передо мной словно в каком-то густом тумане. Появились Ковалев, Девяткин, еще какие-то люди, которых я знала, но чьих имен почему-то вспомнить не могла. Начались хлопоты, возня с документами, меня отвезли домой, хотя я отчаянно сопротивлялась, не желая покидать Митю, – я все ждала, когда моя душа отправится вслед за его, но этого почему-то не происходило.

Потом опять появился доктор, ввел мне в вену лекарство, и опять все заволокло вязким туманом – я видела, слышала, понимала, но все чувства были словно притуплены. Меня держали на успокоительном несколько дней, боясь тех слов, которые я в исступлении повторяла все время. Потом было отпевание в церкви, все куда-то ехали на автобусе. Я вся в черном, окружающие тоже в черном... Разверзлась черная, жирная земля, поглощая мою любовь, песок застучал о дерево...

Это был страшный сон, после которого, я знала, мне уже никогда не пробудиться.

* * *

Следующие после похорон несколько дней были ужасны. За окнами светило теплое солнце, трепетала золотом листва, а мне казалось, что наступила ночь. Я сутками лежала на постели, не желая никого видеть. Окружающие лица вызывали во мне отвращение, потому что все те люди, которые приходили ко мне, были живыми и здоровыми, что казалось мне несправедливым. Я оставила возле себя только Тарабакина.

Откуда Тарабакин узнал о постигшем меня горе, до сих пор остается для меня загадкой. Вероятно, его творческое чутье послало ему какой-то сигнал, и он, знаток женских душ и повелитель мелодрам, появился возле меня. Признаюсь, я даже жалела о том, что он родился не женщиной, тогда бы он был самой лучшей моей подругой. Сейчас же он сделался моей нянькой и выполнял ту работу, которая во время нашего брака лежала только на мне.

Он ходил в магазин и собственноручно стряпал обеды, которые я не стала бы есть и в нормальном состоянии – это был апофеоз мужского кулинарного бессилия, он поил меня лекарствами, которые, как подразумевали врачи, должны были притупить мою психику и смягчить удар, и самоотверженно спал в коридоре, под дверью, чутко прислушиваясь ко всем звукам, которые доносились из моей комнаты. В эти дни все думали, что я наложу на себя руки, – так велико было мое отчаяние. Добродушный Девяткин рыдал на похоронах не столько от потери коллеги, сколько от сочувствия ко мне...

Пустой пыльный аквариум стоял напротив моей кровати, поверженный испанский галеон валялся на высохшей гальке, и я казалась себе путешественницей, выброшенной в бурю на необитаемый остров. Я была совершенно одна в этом пустом мире, и даже присутствие благородного Тарабакина, самоотверженно стряпавшего какую-то невероятную гадость на кухне, не утешало меня.

Я любила... С того самого момента, как я поняла, что никто, кроме Мити, мне не нужен, я испытывала это обжигающее чувство. Но я не сумела показать Мите, как сильно он мне дорог.

Раньше я не отказывала себе в удовольствии поспать – сон приходил ко мне легко и был всегда спокоен. Теперь же каждую ночь ко мне в изголовье садилась бессонница. Ночь наваливалась на меня тяжелым, душным покрывалом – я встречала рассвет с сухими, утомленными от долгого глядения в темную пустоту глазами и каждый раз удивлялась, почему еще жива. Ощущение того, что в ближайшее время я должна умереть, непременно умереть, не покидало меня. Я не находила никакого основания продолжать свою жизнь дальше, я не могла без Мити, я не имела права ходить по этой земле, погубив его...

Я ворочалась, сминая простыни и терзая подушку кулаками. Потом закрывала глаза от льющегося в окна рассвета и замирала, лежа на спине, сложив руки на груди, с бессильным отчаянием понимая, что не пришло еще мне время покидать этот мир.

За стеной просыпался Тарабакин, осторожно громыхал посудой, готовя завтрак, к которому, я знала, почти не прикоснусь, не только потому, что готовил мой бывший муж исключительно невкусно. И лишь тогда сон приходил ко мне – недолгий, тревожный. И всегда только об одном – Митя жив, мы вместе, и я задыхаюсь от счастья, видя его рядом с собой... Я любила его все больше и больше, и для меня никакого значения не имело то обстоятельство, что он покинул меня навсегда.