— Зачем мне вдруг с вами в Венецию? — темнея лицом, удивилась Варвара.

— Что значит зачем? На гондоле кататься!

— Нет, вы сумасшедший! — И Варвара бросилась в ванную, где оставила платье. — Пустите меня!

— Постой! Подождите! — Вернен, подвернувши большой белый фартук, упал на колени. — Куда же вы, Варя! Чем я вас обидел?

Варвара Сергевна приостановилась.

— Жена ваша скоро приедет?

— А черт ее знает! — с досадой воскликнул Вернен. — Сначала сказала: сегодня приеду! Потом позвонила, сказала, что в среду! Она ненормальная, Варя! Испанка! Ей только быков на арене дразнить! А я погибаю! Я страшно несчастлив!

Он стал совсем красным и вдруг зарыдал. Этого Варвара Сергевна никак не ожидала.

— Давно вы женаты? — спросила она с непритворным участьем.

— Всю жизнь! — признался Вернен. — Мальчонкой женился. По страстной любви. Она из Гаваны, мы с ней расписались. Меня вызывали, конечно, стращали. Но я разве слушал кого? Готов был за ней хоть куда, на край света! И тут началось! То скандал, то измена, внебрачные связи, внебрачные дети…

— Чьи дети? — смущенно спросила Варвара.

— Жены, разумеется! — вскрикнул Вернен. — А я принимал, я кормил и воспитывал! Бесславный стрелок, одинокий охотник…

Варвара почувствовала жалость к одинокому охотнику, по-прежнему стоящему на своих голых мясистых коленях.

— Я, Ваня, пойду, — прошептала Варвара. — Не плачьте, пожалуйста. Все образуется.

— Да что образуется, Варенька! Поздно! А мог ведь писать! И писал! И неплохо! Получше, чем многие! Даже и Юра…

Вернен спохватился. Варвара слегка усмехнулась презрительно: какие, однако, дурацкие мысли… Брякнувший нелепость Иван с трудом поднялся, перебирая оборки красивого своего фартука.

— Меня одиночество, Варенька, съело. Помру здесь один, и никто не узнает… Могилка травой зарастет…

Варвара Сергевна не знала, на что решиться. Последний поезд во Франкфурт ушел. Денег на гостиницу могло не хватить. Вернен оказался несчастным и кротким. Конечно, не будет он к ней приставать…

— Не буду я к вам приставать, — как будто подслушавши мысли Варвары, сурово поклялся Вернен. — А завтра возьму интервью, как хотели.

Варвара решилась.

— Куда мне лечь спать? Я могу на диване.

— Зачем на диване? — отводя набрякшие слезами глаза, пробормотал Ваня. — Вы ляжете в спальне, а я на диване.

Оставшись одна, Варвара Сергевна потуже завязала халатик и с замиранием сердца легла на большую супружескую кровать, не снявши с нее покрывала. Свинцовая, как говорится, усталость смежила ей веки. Заснула она крепко и не услышала того, как скрипнула дверь в эту самую спальню и страстный Вернен в своей пестрой рубахе, как Каменный гость, вырос вдруг на пороге. Ступая на цыпочки и беззвучно шевеля незаметными внутри бороды розовыми губами, он вплотную подошел к кровати и наклонился над разметавшейся во сне Варварой. Потом осторожно лег рядом. Варвара невинно и ровно дышала. Скосив на нее конский огненный глаз, Вернен своей сильной и страстной рукою накрыл ее теплый живот под халатом. Варвара проснулась и вскрикнула.

— Варвара! — обдавши ее коньяком и сигарой, сказал неуемный Вернен. — Поверь мне: никто никогда не узнает! Пустыня, Варвара, задворки Европы!

Варвара изо всех сил ударила его ладонью по мясистой шее. Вернен зарыдал.

— Ты бей, не стесняйся! — сказал он сквозь слезы. — Я сволочь, подонок, но я по любви!

— Пошел вон, мерзавец! — сказала Варвара и сильной рукой оттолкнула Вернена.

— А хочешь, в окно сейчас прыгну?

Сделавши это неожиданное предложение, отчаянный Ваня залез на окошко и ноги свои свесил вниз. Нетрезвое тело его зашаталось, грозя вот-вот рухнуть на спящую Прагу.

— О нет, мне жизнь не надоела, но это, Варвара, не жизнь, а издевка!

Варвара пыталась стащить его на пол, Вернен упирался, слезать не хотел и был в миллиметре от гибели.

— Послушайте, Ваня, вам нужно лечиться! — дрожа, зашептала Варвара Сергевна. — Я замужем, Ваня, люблю только Юрочку…

Вернен улыбнулся ей скорбной улыбкой и спрыгнул обратно, на мягкий ковер.

— Напрасно спасла… Помешала. Напрасно! Сейчас был бы грудой костей…

Варвара Сергевна тревожно вздохнула.

— Жене все останется, деткам внебрачным! А я пропахал двадцать лет на «Свободе», — эфир за эфиром, — в эфир и направлюсь!

Махнув рукой и сгорбившись, Вернен вышел наконец, плотно притворив дверь. Варвара Сергевна осталась одна. Ей даже и подумать было страшно о том, что утром придется увидеться с Ваней. А может, уйти потихоньку сейчас? Но ночь ведь на улице, темная ночь, — куда же идти?

К утру Варвара задремала и проснулась только в десять. Мужественные шаги хозяина доносились из большой комнаты. Варвара пригладила волосы и, набравшись духу, вышла из спальни. Вернен, свежий, чистый, приятно пахнущий сдержанными мужскими духами, в рубашке под цвет светло-синему небу, опять хлопотал у стола:

— Ну, ты заспалась! Заспалась, моя радость! Всегда говорю, что нигде так не спится, как только у близких друзей! Звонила вот только Аглашка из Генуи, я ей говорю: «У нас Варя ночует. А ты там гуляешь, дуреха!» Аж в слезы: «Держи ее и никуда не пускай! Сажусь в самолет, вылетаю!» «Э, нет, — говорю, — дорогая! Дел много! На радио ждут нас!» Рыдает, дуреха!

Варвара Сергевна чуть в обморок не упала от услышанного. Развязный, хозяйственный Ваня Вернен, приблизившись, поцеловал ее в щеку. Его поцелуй был по-братски добротен. За завтраком он деловито обсудил положение Владимировых на Западе и очень советовал, чтобы Юрий Николаевич как можно острее реагировал на российские события.

— Зачем? — от души удивилась Варвара.

— Что значит зачем? А иначе забудут. Роман писать — дело, конечно, святое. Но нам сейчас, Варенька, не до романов. От нас сейчас, Варенька, много зависит. Они, Варя, брешут, и мы, Варя, брешем. Ну, это я так, антре, ну, между прочим… Анализ, конечно, события, факты, но люди есть люди, всем хочется кушать… Я сам тоже начал писать повестушку. И лихо пошло! Очень, Варенька, лихо! Но времени нету. Кусок, в общем, хлеба…

Плотно и вкусно позавтракав, Ваня Вернен подхватил Варвару под руку и вместе с Варварой пришел на «Свободу». Там он усадил ее в полутемную кабинку и взял у нее интервью. Варвара отвечала невпопад, хотя очень старалась не ударить в грязь лицом и не опозорить Юрочку.

Во Франкфурт вернулась под вечер. У самого лифта столкнулась с Джульеттой.

— Галодная? Пряма с дароги! Пайдем, и пакушаешь! Он дома сидит, книжку пишет. Абед не варил, ему некагда была. А я рана утрам бозбаш пригатовила!

— Скажите мне честно, Джульетточка-джан, — плаксиво спросила Варвара Сергевна, с охотой поевши бозбаша. — Вот вы овдовели лет в двадцать, и что же? И как же вы жили потом? Ну, без мужа?

Джульетта строго посмотрела на Варвару сквозь очки.

— Что значит как жили? А как была жить? Асталась с тремя. Арменчику было четыре, Садэ и Татевику по палтора. Ведь я гаварила, как муж мой пагиб? В гарах он пагиб, не вернулся. Аплакали дома, а тела не видели. Вот я и асталась. Адин забалел, другой кушать папросит, а третью ташнит. Кручусь, как магу. Для себя ни минуты. Саседи мне, помню, тагда гаварят: «Паслушай, Джульетта, ты замуж иди! Красивая женщина ты, — гаварят, — зачем так живешь? Не жалеешь себя!» А я гаварю: «Мае сердце в гарах. В гарах, — гаварю. — Как без сердца любить? Теперь я детей сваих только люблю, чужого мужчину любить не смагу». И так пражила многа лет, сорак лет. Патом вдруг балеть начала. Пашла тагда к доктару и гаварю: «Зачем, — гаварю, — галава так балит? И вся так слабею савсем?» — гаварю. А доктор тагда пасматрел на меня и так гаварит: «Жить без сэксы нельзя. Всем женщинам в мире так сэкса нужна, вы мне не паверите! А то, — гаварит, — арганизм без нее, без сексы, слабеет». А я гаварю: «Не нужна мне сэксы такой, — гаварю, — мой муж, Ардаван дарагой, — гаварю, — из гор не вернулся. Пагиб он в гарах. Какая же мне теперь сэкса нужна? Кагда я вдава? — гаварю. — Зато Ардаван мой со мной, и я с ним». Вот так и ушла. Доктар мне не памог.

Варвара поцеловала Джульетту-джан в седой ее и аккуратный пробор, пошла потихоньку к себе. Юрочка, весь в сигаретном дыму, небритый, голодный, сидел за столом, стучал на машинке.

На следующий день интервью с женой писателя Юрия Владимирова передали по радио. Владимиров выслушал с неудовольствием, но Варе не стал ничего выговаривать, вздохнул только:

— Лучше держаться подальше. Ведь как Маргарита сказала соседкам? Что обе они хороши. Так и есть.


Роман его мучил. Так мучил, что по ночам, воровато оглядываясь на спящую Варвару, он подходил к холодильнику, доставал оттуда водку и быстро выпивал две-три рюмки. Ненадолго отпускало. Стоял на балконе, курил. Потом возвращался к столу. Садился. И вновь принимался стучать на машинке. Иногда ему хотелось сдаться, бросить в мусорную корзину все, что он написал, и приняться за что-нибудь простое, доступное, как детектив или пьеска. Злоба на собственную бездарность душила его. Он со страхом чувствовал, что сейчас никого не любит так сильно, как любил прежде, никто и не нужен ему. Только этот роман. Все, что произошло за два года, все, что он с таким трудом пережил: уход из семьи, новый брак, отъезд из дома, неопределенность будущего, одиночество, тоска по Арине и Кате, — все это сейчас отступило куда-то, размокло, размазалось, стало бесцветным.

Остался один Гартунг Бер. Зачем он ему? Ведь сказано в Библии: «Видел я нечестивца грозного, расширявшегося, подобно укоренившемуся, многоветвистому дереву. Но он прошел, и вот, нет его, ищу его и не нахожу. Наблюдай за непорочным и смотри на праведного, ибо будущность такого человека есть мир».

Он был «нечестивцем», его Гартунг Бер. И он расширялся, он укоренялся, он не отпускал. За Гартунгом не было — мира. И все же его нужно было понять. Поскольку не с Гартунга ведь началось. «Волчат» заловили туда, внутрь зла, и там, внутри зла, их и бросили сразу.

«Гартунг вернулся в школу, зная, что Бога, которому он молился весь истекший год, прося Его как можно скорее соединить их с Машей, нет и никогда не было. Теперь, засыпая, он рисовал себе картины жуткой мести всему на земле, как делал тогда, когда мама собралась замуж и сняла со стен все отцовские фотографии. Кроме отвращения к Богу, которого не было, в нем наступило отвращение к девушкам и молодым женщинам. Как только он думал о Маше, ее тело, позолоченное светом пробившегося сквозь деревья солнца, ее ярко-красные, вспухшие от его поцелуев губы, ее молодые и круглые локти терзали таким наважденьем любви, что он старался как можно скорее отвлечься на что-нибудь, лишь бы не застонать и не разрыдаться, но как только он представлял себе обнаженной какую-то другую девушку — хотя бы миловидную сестру своего приятеля Освальда, — в нем вмиг поднималась такая гадливость, как будто бы он раздавил червяка».

Варвара еще спала, — он помнил, что в это утро она долго спала, — когда он спустился к почтовому ящику за забытой вчера почтой. В открытую дверь подъезда вошел тот самый толстяк с букетом, которого Владимиров уже заметил однажды, несколько недель назад, когда он курил на балконе. Сейчас, встретившись глазами с Владимировым, толстяк вдруг смутился и сразу шмыгнул прямо в лифт.

Владимиров вынул из ящика кучу макулатуры, внутри которой оказалось Катино письмо.

«Мама умерла неожиданно, утром во вторник. Вскрытие показало внезапную остановку сердца, следствие обширного инфаркта. Она никогда не жаловалась на сердце, хотя я уже давно замечала, что по утрам она бывала слишком бледной. Папа, я знаю, что, несмотря на то что вы с мамой расстались, ты любил ее, и она тебя тоже любила. Я всегда чувствовала это. Тебе сейчас больно, я знаю. А мне — так, что я даже не буду писать тебе об этом. Совсем не могу быть дома одна, все время чувствую маму, а иногда чувствую, что и ты где-то рядом. Как будто вы оба по-прежнему вместе. Я не знаю, когда ты получишь это письмо, да и получишь ли, но звонить не хочу. Нет, лучше письмо.

Мне удалось договориться на кладбище и похоронить маму рядом с дедушкой и бабушкой. Сначала на меня орали, что там нету места, могилы осели и что-то еще, но за деньги можно добиться всего, и я получила разрешение. У нас выпал снег, а в пятницу, когда были похороны, ночью вдруг сильно подморозило. А только конец сентября. Отпевание было в ваганьковской церкви, в которую мама всегда заходила и ставила свечки дедушке и бабушке. В церковь пришли все мамины друзья, все, с кем она работала в больнице, много было моих подруг. Меня удивило, что добрались даже Ника с Тамарочкой. Им ведь далеко, да и Ника себя очень плохо чувствует. Мама лежала совсем молодой, казалась просто девочкой. Я ее сначала даже не узнала. Потом узнала, конечно. Я так долго, не отрываясь, смотрела на нее, что мне вдруг показалось, как будто у нее слегка шевельнулись ресницы. Знаешь, папа? Я ничего не понимаю про смерть. Считается, что, раз я врач, я должна понимать все или почти все. Иногда мне кажется, что я просто схожу с ума, до того мне нужны вы оба: мама и ты».