Дочитав письмо, Владимиров аккуратно сложил его пополам и сунул в карман пижамы. Потом он вызвал лифт, хотя возвращаться домой не собирался. Лифт, однако, приехал и раскрыл свои дверцы. Владимиров постоял, дождался, пока лифт снова уплывет наверх, и вышел на улицу. На улице было тепло, но шел листопад полным ходом, и мертвые эти прекрасные листья летели порывисто, словно хотели, чтоб люди смотрели на них, как на птиц.

Он попытался представить себе все, о чем написала Катя. Арина была похожа на девочку, когда ее отпевали в церкви. А когда он первый раз увидел ее, она и была девочкой. В ноздри ему ударил снежный запах зимы, запах свежего льда, и тут же из темноты вылепилась девочка в синей безрукавке, которая никак не могла затянуть шнурки на ботинках, сидя на корточках возле самого фонаря. Вспоминать об этом было не так больно, как представлять себе Арину в гробу, и казалось, что Владимиров вспоминает не себя и не ее, а каких-то почти незнакомых людей, которые так и остались на льду. Пришли на каток и живут там под музыку. Он даже мысленно дотронулся ладонью до запорошенного снегом ботинка этой девочки и тут же почувствовал холод конька, тепло ее тонкой ноги и этот совсем удивительный запах: ее больших, мокрых, распаренных варежек.

Но тут вдруг ударила боль такой силы, что он, замерев посреди тротуара, схватился за сердце. Болело не сердце, а где-то внутри, совсем глубоко в животе, и тошнило так сильно, что он начал шарить глазами вокруг, не зная, куда бы пристроиться так, чтоб люди не видели, как его вырвет. Она умерла. Вот и все. Дойдя до конца Винерштрассе, он повернул обратно и через пятнадцать минут вновь оказался у подъезда своего дома. Варвара с расширенными страхом глазами открыла ему дверь.

— Письмо вот от Кати, — сказал Владимиров, нажимая рукою на письмо в кармане. — Арина скончалась.

Варвара отступила на шаг и молча пропустила его в комнату. Владимиров прошел мимо, ссутулившись, сел за стол. Она продолжала стоять в коридоре. Эта женщина, его жена, которая прежде причиняла ей столько мук и унижений, ушла вдруг внезапно и так далеко, что чувства, и мысли, и страсти Варвары отныне ее не касались.

Юрочка сидел, положив руки на скатерть, и смотрел в одну точку. Варвара осторожно опустилась на краешек стула рядом с ним.

— Юрочка, — сказала Варвара, борясь с охватившей ее пустотой. — Ты выпил бы кофе… Не хочешь?

Владимиров бегло взглянул на нее и тут же отвел глаза. Она хотела было погладить его по голове и даже немного сочувственно сморщилась, но он отклонился вдруг резко и весь покраснел, словно сделал бестактность.


Зима прошла тихо. Владимиров много работал, Варвара томилась, звонила Мишане, который любил с ней посплетничать, но часто бывал слишком пьян, язык у него заплетался. Винявский болел, Марь Степанна притихла, лечила его колдовством. Все часто куда-то надолго летали, а многие ездили поездом. То Вена — Москва, то Москва — Петербург, то снова Москва, то зачем-то Рейкьявик. Везде были встречи, столы и беседы.

Случались скандалы, пока без дуэлей, и кроме того, чтоб толкнуть сильно в грудь, ничем роковым никогда не кончалось. К тому же и возраст давал себя знать: толкнешь подлеца, а наутро — давление. Один замечательно умный филолог сорвался однажды всерьез и прямо на сцене ударил врага. Ударил неловко и даже не сильно, но враг побелел, отступил, а наутро его унесли на носилках в больницу. Вернулся под вечер, но был так напуган, что месяц людей обходил стороной. Боялся опять схлопотать по щеке, хотя был когда-то любимцем Ахматовой.

Юрочка стал несколько скрытен, но то, что любовь его не угасала, а стала еще даже более острой, Варвара теперь ощущала все время. Она не связывала это со смертью Арины и очень бы рассердилась на того человека, который посмел ей об этом сказать. Но именно это и было причиной наставших сейчас перемен. Владимиров начал тревожиться, когда легкомысленная Варвара Сергевна задерживалась в магазине, простужалась, кашляла, а по ночам, когда она уже спала, он вдруг подходил к ней, наклонялся, как мать наклоняется к только что родившемуся у нее ребеночку, и слушал, как Варенька дышит. Бывало, она что-то начинала доказывать ему, сетовать на его инерцию, на то, что он так кропотливо работает, а он смотрел на нее отсутствующими глазами и думал о чем-то другом, но стоило Варваре загадочно сообщить, что у нее кружится голова или стреляет под лопаткой, он вдруг начинал волноваться так сильно, как будто она — не дай Бог — умирает. Садился в ногах и сидел, как собака.

— Завишу я, Варя, — сказал он однажды. — Смотри не помри до меня, я не вынесу.

И физическая любовь его к ней изменилась. Куда-то исчезло веселое счастье. Теперь каждая телесная близость их несла в себе словно бы страх расставанья, и если бы Варвара не знала своего мужа так, как она его знала, и не любила каждый волос на его голове, и запах его пота, и звук его кашля сквозь утренний сон, она бы могла испугаться той силы и, главное, той нескрываемой боли, какая была на лице его в эти, не частые, впрочем, минуты любви.

Начало марта было таким теплым, что можно было гулять и сидеть на балконе без пальто. А в апреле случилось событие. Собственно, событием это даже и нельзя было назвать, но в той однообразной жизни, которая досталась Варваре Сергеевне на чужбине, любое ее отклоненье от нормы могло считаться событием. Во Франкфурт по делам устройства очередной конференции приехали Ваня Вернен с коллегой и другом Петюней Волконским. Остановились в очень хорошей гостинице и наутро, румяные, бодрые, полные сил, подкатили на добротной, хотя и не новой машине к подъезду Владимирова. Гаянэ с корзиной баранины, только что купленной, как раз возвращалась домой и, увидев двоих незнакомцев, которые говорили по-русски и по бумажке проверяли адрес, сурово спросила, кого они ищут.

— Писателя из Москвы, Юрия Николаевича с супругой, знаете? — несколько насмешливо спросил ее Ваня Вернен.

— Друзья маи близкие, — сдержанно ответила Гаянэ. — А вы па какому вапросу?

— А мы их сейчас повезем в Баден-Баден, — сверкая зубами, ответил Вернен. — Бывали небось в Баден-Бадене?

Гаянэ в страхе всплеснула руками.

— Ай! Там, где голые люди купаются? Зачем мне туда? Савсем нада стыд патерять, чтобы голым купаться! А Юрий туда ни за что не паедет! Сидит за сталом, раман пишет! Зачем ему Баден? Что в Бадене делать?

— Посмотрим, посмотрим, — посмеиваясь, сказал ловкий и спрыснутый духами Вернен. — Сейчас убедимся, чего он там пишет…

Варвара открыла приятелям дверь. О приезде их было известно, так что она приготовилась: стояла сейчас в желтых узеньких брючках, ресницы накрасила, челку подстригла. И в кофточке белой.

— А Юрочка дома? — слегка растерявшись, спросил ее робкий Петюня Волконский.

Владимиров сильно изменился за эту зиму. Не то чтобы он похудел, побледнел, но строгое и вопросительное выражение запавших глаз его удивило сотрудников радиостанции. Он, видимо, был так сильно погружен во что-то свое, что не удосужился даже стереть с лица это углубленное и пугающее посторонних людей выражение, связанное, скорее всего, с работой над тем романом, о котором предупредила их застенчивая и целомудренная Гаянэ.

— Совсем вы завяли здесь, в этой дыре! — заливисто расхохотался Вернен. — А мы вас сейчас развлечем! С вещами на выход!

Сели все вместе в просторную машину, поехали в Баден. Сквозь сосны светило весеннее солнце, вдали лиловели развалины замка. Когда-то и там умудрялись рождаться, дряхлели, обедали и вышивали. И где-то, бесспорно, осталась та нитка, а может быть, даже и белое кружево, ведь так не бывает, чтоб все вдруг исчезло: всегда остается хоть крошка, хоть капля…

В купальнях Баден-Бадена, прославленного курорта, никто и ни разу не вспомнил о смерти. Здесь помнили о чистоте, о здоровье, о женщинах, если ты, скажем, мужчина, с другой стороны: о мужчинах, когда ты — еще не карга, не старуха и вся раздеваешься до основанья, нисколько и не беспокоясь, что рядом увидят твои одряхлевшие груди, — так вот, говорю: не когда ты старуха, а женщина с кровью, и плотью, и прочим. Здесь думали об удовольствиях жизни, ее бесконечности, дивных удобствах, поэтому все, кто купался, плескался и пил горячую мутную воду (не поинтересовавшись, кстати, а кто там ее подогрел в темноте подземелья?), — все эти веселые голые люди нисколько друг друга ни в чем не стыдились.

Варвара Сергевна надела красивый купальник, купленный еще год назад на распродаже, — чудесный купальник, и стоил недешево, — завернула узлом свои черно-синие волосы и смело пошла прямо к первой купальне, где били фонтанчики из-под воды. На подступах к этой воде стояли Вернен и Волконский. Волконский был строго прикрыт полотенцем, на ногах у него зеленели прозрачные пластиковые тапочки, сквозь которые застенчиво просвечивали розоватые ноготки. Вернен же был весь обнажен. Он был в золотистом пуху на предплечьях, в обильном оранжевом мехе над грудью, похожем на каракульчу, но крупнее, живот же был темен от грубого волоса, как будто Вернен, проползая по жизни, испачкал его и еще не отмыл.

— А Юрочка где? — прошептала Варвара, глаза отводя и краснея, как роза.

— Сейчас, сейчас выйдет! — ответил Волконский. — Пошел за вторым полотенцем.

— Ну что же, наяда моя дорогая! — Вернен подмигнул ярко-красной Варваре. — Скидайте с себя предрассудки прогресса, пойдемте купаться!

— Варенька, — вмешался Волконский, — я вас уверяю, что тут никто ни на кого не смотрит! Удивительное место в том смысле, что здесь действительно становишься младенцем! Купаешься просто, как будто в раю.

— В раю было двое, — сказал за спиной Варвары Сергевны тусклый голос ее мужа. — А здесь слишком много людей.

— По мне даже лучше! — воскликнул Вернен, быстро плюхаясь в воду, и сразу пошел шумный пар с того места, куда он исчез. — А мне веселее, когда я с народом!

Круглая радостная голова его вынырнула из кипятка и, мокрая, с большими выразительными залысинами, заскользила по поверхности бассейна.

— Давайте ко мне! Тут вот похолоднее! А там прямо чуть не сварился! Ей-богу!

Варвара Сергевна подумала-подумала и пошла в сауну на второй этаж. Саун было много, и она выбрала самую маленькую. На деревянной скамеечке сидела пожилая обнаженная пара: муж и жена. Муж читал газету и на Варвару Сергевну не обратил никакого внимания, а жена вежливо сказала ей «гутен таг» и принялась смазывать розовым кремом свои очень длинные старые ноги.

В сопровождении Вернена и Волконского писатель Владимиров, завернутый в розовую простыню, с неловкой усмешкой на лице, проследовал между тем в парную. Парная была вместительной залой, в которой могли бы устроить банкет, когда бы не так было жарко и влажно. На широких, пахнущих терпкими маслами скамьях лежали голые грешники, закрывши глаза и раскинувши руки. Другие такие же голые грешники стонали и выли в прозрачных кабинках. Их там обдавало шипящей струею.

Владимиров остановился на месте. Вопрос, пропоровший вдруг голову, был странен ему самому: что почувствовал Гартунг Бер, когда он увидел тех голых евреев, которых должны были вот-вот убить?


«Говоря по правде, я шел туда и боялся, что не выдержу этого зрелища и упаду в обморок, — писал Гартунг Бер в дневнике. — Но ничего этого не произошло. Среди этих голых и ни о чем не подозревающих людей оказалось несколько красивых молодых девушек. На секунду мне стало жаль, что ни одна из них уже никогда не станет матерью. И тут же я подумал о том, сколько несчастья принесло миру это племя, и жалость моя словно сразу засохла. Если не нашлось никого, кроме нас, немцев, чтобы остановить этот кипящий поток зла, остановить дальнейшее распространение этого порочного семени среди остальных народов, значит, нужно закрыть глаза на все и выполнить свою миссию. Но ночью, когда я вновь вспомнил все это, мне стало казаться, что я умираю. Как будто вдруг кончились сразу все силы».


Через десять минут появилась Варвара Сергевна с пучком на голове и начисто смытыми ресницами. Она была в белом большом полотенце. Такая вот, можно сказать, Эвридика. Растерянно щурясь, жена отыскивала его глазами, и он вдруг со злостью подумал, что, если бы она не боялась сделать того, что будет ему неприятно, она бы, наверное, сняла полотенце. Ему стало тошно, как будто бы это уже и случилось и голые люди с большими задами увидели Варю как есть, целиком.

Владимиров подошел к ней и потянул ее за руку.

— Ну, хватит! Пошли!

— Вы куда-а-а? — зарычал, вырастая из огромного, только что образовавшегося завитка пара встревоженный Ваня Вернен. — Да мы половины еще не попробовали!

— Э, нет… Мне противно, — пробормотал Владимиров и увидел, как удивленно блеснули сквозь кипяток Ванины глаза. — По мне, если баня, так баня. И мыться в ней нужно отдельно. Вот здесь — мужики, а вот здесь, значит, бабы. А это какой-то абсурд, идиотство….