Тарабакин встречал меня приветливой улыбкой, желал доброго утра. Порой мне даже казалось, что ничего в этом мире не изменилось и мы живем вместе – он пишет свою нетленку, желая завоевать мир, и надо только немного подождать, когда я выпровожу его из своей квартиры, снимусь для журнала «Поселянка» и получу странное, восторженное письмо от одного из своих поклонников, который хочет подарить мне рыжего котенка по имени Луи. В самом деле, отчего нет?

Постепенно в моей голове сложился определенный план, по которому я решила продолжить свое существование.

Тарабакин был милым, совестливым человеком, и мне пришлось разыграть перед ним целый спектакль, убедив его в том, что я уже вполне пришла в себя. Я стала слабо улыбаться ему в ответ по утрам, съедала почти всю его стряпню, испытывая при этом почти мазохистское удовольствие, читала по утрам газету, а вечером на некоторое время включала телевизор, изображая интерес к жизни, и даже пыталась говорить на какие-то отвлеченные темы.

К началу ноября, когда прошло уже почти два месяца после смерти Мити, Тарабакин поверил, что я полностью адаптировалась. Не знаю, наверное, он хотел снова стать моим мужем и несколько раз заводил туманные разговоры... Этих разговоров я избегала. Если б милый мой литературный гений сумел заглянуть ко мне в душу, то увидел бы, как черно и пусто там – выжженная земля, на которой уже ничто не сможет вырасти.

Мягко и ненавязчиво я вытеснила его из своего дома. Потом так же мягко и незаметно стала рвать все прошлые свои связи. Работу я бросила. Вежливый Ковалев, непосредственный Девяткин, бывшие коллеги из театра... – я свела к минимуму их посещения и телефонные звонки.

Я стала жить одна, погруженная в холодную, ничем не нарушаемую печаль, в ожидании того дня, когда снова встречусь с Митей.

Нет, я не сошла с ума. Я понимала, что время невозможно повернуть вспять и с хронологической точностью повторить все прошлые события, – я ждала другойвстречи. Я верила, что рано или поздно наступит день, когда я тоже покину пределы этого мира. Завтра или через несколько лет, может быть, даже через несколько десятков лет, но это произойдет обязательно, и тогда я наконец вновь обрету своего возлюбленного. Нужно только подождать...

В середине ноября выпал первый снег и покрыл белым, чистым саваном город, окончательно убедив меня, что прежняя жизнь безвозвратно погибла.

Я жила на те деньги, что мы отложили с Митей на наше путешествие. Теперь мне надо было совсем мало – я не работала, не играла в театре, не снималась в рекламе, не ходила по магазинам, не покупала тех очаровательных и приятных сердцу любой женщины безделушек, без которых раньше не мыслила и дня. От Мити оставались квартира и машина, и кто-то советовал мне похлопотать, чтобы заполучить их, но мысль о наследстве казалась мне абсурдной, мне было противно думать об этом...

Я любила и даже чувствовала себя в какой-то степени счастливой. То было странное, болезненное счастье обретения себя. Да, пожалуй, именно сейчас я стала самой собой – холодная, бесстрастная, равнодушная ко всему окружающему, бесплотной тенью я проходила сквозь дни и ночи. Я стала призраком.

Первый снег растаял, потом выпал новый, зима прочно и надолго заняла свои позиции, тяжелые темные тучи заволокли небо, солнца не было – граница между днем и ночью стерлась, за окном стояли вечные сумерки.

Однажды я подошла к зеркалу и не узнала себя.

Передо мной стояла тоненькая бледная девушка с острым носом и прозрачными холодными глазами. Именно бледная, почти белая – мои знаменитые веснушки потеряли в одночасье свою яркость, почти стерлись. Теперь никто бы не посмотрел мне вслед и не прищелкнул пальцами от удивления.

Я уже давно никого не ждала, отвечая скупыми односложными фразами на телефонные звонки моих прежних знакомых, и поэтому, когда кто-то позвонил в дверь, даже удивилась немного. Заглянув в «глазок», я обнаружила на лестничной площадке человека, о котором забыла, а главное – о котором старалась не вспоминать, потому что человек этот в какой-то степени был причастен к смерти моего возлюбленного...

– Привет! – как ни в чем не бывало сказала Шурочка, переступая порог. – Как дела?

На ней была хорошенькая каракулевая шубка и вызывающе игривая дамская шляпка – по всей видимости, эти вещи были новыми, недавно купленными, и оттого они доставляли Шурочке особое удовольствие. Она бережно отряхнула шляпку, подула на плечи своей шубки, раздеваясь, и только потом обратила свое внимание на меня.

– Как дела? – задумчиво повторила я ее вопрос. – А никаких дел и нет...

– А я подстриглась, смотри! – Шурочка завертелась перед зеркалом в прихожей, ладонями поправляя стрижку. – Класс, да? У меня мастер есть одна знакомая, очень недорого берет. Хочешь, я и тебя к ней направлю?

Я не видела Шурочку давно, с лета, но сейчас она вела себя так, будто и не было этого разрыва во времени. Я не испытывала к ней какой-то особой ненависти, хотя ведь именно она старательно сводила нас с Сержем, – она была мне безразлична.

– Шурочка, разве ты ничего не знаешь? – спросила я, сложив руки на груди.

– О чем ты? Ах да... – Она изобразила скорбь на лице. – Ужасно, ужасно! Я сама так переживала из-за Сержа, из-за твоего Мити, что все это время приходила в себя. Но теперь я в порядке. Надеюсь, и ты тоже... Сообрази чайку, я тут конфетки принесла.

– Шурочка, Серж убил Митю, – сказала я, не меняя ни тона, ни позы. Упрекать и обвинять мою бывшую одноклассницу у меня не было сил. Да и прав тоже – ведь я сама, по собственной воле пошла у нее на поводу.

– Да знаю, слышала, – махнула она рукой. – А ты чайку сделай, правда. Уж очень холодно на улице.

– Проходи, – кивнула я ей на дверь, ведущую в комнату, а сама отправилась на кухню за чайником. Показалось мне или нет, что она вздохнула облегченно, когда я наконец пригласила ее? Как будто она до последнего момента боялась, что я устрою ей сцену, и морочила мне голову парикмахерской и конфетами... Впрочем, какая теперь разница?

Я разлила чай, Шурочка содрала целлофан с большой коробки конфет, мы чинно уселись друг напротив друга.

– Какая же это прелесть – горячий чай после мороза! – с наслаждением воскликнула Шурочка, обнимая розовыми пальчиками пузатую кружку. – А вот конфетку...

Я взяла одну, с карамельной начинкой, но она показалась мне совершенно безвкусной.

– Вообще сладкое в нашем возрасте очень вредно, – Шурочка причмокнула, разгрызая пополам конфету из соседнего ряда. – С кокосом... Ты знаешь, стараюсь не есть лишнего, но все равно – был сорок четвертый, а теперь сорок шестой. Ужас, ужас!

Меня покоробило, что она с одинаковым выражением говорила о Митиной гибели и своих размерах, словно это были вещи одного порядка.

С мороза она была очень хороша – юная, румяная. Словно начищенные полиролью, нестерпимо блестели огромные глаза. Я теперь рядом с ней казалась слишком бледной и невзрачной – как и в былые годы. Наверное, Шурочка тоже почувствовала перемену: она посмотрела на меня с жалостью – о, сколь хорошо я знала этот притворно-сочувствующий взгляд! – и произнесла сладким голоском:

– Таня, дорогая, во что же ты превратилась! Ты здорова?

– Физически – абсолютно.

– Да, я понимаю, о чем ты хочешь сказать, – трагедия, сердечная драма и все такое, тело здорово, а душа болит... Но ведь прошло уже столько времени, пора прийти в себя, встряхнуться! Я, собственно, потому и пришла – вдохнуть в тебя силы, возродить к новой жизни.

– Спасибо, – сдержанно ответила я.

– Ты сейчас работаешь, играешь где-нибудь? Снимаешься?

– Нет.

– Плохо.

Шурочка строго нахмурилась, но мне показалось, что в уголках ее тоненького извивистого рта мелькнула злорадная усмешка. Впрочем, может быть, мне действительно показалась. Я ее никогда не понимала – с ранней юности мне всегда чудился подтекст в ее словах и жестах, сейчас во всем этом следовало разобраться.

– Шурочка, можно тебя спросить?

– Да, конечно. – Она как будто напряглась внутренне, собралась, предчувствуя удар, который я готовилась ей нанести.

– Почему ты меня не предупредила, что у Мельникова не все в порядке с головой? – Вопрос я задала нейтральным тоном, в самой мягкой форме – боялась ее спугнуть, до правды мне надо было добраться любыми путями. А уж потом, когда все открылось бы, я бы ей устроила...

– Я не знала об этом, – поколебавшись мгновение, невинно ответила она. – Танюша, сама подумай, стала бы я тебе рекомендовать Сержа, если б знала, что он псих!

– То есть ты ни сном ни духом – что он болел когда-то, что перенес тяжелое осложнение...

– Конечно! – Она изобразила на лице ужас. – Я сама как узнала об этом, то чуть с ума не сошла – ведь он заходил ко мне в последнее время несколько раз, в доме был Витюшка... Чтобы я так собственным ребенком рисковала!

Я налила себе еще чаю – в горле у меня пересохло от волнения. Шурочка была не так проста, она увертывалась и выскальзывала у меня из рук, словно мокрый банный обмылок, подловить ее на чем-то было очень тяжело.

– Странно, что ты была не в курсе... – задумчиво пробормотала я. – Серж говорил о твоем предательстве – тогда, в юности, о том, что все-таки сумел тебе простить... Разве он имел в виду не то, что ты узнала о его болезни и бросила его?

– А Серж говорил, из-за чего мы расстались? – Шурочка так и впилась в меня взглядом. Блефовать я не хотела, но ради правды...

– Да, говорил! – вызывающе ответила я. – Поэтому вина за все случившееся...

– Неправда! – перебила меня Шурочка. Она с жадностью съела еще одну конфету и облизнула темные от шоколада губы. – Он только намекал, но прямо ни о чем не говорил. Так?

– А разве из намеков нельзя сложить цельную картину произошедшего? – сказала я и тут же поняла свою ошибку – мне надо было настаивать на своих словах, но я споткнулась на туманном слове «намек», и теперь Шурочка имела шанс... Она им сразу и воспользовалась.

– Намек – это лишь намек, – высокомерно произнесла она. – Его можно истолковать как угодно. Я чувствую, ты хочешь свалить всю вину на меня и умыть потом руки. Но не все так просто, милочка, я тут ни при чем! Я не знала о болезни Сержа! – возвысила она голос. – Он говорил о предательстве с моей стороны, но то было другого рода предательство – самое обычное, банальное, бабское... Ты помнишь – я его любила, и я не оставила бы его в болезни! Дело в другом – я его разлюбила.

– Именно это предательство имел он в виду?..

– Именно! – жестко подчеркнула Шурочка. – Я встретила другого мужчину, полюбила его, намечалась свадьба, но... тут уж предали меня. И родился Витюшка.

Я была в полной растерянности – мои логические умозаключения, которые я выстроила в больнице в те дни, когда умирал мой Митя, рассыпались на глазах. И теперь вина лежала только на моих плечах – нельзя было упрекнуть Шурочку, что она не предупредила меня, нельзя было искать злодея на стороне, потому что главной виновницей, главной злодейкой все равно была я.

– Правда? – прошептала я, что было второй моей ошибкой – я слишком быстро сдалась, и теперь Шурочка могла с полным правом посочувствовать мне, непутевой.

– Последняя и единственная правда во всей этой истории, – с глубокой жалостью в голосе произнесла она. – Бедная ты моя... Но ведь никто не знал! Что ж поделать – судьба.

Она сидела напротив, с аппетитом поглощая шоколад и запивая его чаем, скорбела и торжествовала одновременно. Нет, если это правда... Да, это правда. Но почему же такая радость у нее в глазах, они будто огнем горят... Впрочем, наверняка тут обычное женское соперничество, ей просто приятно, что я оказалась такой дурой. Да, обычное женское торжество.

– Да, судьба, – с тоской согласилась я. – Но ты, почему ты, с твоим-то знанием психологии, ни о чем не догадалась?! – Это была последняя и самая беспомощная попытка воззвать к справедливости, но Шурочка пресекла и ее.

– С каким таким знанием! – возмутилась она. – Я просто любитель. Если я читаю на досуге «Введение в психоанализ», то вовсе не значит, что я каждого человека теперь должна насквозь видеть. Я только обычные бабские советы давала. А кто их нынче не дает...

– Да уж...

– Ладно, проехали, – бодро махнула Шурочка рукой. – Ты лучше скажи: как ты теперь жить собираешься?

– Никак, – равнодушно ответила я. Последние силы покинули меня – с того самого момента, как я поняла, что вина за все случившееся лежит лишь на мне. И до того муки совести грызли меня, теперь же они усилились стократно.

– А на что ты живешь? – с интересом спросила Шурочка.

– Так... еще осталось кое-что.

– Может быть, тебе стоит пойти работать? Это, знаешь ли, отвлекает.

– Это только мешает, – ответила я, думая о Мите. – Когда деньги кончатся, может быть, пойду работать. Но не в театр. На театр у меня сил не хватит...

– Есть еще вариант – можно распродать кое-что из ненужного. У тебя очень много хлама, Танеева. Вот, например... – Она встала и по-хозяйски прошлась по комнате, перебирая стоявшие на виду вещи. – Вот это – что такое?